А это-мой Пушкин! Гл. 65. Холопом и шутом не буду

Саша до сих пор не может забыть тот миг на балу у графа А.Ф.Орлова, когда впервые услышал весть о своем камер-юнкерстве. Гнев ударил ему в голову так, что Жуковский с Виельгорским вынуждены были отвести его в кабинет графа и остужать его голову водой, удерживая порывы броситься во дворец и высказать все, что он думает о царе, который, вместо того, чтобы управлять государством, завлекает к себе легкомысленных красивых бабочек…

Так он и знал! Император пожаловал ему звание, чтобы Натали, отличающаяся от всех женщин своей красотой, украшала его придворные вечера и балы для избранных.Да, теперь его  простодушная женка - "избранная". Царем…

Из одной светской гостиной в другую  ползут сплетни, что он интригами и лестью добился этого звания. Мало этого, в печати распространился мерзкий пасквиль, что он переменился, стал малодушным, что он дорожит своей славой, боясь потерять народность…

Слыша эти грязные толки, он хотел отказаться от звания, не хотел шить мундир, не хотел сопровождать на балы Натали...

Но его от такого поведения отговорили  супруги Смирновы – Александра и Николай.
Александра, бывшая Россет, которую он очень уважал, глядя на него строгими глазами, веско произнесла:
- Александр Сергеевич! Вы не должны так поступать! Ни в коем случае! Пожалование в это звание не может лишить вас народности, так как все знают, что вы никогда не искали его. Все ваши друзья знают, как вы отказались от камергерства еще три года назад, когда это предлагал вам  Бенкендорф …

 Муж горячо поддержал её:
- Я думаю, что так расстраиваться не надо... Все  это из-за того, что двор желает иметь возможность приглашать вас и вашу жену к себе. Государь, пожаловав это звание,  хотел только иметь право приглашать вас на свои вечера, не изменяя старому церемониалу, установленному при дворе...

Но Саша кипел, лицо у него перекосилось, как теперь часто происходило в минуты гнева или волнения:
-Я категорически настроен никогда не носить мундира и появляться на балах. Пусть, если двор хочет видеть Натали, она сама ездит туда...

В конце концов, после долгого  и горячего спора, супруги убедили его - глупо и нельзя идти ему на рожон... Саша вынужден был признать их правоту, но проворчал:
- У меня нет мундира. А заказывать – очень дорого: одни убытки!

С этими словами он откланялся. На его лицо  вернулась обычная печать задумчивости и озабоченности, которая  уже не покидала его в последнее время…

На следующее утро он получил громоздкий пакет от Николая Смирнова с запиской: « Александр Сергеевич! Я случайно узнал от своего портного о продаже нового мундира князя Витгенштейна. Как Вы знаете, он перешел в военную службу. Я решил, что он совершенно будет впору Вам. Я его купил для Вас, но хочу, чтобы Вы знали: если откажетесь от него, Вы ввергнете меня в убыток!».

Саше ничего не оставалось, как подчиниться обстоятельствам, но, в первый раз одевая мундир, не смог поднять глаза на счастливую Натали, которую сегодня на балу должны были представлять в новом качестве.  Не известного российского поэта и писателя, а - камер-юнкерской жены…

Восторженность Натали, которая предчувствовала доступ ко двору и которая, в ожидании этого, повсюду танцевала каждый день, его раздражала давно… Но теперь,наверное, стоит выйти из этого состояния, раз она так счастлива.

У него денежные затруднения, огромные долги, а она - пляшет на балах! В конце декабря прошлого года, он, пытаясь решить денежные дела, занимался залогом Болдинских крестьян, но у него ничего не получилось. И теперь  был в тисках долгов, и выхода никакого не видно.

Он, с помощью Бенкендорфа, получил разрешение напечатать второй том Пугачева за свой счет, который, в будущем, ему даст небольшую выгоду. Для этого он просил о выдаче ему из казны двадцати тысяч рублей - за установленные проценты, взаимообразно. С выплатой в течение двух лет.В начале марта получил  такое разрешение. Но к его огорчением новые  добавил  брат Лев, который, выйдя 17 декабря 1832 года в отставку с чином капитана, все еще находился в Варшаве - «не у дел». Не мог оттуда выбраться – из-за огромных долгов.

 Наконец, Саша получил от Алексея Вульфа известие, что судьба сжалилась над  повесой, и его увез в Петербург Аничков. «Он жил здесь два года для того, чтобы быть исключенным из службы за неявкой в полк (ходатайством фельдмаршала переменили выключку в отставку) и чтобы нажить несколько тысяч долгу, которого, вероятно, он никогда не уплатит. Счастье его, что он еще нашел приятеля, который его вывез из этого неприятного положения, в котором он бедствовал...»

Саша знал, что теперь и денежные дела Льва придется распутывать ему отец  сам не справлялся с делами имения и, подыскав нового управляющего, Иосифа Матвеевича Пеньковского, выдал ему доверенность на управление Болдиным. И уже  с апреля  Саше  пришлось  вступить в управление отцовским имением, заодно приняв на себя тяжкий труд теперь обеспечивать сестру и непутевого брата.

Пристроив привезенные из Болдино произведения в новый журнал  А. Ф. Смирдина «Библиотека для чтения», он хотел за них  получить хоть сколько-то. Но Лев, который находился в Петербурге с середины октября прошлого года, вел, по своему обыкновению, беспорядочный образ жизни, ни в чем себе не отказывая и все входя в новые долги. Уже успел задолжать около 20 тысяч… Он бегает по знакомым и на балы, почти всякий день бывает у Вяземских. Усмехнулся: "Никак не может решить, в которую из его дочерей  влюблен. На всякий случай, ухаживает за обеими сразу – они,конечно, полны очарования, но..."

Наконец, не без его участия, Лев определился чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел и он думал скинуть его с шеи – ан, нет! Уже в конце июля его уволили... Но он его любит! И отдыхает с ними душой - Соболевский вернулся в прошлом году из Европы и они  вновь неразлучны.
Правда, Натали ворчит – она почему-то терпеть не может Соболевского.

Боязнь дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством постепенно притупилась и Саша успокоился. Он стал сопровождать на балы и вечера свою кокетливую жёнку, гордясь её красотой и успехами. Ревность, которая пробуждалась в душе при виде её, окруженной толпой воздыхателей, успокаивал тем, что принимался ухаживать за теми женщинами, которые, хоть и не так красивы, как Натали, но обладают гибким и глубоким умом…
 
В конце концов, он должен себе признаться, что его уязвляет не сама придворная служба, а то, что в его зрелые годы, когда по летам ему положено бы стать камергером, ему пожаловали звание: "Наподобие юношей, только что вступающих в общество. Не смешно ли после этого ждать от меня юношеской пылкости и радости суетной жизни? Я не стал моложе с присвоением камер-юнкерского звания!".

Саша не видел себя со стороны и не замечал в себе никаких изменений. Но друзья, с которыми он давно не встречался, не узнавали в нем прежнего жизнерадостного, доброго и порядочного Пушкина, готового к приключениям и веселью в любую минуту.

В январе Николай Раевский приезжал в Петербург - решать дела по восстановлению в должности, и пригласил его к себе в Демутов трактир. И увидев его, изумился – на лице Саши Пушкина не осталось той живости и одухотворенности, которая прежде так его красила. В беседе он сбивался больше на французский, не говорил своим чистым поэтическим русским языком, который так любили они оба. Произнося слова, он как будто вслушивался в себя: его плавной свободной речи уже не слышно! Грусть и только грусть лежала на всем его облике.
 
Николай еще заметил в нем новое качество - друг совсем стал нетерпимым. Например, когда князь Вяземский собрал у себя гостей, куда и он попал, благодаря ему же, Пушкину, он увлекся и рассказывал много, и другие слушали, он видел, с удовольствием. Один лишь Пушкин часто его перебивал в нетерпении, пытался оспорить его слова, возражал ему раздраженным тоном - как будто торопился положить конец разговору.

 А потом и вовсе выдал ему при всех:
- На что Вяземский снисходительный человек, а и он говорит, что ты невыносимо тяжел...
 
Николай опешил. И увидел, как все быстро переглянулись. но никто ничего не сказал. Ему стало очень неловко…
Он еле дождался конца вечера.

Саша же,первый раз после своего пожалования в камер-юнкеры, встретился с государем на балу у графа Бобринского, но оба не стали  затрагивать больную "камер-юнкерскую" тему.
 
Но,говоря о Пугачеве,Николай I с улыбкой произнес:
- Жаль, что я не знал, что ты о нем пишешь; я бы тебя познакомил с его сестрицей, которая тому три недели умерла... в крепости.

Саша, который знал теперь историю самозванца, как никто другой, ахнул про себя: «Господи! С семьсот семьдесят четвертого года!.."
 Император небрежно продолжил, не дождавшись никаких комментариев:
- Правда, она жила на свободе - в предместье… - а Саша зло отметил про себя: «Зато далеко от своей донской станицы, на чужой, холодной стороне!..»

Заметив тень на его лице, Николай I замолчал. А государыня Александра Федоровна, решив спасти положение, торопливо вмешалась в разговор:
-Я слышала, вы уезжали летом. А куда вы ездили?
- В Оренбург, государыня... Я собирал материалы для книги о пугачевском бунте.
- А вы видели там Перовского? Он – замечательный человек!

Саша ей начал рассказывать, как проводил время с военным губернатором Оренбурга, наблюдая сам, как император танцевал с Натали, что-то нашептывая ей на ушко, а та дурочка слушала его, пунцовея от удовольствия…

За ужином Николай I также посадил её рядом с собой. И не мудрено – здесь его жёнка произвела фурор- была самой восхитительной среди  присутствующих дам!..

 Саша страдал, и только сознание того, что она принадлежит ему, а все, включая и царя, "только облизываются", глядя на неё, согревало его душу.

Теперь он не мог не осознать, что все планы уехать в деревню, чтобы как-то сократить расходы, рухнули. Наоборот, теперь он будет делать значительные траты на наряды жены.

 Глядя на расточающего любезности царя его жене, Саша скрежетал зубами: «К моему несчастью, он часто, кроме парадных балов, проводит и небольшие танцевальные вечера в своем Аничкове. Все знают, что на эти вечера приглашается особое привилегированное общество. В него до сих пор входили приближенные к царской семье. Он, говорят, редко меняется… Любимыми дамами царя до сих пор являлись Бутурлина, Долгорукая, Апраксина, с которыми  он раньше постоянно танцевал и веселился...- Повесил голову: - Теперь в этот круг вошла и женка… К добру ли?..
Встречи с Николаем стали так часты, и он так недвусмысленно ухаживает за его женой, что ревность вонзается в его сердце занозой… "Во дворец меня приглашают из-за Натали!.."

 Как-то раз он туда приехал в мундире, а все оказались во фраках. Саша развернулся и уехал. Натали, вернувшись, ему передала, что государь несколько раз возвращался к разговору о том, что «он мог бы потрудиться переодеться во фрак и воротиться… передайте ему мое неудовольствие"...

И Саша стал избегать встреч с ним. Не поехал и на бал к князю Трубецкому, подозревая, что его встретит там. Но, приехав  туда неожиданно, говорят, был всего полчаса. Однако успел заметить его отсутствие и  наголо спросил у Натали:
- В прошлый раз муж ваш не приехал из-за ботинок или из-за пуговиц?
Женка потупила взор.

Но, говорят,  старая графиня Бобринская, которая услышала этот язвительный вопрос, постаралась защитить его:
- Он не успел нашить мундирные пуговицы. Не ругайте его, государь.

 Однажды случилось вот что. Это было в  конце января, когда на одном из великосветских балов, Саша впервые увидел двух странных особ мужского пола,  одеты в черные фраки и серые рейтузы с красной выпушкой. У одного из них,как оказалось,  барона Дантеса, как он потом выяснил его имя, они были до того изношены, что вызывал у всех презрительную улыбку и шептались:"Нельзя ли, пусть даже на короткое время, пока он ждет зачисления в кавалергардский полк, пошить другие?"
А Саша  не мог понять:" Неужели он думает, что его красота лица, длинные ноги и широкая грудь заменят штаны чуть ли не с дырками? Впрочем, этот Дантес - человек неглупый. И, хотя весьма скудно образован, но имеет какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда. Это сослужит ему хорошую службу…»

И очень скоро убедился в своем предположении. Он услышал новость: «Барон так беден, что шеф кавалергардов, императрица Александра Федоровна, назначила ему содержание из собственных денег…»

Саша осклабился: «Что и требовалось доказать!». - Он вовсе не удивился такому обороту: «Не был бы так красив этот малый, сделала бы она такой ему подарок? Второму - маркизу де Пина,-  она почему-то не дарит деньги из своего кармана! Впрочем, их обоих принимают в Гвардию прямо офицерами. Кто вообще обращает внимание на то, что Гвардия ропщет по этому поводу?».
 
 Саша задумался. А ведь поначалу остроумный француз, который приехал в Россию сделать карьеру, ему тоже понравился: веселый и забавный, болтливый, как все французы, Дантес  теперь везде принят. Знаки внимания, оказываемые его жене этим чрезвычайно популярным у всех женщин кавалергардом,что и говорить, сначала забавляли и его. Но женка увлеклась и стала неосторожно кокетничать с ним.

Дальше – больше! Он заметил, что она волокитство Дантеса принимает с удовольствием. Попытался, было,  объяснить ей, как она выглядит  нелепо, постоянно принимая его приглашения  на долгие танцы.Но... Только после неприятного объяснения она неохотно и сквозь зубы признала его правоту. И пообещала, правда, не совсем твердо, больше не принимать его приглашения на танцы. И держала обещание... пока находилась... рядом с государем.

 Не знал Саша, что, не сумев протанцевать с его жёнкой долгую мазурку,в один из вечеров Жорж Дантес передал ей записку через её служанку Лизу. но уж потом, совершенно не стыдясь, она всем показывала ставшие частыми фривольные знаки внимания француза. Как бы смеясь, но... больше хвастаясь.

Саша насторожился. И однажды у князя Вяземского, где находился и  Дантес, разглядев на его пальце перстень с именем Генриха V, внука короля Карла X, свергнутого июльской революцией, Он решил воспользоваться моментом и громко
объявил:
- Барон Дантес носит перстень с изображением обезьяны!

Вяземский с удивлением посмотрев на него, проронил:
-Дантес - легитимист. И ничего смешного не вижу в том, что он носит на руке портрет Генриха V…
 Но тут  голос князя перекрыл громкий и язвительный смех Дантеса, который  вытянул вперед руку с перстнем, показывая всем:
- Посмотрите-ка на эти черты! Похожи ли они с  господином Пушкиным?..

Все замерли. Но в этот раз размен невежливости остался без последствия. Пока…

Зима, изобильная балами, закачивалась. Саша изнемогал от них - на масленице танцевали уж два раза в день – это не забавно!.. Наконец, настало последнее воскресение перед великим постом. «Уф!.. Теперь должны закончиться балы!», - его душа изнемогла и требовала отдыха.Но все еще продолжалось.
В один из таких вееров, когда он стоял,подпирая стену и ел  мороженое, вдруг заметил, как в круге танцующих мазурку произошел сбой и все бросились к кому-то.
 Оказалось, это его женке стало плохо. Ее увели в покои императрицы - но у неё начались такие сильные боли, что, когда он привез её домой, она выкинула ребенка - доплясалась! Была на втором месяце беременности. Теперь  она лежит в постели…
Саша стал еще более рассеянным, чем раньше. После долгих ночных раздумий надумал её отправить с детьми в Полотняный Завод – от греха подальше! И настоял, чтобы она уехала. Первое время он наслаждался покоем и много работал. Даже стал вести холостяцкую жизнь, однако вскоре соскучился за детьми, и  принялся писать ей письма.

Один случай истерзал ему душу и он некоторое время вообще перестал ей писать. Он  не мог и -всё! Мог доверять только своему дневнику, где делился: «Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил. Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства, и которые публика "благосклонно" приписала мне. Но вышло не то- московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и найдя в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоились. Государю не угодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью, - но я могу быть подданным, даже рабом. Но холопом и шутом не буду и у царя небесного!..  Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать к царю (человеку "благовоспитанному и честному") и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным!» .