Черная работа

ПОЛОМОЙ ИЗ МЕНЯ НЕ ВЫШЕЛ

...Зима 90-го. Известный московский критик шокирована: к ней на Дизенгоф подходит некий господин, сует визитную карточку и предлагает заняться уборкой его особняка. Она приехала в Израиль по делам службы, местных реалий не знает и, естественно, возмущается, рассказывая эту историю мне, приехавшей в Израиль месяц назад и навсегда. Я деловито спрашиваю:

- У вас сохранилась его «визитка»?

- Может, не стоит так сразу в полицию? – неуверенно произносит она?

- В какую полицию? – удивляюсь я – Я собираюсь убрать его особняк!

...Хозяин особняка ворчлив, а его жена тыкает пальчиком в каждый непротертый уголок и за три часа работы так отравляет мое существование...в общем, поломоя из меня не вышло.

КТО БОИТСЯ ВОЙНЫ?

Через два дня мне снова фартит. Я получаю заветный адрес: кафе в промзоне южного Тель-Авива. Собственное, это даже не кафе, а крошечная лавочка со стойкой, уставленной разными закусками. Тут же пузырится вода в стеклянной емкости с сосисками, пышет жаром тостер, закипает электрочайник.

В лавке двое - низенький пузатый мужчина с лысиной, обрамленной курчавыми волосиками, и вертлявый смуглый парень. Первый - хозяин Рони. Тот, что помоложе - Ахмад, немного знает русский. Рони усаживает меня в углу резать овощи на салат. Его помощник Ахмад -обслуживает посетителей. Работает он быстро, красиво, все время пританцовывая. В образовавшихся паузах сплетничает о клиентах лавочки.

- Видишь вон ту, высокую, с серьгой? Проститутка, работает по вызову. Один раз она с Рони...

- Слушай, смени тему, мне это неинтересно, - перебиваю я его.

- Ты русская, тебе не понять. Рони - еврей, я - араб, но мы с ним как братья. Я ему все дела устраиваю, три языка знаю, вот, русский сейчас учу, - хвастливо говорит Ахмад и неожиданно спрашивает:

- А как будет "зона" (проститутка - Ш.Ш.) по-русски?

Не ожидая подвоха, я простодушно отвечаю. Ахмад старательно повторяет слово и неожиданно выстраивает с ним фразу:

- Все русские - проститутки! Все! Все! Все!

- Козел! - бросаю я ему.

- Что такое козел? - спрашивает любознательный араб.

Я угрюмо молчу. Ахмад несется к Рони. Рони подзывает меня, спрашивает по-английски.
Я отвечаю. Рони смеется, переводит Ахмаду, для наглядности изображая рожки. Ахмад разъярен. С этой минуты не проходит дня, чтобы он не поставил мне на дороге коробку или, пробегая мимо, злобно не толкнул - как бы невзначай. Я не реагирую. Это бесит его еще больше.

...Посетители каждый день одни и те же. Низенькая толстушка приходит за тостом. Хозяин механической мастерской набирает в глубокую посудину хумус и тхину, бросает сверху две дюжины сосисок - для русских парней, работающих у него. Себе же неизменно берет пиво "Маккаби" и двести граммов оливок. Молодой парень с голодными глазами внимательно следит, сколько салатов ему накладывают в питу. Если это делаю я, смотрит умоляюще: "Клади побольше, пока Рони не видит!". Однажды Рони замечает и устраивает мне разнос:

- Ты меня разоришь! Всех голодных не накормишь...

...По утрам Рони включает радио. В воздухе пахнет войной.

- Ты боишься войны? - спрашивает меня Рони.

- Я послевоенная, не знаю.

- А я столько войн здесь прошел, что уже ничего не боюсь, - вздыхает Рони и указывает на Ахмада. - Вот он боится.

И точно. Ахмад исчезает из лавочки за два дня до первой бомбежки. А потом закрывается и сама лавочка - по крайней мере до конца войны. В моей трудовой биографии начинается новая эпопея.

МОИ СТАРИКИ

...В маленькой комнате бюро по трудоустройству полно народу. Я тихонько присаживаюсь в углу и наблюдаю за посетителями. Почти все они, как и я, репатриантки: бывшая врач, бывшая актриса, бывшая учительница.

- Работа, которую мы предлагаем, тяжелая и низкооплачиваемая: после всех вычетов остается шесть шекелей в час чистыми, - повторяет всем сотрудница конторы.

Мне достаются одна старушка и одна собака. Собаку надо выгуливать утром, со старушкой гулять днем. Собака квадратная, эдакий шкаф на кривых ножках, и жутко любопытная: сует нос в любую помойку. А в довершение ко всему поедает траву на газонах. Причем в таком количестве, словно забыла, что она не корова, и готовится к вечерней дойке. Я отчаянно смотрю на часы и тщетно пытаюсь сдвинуть "шкаф" с газона. Куда там!

- Ты моя милочка! Ну, как погуляла? - восклицает хозяйка, открывая дверь. "Милочка" высовывает зеленый от травы язык и лижет хозяйкино лицо. Та млеет. Наконец замечают и меня.

- Завтра в это же время, - бросает хозяйка, не выпуская из рук "милочку".

Пора к старушке. Старушке за восемьдесят. Живет одна в просторном холодном доме. Вечно одетая в четыре кофты, с крашенными в сиреневый цвет волосами, она целыми днями лежит на диване перед телевизором. Ее дети где-то в Америке. На буфете расставлены фотографии внуков и правнуков. Ими же полны альбомы, которые мы рассматриваем часами. Я уже знаю о каждом члене этой семьи, о всех их детских болезнях и проказах, про то, как идет у них бизнес и сколько метров занимают гостиные в их домах.

- Вы не забыли, что сегодня в двенадцать будет звонить Ривка из Америки? - напоминаю я своей подопечной, когда она застревает у витрины овощной лавки. "Моя" бабушка почти ничего не видит под собственным носом, но зато на дальней дистанции ориентируется не хуже орла. Завидев за квартал знакомых сверстников, она мигом отцепляется от моего локтя. Останавливаясь поболтать с ними, тут же начинает оправдываться:

- Это, - кивок в мою сторону, - просто моя знакомая. Слава богу, обхожусь пока без сиделки.

Раз в неделю мы отправляемся "в гости к сестре". Если моей подопечной за восемьдесят, то ее сестре - все сто. Широкая, сутулая, в очках-линзах, она напоминает добрую черепаху-тортилу. Накануне шабата "тортила" любит захаживать в парикмахерскую и возвращается оттуда с невообразимым начесом, а пахнет от нее почему-то мужской парфюмерией. Она, как и сестра, живет одна в огромной квартире, заставленной старинной мебелью. "Тортила" общается с сестрой на идиш. Мне же она всякий раз задает один и тот же вопрос:

- Ну, как тут у нас в Израиле? Лучше, чем в России?

Получив ответ, "тортила" может тут же забыть о нем и спросить то же самое через пятнадцать минут.

...Больше всего мне нравится, когда мы с "моей" бабушкой коротаем время за вечерним чаем. Она снова и снова пересказывает уже знакомые мне наизусть истории про своих детей и внуков, дотошно расспрашивает меня о моих родственниках, уже называет их по именам и беспокоится о них не меньше, чем о своих "американцах".

...В один из дней я говорю ей, что на будущей неделе вынуждена оставить ее, потому что нашла другую работу - ближе к дому. Бабушка переживает, плохо спит ночью, смотрит с укоризной, хотя и все понимает. Выпив напоследок чаю, мы прощаемся, и она говорит мне: |

- Не забывай меня. Заходи в гости.

Свое обещание я выполню не скоро и, постучав в знакомое окошко, с волнением буду вслушиваться в тишину: господи, да жива ли она? - и с облегчением переведу дух, заслышав знакомые шаркающие шаги.

...В один из дней мне звонят из бюро и предлагают еще одну старушку. Уже по интонации на том конце провода я понимаю, что на сей раз случай неординарный.

- От нее все отказываются, - говорит служащая извиняющимся тоном.

- Характер сложный?

- Не только. Но я прошу тебя поработать у нее всего один день, сегодня. Положение совершенно безвыходное.

Уже в бюро я узнаю главную причину - почему все бросают эту несчастную старуху. Она лежачая.

- Я бы рада помочь. - начинаю лепетать я, - но есть вещи, которые я не могу в себе преодолеть...

- Жаль, - говорит служащая.

Я выхожу на улицу и делаю два круга вокруг бюро. Вспоминаю свою полупарализованную бабушку, которая после смерти мамы осталась на руках своего зятя - моего отца - на долгие 14 лет. Он и сам тогда был уже не молод. Но для человека, прошедшего войну, не было понятия: "Не могу". Я возвращаюсь в бюро и говорю служащей, что согласна.

...В квартире стоит тяжелый запах Последние восемь лет хозяйка провела в постели. В первый же день меня "выворачивает" в туалете. Потом привыкаю. Я проветриваю большую квартиру, вытираю пыль, кормлю свою подопечную, меняю ей постель и пеленки, долгие часы сижу напротив на маленькой табуретке. Каждое утро она жалуется мне на бессонницу, потом требует обстоятельного рассказа о том, что происходит "на воле". Под настроение вспоминает о своей жизни. Постепенно я узнаю, что ей - коренной жительнице Германии - удалось уцелеть в Катастрофу и добраться после войны до Израиля. Муж умер. Три года назад трагически погиб зять. У сына жизнь не сложилась: в молодости попал в дурную компанию, выпивает. Она его содержит. Ежедневные разговоры по телефону с сыном обрачиваются для моей подопечной очередными счетами, плюс долги, которые ей приходится за него то и дело выплачивать. Вздыхая, она выписывает очередной чек.

...С ней мне особенно тяжело расставаться. Я знаю, что после моего ухода в ее жизни снова начнется чехарда: каждый день новая сиделка. Последние три года эта несчастная старуха мечтает о специальном устройстве, с помощью которого лежачие больные смогут обходиться без судна. Она часами рисует чертеж этого устройства. Ей кажется, что это решит все ее проблемы.

"ЭТИ ВОНЮЧИЕ РУССКИЕ"

...В конторе нас четверо. Бывшие журналисты, бывшие литераторы. С утра до вечера трудимся над чужими текстами. В один несчастный день хозяин торжественно объявляет нам, что он получил заказ на издание собственной книги, предназначенной для репатриантов, которая будет бесплатно раздаваться в отделениях министерства абсорбции и в банках. Нам предстоит окончательно отредактировать рукопись под руководством самого автора.

Открываем, смотрим. В книге подробно рассказывается о всех сторонах жизни в Израиле. Но тон, которым написана книга... Ну, как бы вам понравилось прочитать примерно следующее: "Дорогой оле, ты в смятении, ты растерян, ты смотришь на этот мир широко распахнутыми глазенками ребенка. И как ребенок, делаешь в эти дни свои первые робкие шажки..." Нас от этого сюсюканья просто мутит. Скрыть истинное отношение к подобному тексту трудно: в конце концов все мы уволены по статье: "Я не нуждаюсь больше в услугах этих "вонючих русских"!

ПРОЛОГ В ФОРМЕ ЭПИЛОГА

...Уже много лет я работаю в редакции и занимаюсь своим единственным и любимым делом. Долгое время я гнала от себя воспоминания о самом тяжелом периоде израильской жизни, который длился два месяца, пока не поняла: дело совершенно безнадежное, ведь и эти воспоминания мне тоже необходимы. Не зная худа, не поймешь и не оценишь добра. Вся наша жизнь - бесконечная черно-белая чересполосица. Главное - как к этому относиться.