Ревность

Человек ничего не делает просто так, он всё делает зачем-то… Просто он не всегда понимает смысл того, что он делает. И это плохо, потому что, когда ты чего-то не понимаешь, ты можешь наделать глупостей.   (с) Интернет.

-Помогите! Кто-нибудь! – женский голос, перекрываемый шумом накатываемых волн, звучал всё глуше. Вдали, над бушующей бездной летали, покрикивая, белые птицы. Их можно было принять за божьих посланников, если бы не пронзительные, противные голоса и вороватые повадки. Молчи, молчи! – уговаривали они ту, которая отчаянно барахталась в ледяной воде Финского залива. Крик едва достигал береговой полосы, так что даже я, сидя у самой кромки воды, еле различала смысл долетавших слов. У меня замерзли ноги, но я не надевала носок и туфель. Я надеялась на то, что если я заболею, отец останется со мной и не пойдет на работу. Тогда уже не будет Ларисы, и обо мне некому будет позаботиться. Он ни за что не оставит меня одну – эту его привычку я уяснила уже давно и умело использовала по своему желанию. 
С тех пор, как умерла мама, в нашем доме было много посторонних женщин: Маргарита, Елизавета Петровна, Елена Викторовна, Лидия, Тамара, теперь вот Лариса. Все они были наняты для того, чтобы заменить мне мать: готовили для меня, стирали, учили читать, считать, помогали делать уроки, водили на секции. Все они были няньками, которым мой отец, Игорь Владимирович, платил за то, чтобы они разыгрывали передо мной спектакль – соучастие в моей жизни. Но всех этих женщин я видела насквозь: их интересовали только деньги, которые отец вручал им в белом конвертике каждую вторую субботу месяца. Новый выученный стишок или столбик из таблицы умножения равнялся пятистам прибавленным к зарплате рублям. Полученная по какому-либо предмету пятерка или выигранный конкурс по танцам – еще плюс тысяча. Отец хорошо зарабатывал, поэтому подобные надбавки не играли существенной роли в семейном бюджете. Папа на меня не скупился, однако в награду за «любовь и заботу о доченьке» он никогда не давал дополнительного выходного. Это означало, что подаренный домработнице свободный день ему бы пришлось провести со мной, поскольку я была, как он считал, еще мала для того, чтобы оставаться одной. Татьяна, Катерина, Зульфия, Алёна – эти женщины бывали у нас всего один-два раза в неделю: замещали ту, которая на тот момент считалась постоянной. Как видите, отец совсем не стремился к тому, чтобы проводить вместе время. И всё же я его любила.
Я слезла с влажного камня и осторожно пошла к пляжу. Финский залив очень коварен, пугает не только своей холодностью и ветрами, но и скользкими камнями, сильным подводным течением и непредсказуемым дном. Сколько человек уже вспороли на этих берегах ноги, руки, получили ушибы и сотрясения! А заражения? Но взрослые столь же мало думают о подобных мелочах, сколько дети – о промокших штанах и обуви. Я села на мокрый песок около брошенных сумок и, пошарив рукой в своем рюкзаке, достала mp3-плеер, распутала наушники и вставила их в уши. Потом вынула фотоаппарат и начала щелкать всё вокруг. Даже если кто и спустился бы к берегу, подумали, что я увлеклась фотографированием местного пейзажа, а криков не слышала из-за музыки. Ко мне не могло быть никаких претензий. Это просто несчастный случай. Всего лишь. А голос Ларисы уже пропал. Даже чайки как-то странно притихли и только плавно кружили и кружили над водой... 
Отцу было уже за тридцать, когда он встретил маму, они поженились, и у них родилась я. Он был сильно влюблен и так счастлив, что совершенно не протестовал, когда мама захотела дать мне редкое имя – Мирослава. У неё была страсть к сложным и необычным именам, хотя её звали просто – Зоя. У мамы были тёплые руки, которые пахли детским мылом и чем-то сладковатым; нежный, бархатистый, низковатый для её хрупкой фигуры голос; густые и мягкие чёрные волосы, завитые на концах кольцами, и тёмные, глубокие глаза. Она не пела мне колыбельные, но часто разговаривала со мной, как со взрослой, даже тогда, когда весь мой мир умещался в размеры детской кроватки или коляски…
На самом деле, я не могу дать гарантии тому, что так оно и было. Мама умерла, когда мне не было еще и года, от заражения крови. Кто-то из медсестер, помогавших делать кесарево сечение, плохо или совсем не продезинфицировал инструменты. А может, она заразилась уже после, и врачей не стоит винить в случившемся. Мама ушла за две недели: слишком малый срок для того, чтобы суметь переключиться после обрушившегося вмиг счастья на столь же неожиданное горе, и еще меньший – чтобы  успеть проститься. Отец так и не смог оправиться после её потери. Будучи маленькой, я часто слышала за стеной его рыдания и глухой голос, звавший мать по имени. Решив, что именно фотографии этой, не знакомой мне женщины являются причиной слёз и печали отца, я, как и все дети, нашла легкий способ решения проблемы: я их порвала. Осталась только одна, в стеклянной фоторамке на письменном столе, до которой я так и не смогла добраться. В тот вечер папа впервые не зашел ко мне в комнату и не поцеловал на ночь, но и его сдавленного отчаянием голоса я больше не слышала. Мне казалось, что я одержала победу над незнакомкой. Теперь папа будет думать только обо мне, решила я, будет играть со мной, читать мне на ночь сказки, а не запираться у себя в комнате, и главное, станет улыбаться… Однако его улыбку я увидела еще не скоро.
Я повернула объектив фотоаппарата на себя, нажала на кнопку и дождалась глухого щелчка. Потом снова развернула устройство в ладонях и вгляделась в получившийся снимок. На заднем плане – груды наваленных камней, гладких, тёмно-серых, без единого различия в оттенках. На их фоне я выгляжу совсем маленькой и хрупкой. Тёмные волосы заплетены в две косички, из которых выбились непослушные пряди, отчего вид у меня совершенно растрепанный. Я приблизила снимок и вгляделась в лицо. Глаза у меня папины, светло-серые, а от зрачка к радужке отходят золотистые лучики – это наследство от мамы. Губы плотно сжаты, а на щеках нет присущего детям румянца. Выгляжу я чересчур серьезно, даже сурово, хотя мне всего одиннадцать лет. Мирослава… Нет, не могу я соответствовать своему имени. Как я никогда не смогу узнать свою мать, так и она никогда не сможет понять, что ошиблась, назвав меня так.
Будучи несамостоятельной, младенцем я ничего не имела против чужих женских рук, которые купали меня, пеленали, усаживали на горшок, потирали и мазали зеленкой мои ссадины, когда я только-только осваивала уроки хождения. Отец с каждым днем всё меньше принимал участия в моем развитии и воспитании, переложив это на плечи посторонних тётенек. Они заплетали мне косы, учили правильно держать в руке карандаш, писать с правильным наклоном буквы, считали вместе со мной на пальцах, а после и без них, хвалили, когда на занятиях танцами мне удавалась особенно сложная связка, и утешали, когда вместо предполагаемой пятерки какой-либо учитель ставил мне четыре с плюсом… Я всё делала для того, чтобы отец обратил на меня внимание. В три-четыре года рисовала ему забавные картинки на документах, которые он по неосторожности оставлял дома. В пять-шесть лет я подкладывала в его кровать свои новые игрушки: мне казалось, что у папы из-за работы, на которой он проводил почти целые сутки, нет друзей, а потому хотела поделиться своими, чтобы ему не было так одиноко. Я жутко скучала по отцу. Он вставал рано утром, когда я еще спала, и приходил поздно вечером, когда очередная Даша-Маша-Люда уже уложила меня спать. В семь лет по наущению одной своей приятельницы из первого класса я решила избавиться от своей няньки. После третьей выгнанной домработницы отец меня раскусил и пригласил в дом Елизавету Петровну, женщину в возрасте, хладнокровную и беспристрастную с закалкой школьного учителя. С ней я боролась долго. Она не реагировала на мои шалости и претензии, которые выводили из себя предыдущих. Отец разрешил проявить ко мне строгость, хотя до того придерживался более щадящего подхода к детям. Но одно я знала точно: физического насилия над ребенком он не потерпит. Однажды днем, папа, который даже в редкий выходной отрывался от своих бумаг, заметил красные полосы на моих ногах и поинтересовался, откуда они. Я, как пристыженный ребенок, заревела в голос и выложила папе всю «правду» о том, какими воспитательными методами пользуется Елизавета Петровна, когда я плохо делаю уроки. Её уволили через три месяца после того, как она появилась в нашем доме. И хоть отец и почувствовал подвох в этом деле, однако пошел мне навстречу, решив, что девочке десяти лет больше нужна старшая подруга, нежели взрослая нянька или учительница. 
Миле было двадцать семь. Молодая и красивая –я поняла, зачем она пришла к нам, едва только её модные сапожки переступили порог нашего дома. Ей хотелось не столько подзаработать, сколько прибрать к своим ухоженным ручкам весь дом и все папины деньги. На щедрость и ласку в отношении меня она не скупилась, предполагая, что путь к сердцу отца лежит через благосклонность его дочери. Самоуверенная и амбициозная, как вычитала я в одном из глянцевых журналов, которыми был постоянно завален ночной столик в её спальне. Мы с ней неплохо ладили: я не докучала ей, она занималась собой, и обе мы вынашивали свой план. У финишной черты снова оказалась первой я. На одну из премий, выплаченных отцом, я уговорила её купить новые туфли на чрезмерно высоком и тонком каблуке. К ним мы подобрали платье с длинной, до самого пола юбкой. Когда она вертелась в своем наряде перед зеркалом, я как будто случайно обмолвилась, что если бы папа её увидел, то тут же потерял голову от её красоты. Для Милы этот аргумент был решающим, а мне оставалось лишь набросать последние штрихи. Крутая лестница, случайная игрушка, оставленная на её ступеньке, - и врач, констатирующий закрытый перелом бедра и требующий немедленную госпитализацию. Отец оплатил Миле больничный лист сверх нормы, однако не мог долго ждать её выздоровления и нанял на работу следующую няньку. Та продержалась меньше месяца, подхватив где-то воспаление легких. Мне даже не пришлось в этом поучаствовать, честно-честно.
Я поднялась с холодной земли и отряхнула сзади джинсы от песка. Прошло уже минут десять, как не стало слышно и видно Ларисы, и я замерзла. Достав из её сумки свою ветровку, я оделась и застегнула молнию до самого горла. Потом натянула носки и кеды. Честно говоря, мне было даже жалко, что именно с Ларисой пришлось поступить особенно жестоко. Она единственная проявляла ко мне интерес не столько как к дочери того, кто платит ей деньги, сколько как к человеку, у которого есть собственные желания и потребности. Она пыталась меня понять… Именно поэтому пришлось избавиться от неё насовсем. Я знала, что если привяжусь к ней, и она – ко мне, то я никогда больше не смогу вернуть себе отца. Он успокоится, доверив меня надежной женщине, а сам скроется в работе, выключив все чувства и эмоции, от которых он уже устал убегать… У меня оставалось совсем немного времени. Всего семь лет до совершеннолетия, чтобы показать отцу, что только мы вместе, он и я, можем вновь воссоздать семью, где будем заботиться друг о друге, любить, помогать, отмечать вместе праздники и дни рождения, гулять, ходить в кино, обсуждать прочитанные книги, и никто, никто нам больше не нужен!..
Я достала из кошелька Ларисы деньги на обратную дорогу, собрала свои вещи в рюкзак и стала подниматься вверх по склону. Наверное, всё же стоит позвать людей, сказать им, что произошел несчастный случай, женщина поскользнулась на камне, а течение не дало ей выбраться на берег. Пока взрослые кинуться её спасать, я спокойно уеду с туристической группой в город и устрою папе вечером сюрприз. Этим летом он отправил меня с Ларисой в дом отдыха, чтобы мы подышали свежим воздухом и набрались сил вдали от городского шума. Мы были здесь уже две недели, а он всё так и не приехал нас навестить, хотя находились мы всего в тридцати километрах от Санкт-Петербурга. Я рвалась домой, хотела увидеть папу, но Лариса каждый день уговаривала меня подождать еще чуть-чуть, дать отцу самому отдохнуть, побыть в одиночестве. Одиночество… Что знает эта женщина о нем? У неё самой есть муж, который приезжает к ней в выходные; есть дети, которым она звонит каждый день и интересуется, как у них дела. Она даже обещала познакомить меня со своей дочерью, которая немногим старше меня, ей всего-то четырнадцать. Вспомнив об этом, я впервые ощутила уколы совести, но тут же отогнала посторонние мысли прочь. Папа… Я хочу домой к папе. 
Поспешив, я оставила связку ключей от городской квартиры в сумке Ларисы, поэтому отца мне пришлось дожидаться, сидя у порога на коврике. Никто из соседей не вышел и не спросил, почему я одна и не пригласил к себе. Все тоже были в летних разъездах, поэтому мне оставалось только ждать. 
Отец так и не вернулся ни тем вечером, ни ночью, ни даже на следующее утро. Его объявили в розыск, но в районе Краснодара все пути и ниточки, связывавшие когда-то нас с отцом, обрывались. Говорили, что он вступил в какую-то секту, братство и уехал вместе с ними. Но что может понимать ребенок в высшем предназначении? Абсолютно ничего. Зато дети очень остро чувствуют предательство. Ты предал меня, папа…
Сейчас я жалею только об одном – о том, что жертва Ларисы была совсем напрасной. Папе не нужна была я. Ему никто не нужен был, кроме матери и его собственного горя. Спустя семь лет, выйдя за ворота детдома, я живу мыслью о том, что тех денег, которые оставил на моем счету отец, хватит на то, чтобы расплатиться с детьми Ларисы за то, что я лишила их матери…