Они сожгли Машку

Они Машку сожгли. Нашу Машку, слышишь?
А я улыбнулся как ни в чем ни бывало и чай пошел с ними пить. Крымский. С чабрецом.
Он в горле у меня застревал, этот чай; он него кровью плевать хотелось, они Машку сожгли!.
Я улыбался.
Говорили о законах. С Новой Весны не выйти будет на улицы человеку из наших.
Увезут в ромашковой машине со стеклами, тонированными наглухо.
Никто не возвращался еще. Никто не вернется.
Ромашковые машины – это я придумал. И анекдоты все, и байки про избранность, заграничные командировки и карьерный рост. Чтобы люди не боялись, которые обыкновенные.
Лозунг даже был как-то: «Без ромашки ты букашка. С ромашками в светлое будущее».
Хорошо сработало, кстати. Девяносто процентов так и думают по сей день, что этим избранным -детям, дядьям, соседям - шанс невиданный выпал. Хороший шанс, ага.
Не увидеть, что случится дальше.
И вот я чай с ними пью, и улыбаюсь, и анекдот – из новых – чуть ли не в лицах рассказываю; а за спиной шкаф дверцами дрожит, языки пламени втягивая в себя. Хороший шкаф, верный. Пра-пра-пра-чьей-то-там бабушки.
Только и он сделать ничего не смог. Что против них сделаешь.
Всё сгорело, а он вот стоит. Страшный, обугленный, черный; слезы смоляные по щелям ползут.
Всё сгорело. Одежда наша летняя и рисунки твои, несколько книг и старая рапира,и камуфляж из прошлой жизни, и фотоальбомы, и шапка-ушанка-невидимка, и коньки,и зачетка моя двадцатилетней давности, и… Машка.
Ты понимаешь? Наша! Машка!

Ты исчезла. Сдуло ветром, как только всполох огня из рук.
Только в зеркало чем-то бросила. Оно на тяжелые осколки рассыпалось вслед.
Исчезла. Это хорошо. С зеркалами вольностей они не любят; а тебя потерять – нельзя, нельзя!
…В тот год мы ютились в крохотной комнатушке под самой крышей.Из окна виднелись шпили Старого Града, кукурузная гладь реки и угол грязно-зеленого новостроя.
Я в кои-то веки обрел спокойное счастье: новая работа была, пожалуй, лучшей работой в мире.
День ото дня открывал я для себя что-то неизведанно-новое; по-прежнему учил детей и взрослых, всё так же вывозил подростков в окрестные леса.
Мы встречались вечерами – два влюбленных трудоголика, сочетание несовместимого;ты сыпала терминами и гремела неведомыми железками (что-то об освоении космоса,да-да); я, захлебываясь, болтал о детях, новых проектах, здоровых поколениях,изменении мира к лучшему… Мы были молодыми, безбашенными и счастливыми – насколько только могли быть.

Глоток чая. Еще один.
Подлить холодной воды, предложить печенья, кивнуть головой.
Нет, нет, нет! Мчаться в темный вечер на грохочущем поезде к тебе, я знаю, ядогадываюсь, где ты. Привезти еды. Сигарет. Денег. Новые документы.Мокрохолодные пальцы согреть.
Целовать долго; а после – да. В пекло.
За Машку.
За нашу. Машку.
Нельзя.
Нельзя броситься, голову очертя. Нельзя помочь тебе, найти, послать голубя.
Можно только знать, что вернешься. Может быть. 

Ждать. Ждать. Ждать.
Иначе рухнет все, что сделано и сотни людей исчезнут насовсем в далеких неведомых мне горах.
Не станет Дома. Не станет Тихого озера, лодок и плачущих чаек. Как не стало Машки.
Нашей Машки.

Строительство домов теперь запрещено в городе. Наш был последним. Их королевский жест мне,талантливому оружейнику. Знаешь ли ты, кто сильнее всех ненавидит рыцаря Като?Тот, кто кует ему мечи…

Дом. Наш дом. Объемная картинка, мешок сокровенностей, загадков, мечталок.
Трехэтажный, красно-кирпичный, с книжными стеллажами и креслами под самой крышей – уютно читать в дождь; огромный зал – шершавый ковер, камин, пианино;много-много комнат; в подвале задымленный бильярд и старый музыкальный автомат,светлая кухня и настоящие дельфины на стенах в ванной, плетеные коврики повсюду и свечи, много свечей; живые цветы и легкие призрачные занавески, игрушечные лошадки и мохнатый домовой Йорик.
Около дома застыло озеро – Тихое озеро. Ветра огибали его стороной и водавсегда стояла неподвижно, словно глубокий кусок темно-синего стекла. Если бросить в нее шляпку от желудя (помнишь,когда-то я таскал их мешками в старую квартиру?), через день появлялась лодка.Легкая и круглая, быстрая, с удобными скамеечками и веслами скрип-бульк.

Наш дом стал единственно спокойным местом в городе.
Они любили приходить к нам – естественно, без приглашения;пить глинтвейн по пятницам и лимонад по воскресеньям, есть твои пироги,смотреть фильмы и слушать странные песни.
По молчаливой договоренности они не трогали никого из обитателей дома.
Оголодавшие уличные художники, известные когда-то музыканты, талантливые актеры и гениальные компьютерщики, скрывающиеся от сицилийской мафии; абсолютнобездарные личности, признанные асоциальными и лишенными права на существование.
Был страдающий легкой формой склероза маг, подобранный нами в развалинах какого-то кабака.
Выползали из-за углов бывшие городские сумасшедшие, теперь все больше притворяющиеся нормальными.
Всю эту стаю братьев по духу я умудрялся кормить, учить и спасать в свободное от работы время – не без твоей помощи, конечно. Отмывали, лечили, возвращали смысл жизни, искали документы, новую работу, жену, сковородку. Взамен они платили чем могли- бывшая стриптизершаеврейско-китайского происхождения великолепно варила компоты, художничающий дворник Ильяс разрисовал стены библиотеки, сумасшедший ученый потрясающе ладил со всеми детьми одновременно, потому как учил их выдувать ушами полимерныепузыри. Тот самый амнезийный маг как-то заколдовал пра-пра-пра-чей-то-бабушкин шкаф иероглифом особой устойчивости. Сказал – на всякий случай.

……С каждым месяцем должность моя именовалась все значительнее, до той поры, пока не оказалось -многое теперь могу изменить я и только я, своими собственными руками. Всё, о чем мечталось голодным студенчеством: решать проблемы сверху, будучи всецело в своем праве.Необходимость думать короче, выбирать резче, решать быстрее.
Далеко потом узналось: им нужны были такие, как я. Верные. Яркие. Неспящие.
Когда наш мир покатился ко всем чертям, я стал повинен в каждой беде, в каждомновом законе, в каждой смерти. Неделями прятался я за железными шторами Департамента и не смел выйти на улицу. Я чувствовал людскую боль, как чувствуют свою; я сгорал от собственного безмолвия.

….Они не трогали никого из обитателей дома. За одним-единственным, маленьким, крохотным исключением. Они боялись детей – необоснованно и жутко, как боятся таинственной эпидемии или ядерной войны.
Впрочем, дети у нас были странные. Заблудшие, растрепанные и безродные, они говорили на всех существующих и не существующих языках, переворачивали дом кверху животом и засыпали вниз головами; они попадали к нам из ниоткуда и оставались насовсем; они изобрели какую-то систему перемещений – что-то с зеркалами, ты, помнится, объясняла. Да, не понял я ничего, куда уж нам, простым смертным. Они залезали в огромные шкафы и обрушивались оттуда с немыслимым грохотом, они добывали из вселенского вакуума еду, одежду и придуманные музыкальныеинструменты, они тащили с собой собак, кошек, неадекватных взрослых друзей,сопливых братьев и сестер, резиновые пищалки и цветочные горшки… Дом недовольно ворчал (точнее, делал вид) ищербато подмигивал солнечными зайчиками форточек.

…Всякий раз перед их приходом – конечно, узнавали заранее, есть у нас один предсказатель погоды – детей прятали по шкафам и спальным мешкам,строго-настрого запрещали появляться в зеркалах и вообще куда-либо высовываться. Дети послушно замолкали на долгие часы, что бродили они по нашемудому. Всё было хорошо.Пока они не сожгли Машку. Нашу Машку.

Машка. Наш ребенок. Наше счастье, наша беда и радость,первое слово на двоих. «Саша», она сказала «Саша». Я – Саша. Ты – Саша.
Машка появилась поздней теплой весной. Веснушчатая и кричащая громко,раскидывающая упругими пятками вселенную вокруг себя. Похожая на тебя, на моего отца, на кого-то третьего, непонятно-рыжего, Машка была маленькой катастрофой.Именно она притащила очередную дюжину детей в наш дом и, когда под вечер стало понятно, что жить чумазые персонажи остаются в гостиной, улыбнулась роскошно –дырки вместо передних зубов: «Сааш… а Саааш.. вы же не сердитесь, правда?»
Машка, наша Машка, она мирила нас, когда, уставшие от судеб в ладонях, мы готовы были переубивать всех и друг друга; она прекрасно знала, сколько ложек сахара класть в мой чай и какие пирожные больше всего любишь ты; она помнила привычки каждого самого незаметного обитателя нашего дома и даже нелюдимый Йорик приходил к ней на колени вечерами.
Игру в зеркала придумала тоже, кажется, Машка; высшим шиком у них было это –«не отражаться». Не отражалась только Машка. Всегда. С рождения. Чего,собственно, вы еще хотели от нашего ребенка? Машка не отражалась. Остальныемолча тренировались.
Они сожгли Машку. Нашу Машку. За то, что она не отражалась в зеркале. Онибоялись детей…

Вечер падает. Время петь песни, мне уже намекнули – вежливо. Пока вежливо.
Дети упрятаны по чердаку, прижимают ушик половицам, прислушиваются, я знаю. Йорик сегодня поиграет на флейте вместо тебя. Он знает, что так надо.
… Уже октябрь. Полтора месяца с того самого дня.

Машку спас Дом. За секунду до огненного шара раздвинул тяжелые доски коридором вниз, в темную загадочную кладовку. Напуганное дитё отсиживалось там две недели, покуда из потолка внезапно не выросли ступеньки аккурат в мою комнату.
Кормил её Дятел – есть у нас такойпаренек странный. Может, немой, может, притворяется..
В общем, молчал он качественно.
Смотрел недавно новости. Кто-то взорвал в тоннеле поезд.
У них странные поезда – такие, похожие на теплоход «ракета». Они цепляют эдакую «боеголовку» к междугородной электричке и едут по своим делам. Считают, что так безопаснее- с обычными-то людьми. Поезд был взорван в тоннеле. Погибли все.
Я знаю, что это ты, узнаю почерк, естественно. Тяжело тебе сейчас, родная..
Знаю, не виновата. К тому же, несколько десятков жизней – не так уж и мно…Молчу.
Значит, так надо. Ты скоро вернешься.

Сквозь открытое окно на чердак сыплются многоцветные листья.Тихое озеро покачивает печально лодочную кавалькаду. Скоро мы станем сильными, очень сильными, и тогда…

Шепчется о чем-то ветер с Дэном – серьезный пятилетний мальчик с глазами старика.
Я учу Машку отражаться в зеркале. У нее уже немного получается..