Реестр пути 5. Волжский реквием

               
                Первое плавание (окончание)
                Волжский реквием
     Одаренность редка.  А проявившаяся,  оцененная окружающими - одинокая странница в огромном мире человеческой ординарности. Дар – элемент божественного и  не может быть исключительным достоянием его носителя. Он отделяется от последнего и начинает жить самостоятельно, в творчестве.   Люди же, восхищаясь гармонией творений, распространяют их обаяние и на личность автора.  Причем,  мало кому  приходит в голову, что пресловутое «талантливый человек талантлив во всем»,  может  восприниматься истиной, как правило, только до личной, неформальной встречи с гением. Однако, редкоземельность вещества гениальности заметной концентрации, избавляет большинство  от встречи  с поцелованными богами.
    Витя в большинство не попал, потому что плыл  на  теплоходе по Волге.  Волга, было известно каждому,  - великая  река. Этот штамп  означал - у самой большой в мире страны Советов и реки самые-самые... Да и как могло быть иначе, если из мощных теплоходных динамиков  проникновенный голос Людмилы  Зыкиной констатировал: «Издалека,  долго течет река Волга.... конца и края нет»... Через двадцать лет Витя будет стоять на  Нью-Йоркской  набережной Гудзона, наблюдая как по акватории реки маневрирует  плавучий аэродром - авианосец «Independence», когда, его попутчик профессор кафедры истории   Степан  Мендельсон  как-то растерянно улыбнувшись, скажет:
-Интересно, если  у нас Волга — великая река, то почему у них Гудзон - просто Гудзон?
На что Витя не без сарказма ответил:
– Так у них и большинство улиц в Нью-Йорке просто под номерами. Не хватает  американцам  героев, чтобы назвать всё по-человечески…
    И всё же,  Волга для русского человека река великая.               
                ***
     Когда теплоход отчаливает из отправной точки, на палубах первое время многолюдно. Туристы, особенно неофиты, не хотят уходить с палубы, фланируют  с  борта на борт,  боясь что-то пропустить. Но очень скоро и чем дальше - тем отчетливее выясняется, что, собственно, наблюдение медленно проплывающих берегов, занятие  быстро надоедающее.  Хотя виды берегов всё время меняются,  у наблюдателя возникает странное ощущение монотонности и  однообразия.   Этот феномен Витя, выросший  в сером и безликом уральском  моногороде, начнет осмысливать, впервые оказавшись за границей.
    Его везли вдоль  Рейна от Кобленца к знаменитому утёсу Лореляйн .  Минуя  удивительно красивые  замки с виноградниками на крутых склонах долины,  холёные городки, в которых не было ни одного одинакового строения, он скоро почувствовал, что не может почти ничего зафиксировать в памяти, чтобы отличить  одно место от другого. Все казалось ему  одинаковым… Одинаково красивым.  И через некоторое время он заскучал, среди невиданных красот  даже стал клевать носом.  Возможно,  скука навевается не качеством информации, а ее монотонностью.  Ведь не скучал же Витя, безвыездно  живя  многие годы в панельной пятиэтажке, которая отличалась от сотни  таких же, стоящих вокруг,  только тем, что на стене его дома была полузатёртая надпись известкой:  «Ленка из  … кв  не целк…»
   Словом, на движущемся судне непрерывная перемена видов хороша как интерьер, в который помещены шезлонги с пледами, стюарды с коктейлями, лежаки у бассейна, мимо которых  дефилируют длинноногие   девушки в купальниках. Еще хороша смена пейзажей в панорамном окне ресторана верхней палубы. Именно она, сопровождая рюмку ледяной водки и серебряную ложечку-другую белужьей икры, может породить ощущение, что вот-вот распахнётся дверь и в ресторан войдет Шаляпин. И скажет подскочившему   официанту, что-нибудь эдакое: «А скажи ка, любезный. Верно ли, что сегодня расстегаи с визигой и раками хороши? Подашь к ухе. А сейчас,  пока Поленов с дамами  не подошли, тащи мне большой графинчик Смирновской, да фунт вчерашней зернистой...»
     Ничего этого на «Джамбуле» не было. Ресторан на верхней палубе, конечно, был, для пассажиров из кают с окнами. Вот  Витя и   наблюдал,  как за столиком  у окна обедала югославская пара.  Она — красивая, с «подсушенной»  фигурой, в том  грустном  периоде  жизни, когда  следы увядания уже невозможно скрыть полностью,  остервенело трясла над порционными помидорными салатами  засорившейся перечницей.  Он — ещё молодой, вальяжный и элегантный, в стиле  «милый друг»,   разливал  красное вино. Потом они подняли бокалы, затЯжно глядя друг на  друга, а его обеззвученные оконным стеклом губы произнесли какой-то югославский тост. Это было романтично.  Но ни расстегаев, ни осетрины, ни Шаляпина в ресторане не было. Парочка принялась за свои припорошенные перечной пылью  салаты,  а Витя пошёл в музыкальный салон — корабельный аналог красного уголка, но доукомплектованного  фортепьянами.  Он собирался, от нечего делать, побренчать там, зная,  что в это время, салон обычно пуст.
    Однако еще в коридоре услышал музыку. Кто-то мастерски исполнял на фортепьяно довольно странное попурри:  торжественные аккорды Аппассионаты через замысловатый проигрыш  вдруг перешли на воровскую «Мурку», которую так же незаметно сменило Allegro из сороковой симфонии Моцарта,   замещенное затем «Бубликами»...
    За фортепьяно сидел немолодой, с точки зрения Виктора, мужчина лет сорока пяти. На нем была новая, сохранившая следы предпродажной укладки рубаха, одетая на тельняшку. Он был пьян. В салоне отчетливо чувствовался  запах только что выпитой водки. Рядом с пианистом стоял свободный от вахты матрос, держа   в одной руке, залапанный до непрозрачности стакан, а в другой,- дипломатично завернутую в газету бутылку.
– Проходите, молодой человек. Добро пожаловать. Играете? - бросив недоконченной музыкальную фразу, пианист обратился к Вите. Видно было, что он больше хочет говорить, чем играть.
– Нет, нет, я не играю,- смущенно пробормотал юноша.
– Не пи... . Ой, прошу прощения у дам. Но модой человек врёт.
Последняя фраза адресовалась двум еврейским девушкам, внешний вид которых говорил о том, что их с младых лет врачи-родители приковывали к пианино, что не научило их прилично играть, но позволило искренне  восхищаться мастерством других. Пусть   эти другие  и  пьяный уголовник.
     Мужчина, даже если  не обращать внимания  на синеву татуировок, уходящую с кистей  под рукава  и выглядывающую у шеи в вырезе  тельняшки,  был  ярко выраженным  уголовником-рецидивистом, прежде всего выражением лица.  В России того времени, эти лица с окаменевшей мимикой скул, особой, сквернословной «посадкой» губ и напряженным, непрерывно бегающим взглядом знал каждый. Музыкант был именно таков.  И он продолжил:
– Так вот, молодой человек. Я пятнарик отмотал у хозяина. А там, если музыкант не уважает... Его учат... Если ты умеешь и,  тебя просят...
– Да, я собственно это... На рояле не играю. Так аккордами..., - растерянно пробормотал Витя,-  я на баяне учился, когда-то...
– А-а, ну, если не играешь... Тода другое дело....  А мы тут с девушками игрой забавляемся. Присоединяйся. Если назовешь вещь, которую я не сбацаю, то Гоша, - он кивнул в строну матроса с бутылкой, -  тебе нальет или за шоколадкой в буфет сбегает. Давай, называй, учился же музыке...
   У Вити, как на грех, в голове вертелся только полонез Огинского, который он не без греха еще мог сыграть на баяне. Но назвать в качестве каверзного задания эту вещь, первую часть которой знал любой россиянин, значит заведомо проявить себя простаком. Витю выручила  девушка, которая спросила:
– А Сарасате «Цыганские напевы»?
– А я бы «К Элизе» послушала,- добавила ее подруга.
– «Полет шмеля»,- наконец выложил «козырь» Витя.
– Будет сделано, - отвечал уголовник, дурашливо приложив руку к изуродованному шрамом виску, как будто беря «под козырёк».
   Вначале он наиграл из  Сарасате, сказав,  что «напевы», вообще-то скрипичная пьеса,   потом - «шмеля», хотя и не слишком быстро,  но без  огрехов, причем применил  все тот же ресторанно - эстрадный прием, переходя от одной вещи к другой с помощью витиеватого проигрыша. А когда дело дошло до «Элизы», он вдруг  жутковато цирковым движением выбил из-под себя стул, повернулся к клавишам спиной и неведомо как,  вывернув руки, продолжил игру. Вид уголовника в позе  арестанта, которому два дюжих «вохровца»  заломили руки,  в сопровождении сентиментальной бетховенской мелодии смотрелся диковато... Дальше он творил всевозможные музыкальные фокусы-бесчинства. Играл  Баха с помощью рук и ног, сидя на спинке стула, вплетал в шопеноский похоронный марш гимн Советского Союза. Потребовал принести гитару и играл на ней с помощью опорожненной водочной бутылки, на манер гавайской.  Но какие бы пошлости не совершал артист, неизменным было одно,   его пальцы творили   Музыку.
   Тогда юноша  и задумался, зачем этому  изломанному жизнью социальному  изгою дан  талант, пошедший  не на служение прекрасному,   а на потребу лагерной братвы.  А  когда  молодой человек задумывается над  вопросами, на которые нет и, наверное, не может быть ответа,  значит, он становится взрослым, вступает в бурное море жизни, куда всегда впадает река человеческого времени. Первой такой рекой для Вити и стала Волга...
   А Волга действительно великая русская река. Но выделяют ее из ряда иных больших рек  не столько  размеры и осетры,  сколько,  омывавшие в ней свои лики и члены,   замечательные негодяи, преступники и бродяги. Начиная со знаменитого кудеяра Степана, утопившего  красавицу персиянку  исключительно из эстетических  движений души.  Вот  одного из таких сынов «матери Волги» и довелось встретить  Вите.
   ...Когда пианист, постоянно, по его собственной терминологии, «промеряя дно бутылки»,  напился до отчетливо нарушенной координации и  уже принял предложение матроса: «Колян, давай уже в кубрик, водки больше нет, а буфет Тамара закрыла и ушла к капитану» одна из девушек вдруг спросила его:
– А вы раньше, чем занимались?
    Колян, несмотря на сильнейшее опьянение, а может быть благодаря ему, кочевряжиться не стал, приняв как само собой разумеющееся, что 15 лет мансийских лагерей и таперство в поселковом клубе последнего лагеря, в зачет не принимаются и на мгновение, протрезвев, ответил:
– Ты же,  музыкальную школу закончила. А значит,  наверняка,  разучивала пьесы по хрестоматии «Серебряная лира».  Там на последней странице есть строчка: пьесы композиторов классиков адаптированы солистом Московской филармонии Николаем Виноградовым.  В той жизни я был очень неплохим пианистом.... Ладно, наше вам с кисточкой. Хочу еще промерить дно. Горе у меня... Ехал к жене, любимой. Она меня 15 лет ждала. Вот узнал, не дождалась, умерла голубушка.
    Девушки, с влажными от набежавших слез глазами, остались  в салоне. А Витя вышел на палубу, прошел на корму, где на бобине пенькового каната сидел и курил матрос Гоша. Витя поинтересовался, за что посадили Николая Виноградова.  Матросик, как-то гнусновато улыбаясь, ответил:
– Коляна - то? Вначале за воровство.  А потом, за то, что жену до смерти забил. Это к ней он едет.  Воры таких не уважают. Пианист, в общем...
      В это время  началось какое-то оживление, и публика стала собираться на палубах левого борта, несмотря на предостерегающие рявканья в мегафон вахтенного, предупреждающего о возможности опасного крена.
   «Джамбул» проходил мимо   колокольни затопленного храма.  Все говорили как красива и необычна кружевная белокаменная башня посреди водной глади. Вите же показалась, что колокольня похожа на руку, молящую о спасении, и красива она также как бетховенская мелодия, исполняемая заломленными назад руками пианиста-уголовника...