Допрос

     Это было давно. Это распростерлось во времени с 1944 до 1977 года и на расстоянии от города Краснодара до города Каменска-Шахтинского, Ростовской-на-Дону области.
Помню себя молодым, женатым, у меня двое прекрасных и любимых детей. Сын, уже начал учиться в первом классе, а дочь, готовилась идти в школу на следующий год. Я очень люблю своих детей, и очень гордился ими. Когда у меня спрашивали, встретившиеся приятели детства:

– Ты женился?

– Да, – отвечал я.

– А дети у тебя есть? – допытывались приятели.

     И вот в этот момент меня распирало гордостью, и в сердце разливалось теплое чувство любви, это чувство, словно половодье, стремилось затопить мою душу, я сдерживал это чувство, чтобы в нем не утонуть, и, набрав воздуха в легкие, отвечал:

– Сын у меня и дочь!

– Молодец!  – протяжно хвалил меня собеседник….
 
     Я думал, что хорошая подготовка ребенка к первому классу будет хорошим стартом в учебе. Научил сына читать. Букварь был для него легким заданием. Но не учел я, что существует, как сейчас любят говорить, «человеческий фактор», который все оправдывает и объясняет. Я же о нем тогда не знал. В те времена «человеческий фактор» считали безответственностью и халатностью человека или группы людей, допустивших негативное происшествие.  Человек на то и «звучит гордо», что может разумом понять ситуацию и не допустить беды.
 
     Такой «человеческий фактор» в лице учительницы и был причиной моего присутствия на уроке у сына. Шел в то время 1977 год. Меня позвали в школу, что бы я сам убедился в неспособности к учебе моего ребенка.

     Учительница – заслуженный педагог города. Ей около тридцати лет, сурового вида и вся преисполненная долгом просвещения первоклассников, сказала мне по телефону:
 
 – Папаша, придите в школу по поводу вашего сына. Сын ваш неспособен учиться в нормальной школе.

   Мне эти слова как ножом ранило  душу. Я даже растерялся, не знал что ответить.

 – Что случилось? Какая причина вашего утверждения?  – поинтересовался я.

 – Он не может и не способен читать, – последовала пауза, предназначенная для моего осознания услышанного, – его нельзя научить. Приходите в школу и решайте вопрос о переводе его в специализированную школу для отстающих детей….

    Опережая события, скажу, что все выяснилось простой причиной, «человеческим фактором». Учительница стала заставлять сына читать по слогам. Он не мог понять смысла в этом. А учительница настаивала, не принимая во внимание умение сына читать. Требовала от него по слогам: мы, а, ма,…  мы, а, ма,… – мама. Сын не мог понять для чего это нужно и воспринял ее требование по-своему. Он стал коверкать слова, да так, что нельзя даже понять текст, который он читает. Пришлось мне перевести ребенка в параллельный класс, к другой учительнице, и проблема с учебой и чтением исчезла….

   …А сейчас я присутствовал на уроке, который протекал обычно. Перекличка закончилась, и учительница вызвала к доске пятерых «первоклашек». Дети еще не понимали в чем дело. Переглядывались, смотрели то на учителя то в класс, который шумно реагировал на происходящее.

    «Заслуженная» выстроила детей в шеренгу, потребовала внимания,  и учинила допрос:
 
– Ты, почему не принес деньги для обедов в школьной столовой?!  –  сурово потребовала она ответа у мальчишки, стоящего первым слева.

–  Я забыл. – Тихо ответил мальчик.

– Только не ври мне! Ты скажи всему классу правду. Громче скажи! Что бы все слышали, какой ты плохой ученик! Хорошие ученики все  принесли деньги и сдали, не забыли!

    Мальчик повернул лицо к классу и нарочито громко произнес:
– Я забыл сказать маме и по этому не принес.

    Мальчик, сконфуженный таким допросом, нелепо  улыбался, переводя взгляд то на учительницу, то на одноклассников.
 
– А теперь пообещай, что ты завтра не забудешь сказать маме и принесешь деньги! – с новым требованием обратилась учительница к ребенку.

–  Обещаю, и не забуду.
 
–  Вот и молодец, мы все будем надеяться, что ты выполнишь обещание, –  с победоносным видом проговорила учительница.
 
   Затем она учинила допрос следующим детям, и ответы были идентичны - забыл ребенок напомнить матери о деньгах на обеды.
 
   Наконец очередь дошла до ученика стоявшего в шеренге справа. Мальчик растерянный, жалкий, с его глаз чуть не капали слезы. Он смотрел себе под ноги, и чувствовалось, что с содроганием души он ждет своей очереди. Руки он прятал то в карманы, то за спину, не зная, куда их деть. И все же, мне показалось, что он вздрогнул когда учительница обратилась к нему:

–  Ты плохой ученик, ты плохо учишься, бездельник. Теперь еще и деньги на обед не принес. И запомни, это не первый раз ты так делаешь. У тебя, наверное, с головой непорядок. И ты скажешь, что забыл?!  А-н-ну - ка отвечай! Забыл?!

   Мальчик молчал… Видно было, что он сильно переживает эту сцену. А учительница наступала:

–  Ты решил отмалчиваться? Не выйдет? Отвечай! Почему не принес деньги….

   Мальчик еще ниже опустил голову, как-то весь сжался в комочек, но продолжал молчать. Учительница была озадачена неподчинением, и еще с большим выражением и с обостренной ноткой в голосе требовала:

–  Говори! Почему не принес деньги на свой обед!? Говори!
Мальчик молчал….

   ……Смотрел я на мальчика и вспомнил себя в такой же ситуации. Только это было в 1944 году. Еще не отгремели салюты победы над Германией, а дети уже пошли в школу.

   Освобожденный от гитлеровцев город Краснодар лежал в развалинах от бомбежек. Город только-только начал оживать как человек после смертельной раны, но чудом выживший. Школа, ожившая детскими голосами, была в одном из уцелевших зданий по улице Красной и стояла среди развалин.
 
   Дети войны, дети оккупированного города, были особым маленьким народом. Огонь войны и леденящий сознание голод закалил маленьких граждан страны Советов. Дети не умели плакать, и учиться смеяться небыло у кого. Они видели печальные материнские глаза, смотрящих в глаза голодных детей. Дети молчали, не просили еды, они умели терпеть, как и их исхудавшие и не по возрасту постаревшие матери. Война… Оккупация города… Всюду немцы!
Дети видели кровь и разорванные тела людей снарядами, бомбами, минами… Детские глаза видели виселицы с пустыми петлями, ожидающие своей жертвы, и виселицы с весящими советскими гражданами с табличками на груди «Бандит».

   Я до настоящего времени помню наводящие ужас машины, большие, с закрытыми большими кузовами, которые каждый день проезжали по улице Красной в сторону переправы через Кубань на юг. Машины эти – «гениальное» изобретение немецких инженеров, выполненное с немецкой точностью и рациональностью. Эти машины собирались на немецких заводах немцами,
которые на митингах во славу немецкой нации и  великой Германии кричали «Хайль Гитлер» не зависимо от принадлежности к нацистам. Эти машины в Краснодаре азывали «Душегубками». Грузили людей в машины, плотно закрывали двери, и поехала машина к пункту назначения, выпуская выхлопные газы в кузов машины. Женщины, старики, дети, военнопленные задыхались. Умирали в муках, вспоминая в последние свои минуты дорогих и любимых людей,… и умирали,…умирали, проклиная врага. В пункте назначения уже погибших выгружали в ущелья предгорий. И снова возвращались в город Краснодар за новыми жертвами. Гениальное изобретение, дающее максимальный «коэффициент полезного действия». Никаких затрат на расстрел, на химикаты, на обученный персонал, просто – бензин и углекислый газ.
Через сердца и души детей войны прошла смерть, прокатила колесами, придавила гусеницами. Дети войны, это особый народ!
 
   Помнит ли об этом народе «инновационное» поколение 90 годов со своими нано (карлик) технологиями?...  Забыло,… поскольку вождей победившего народа они называют убийцами!
   Один молодой человек на вопрос телевизионного корреспондента:
– Что вы думаете об отечественной войне с Германией?
   Ответил:
– Лучше если бы немцы победили. Мы бы пили сейчас баварское пиво!...

   Дети войны помнят немецкий гортанный крик, виселицы, виселицы, смерть и голод, который превратился в естественное состояние маленьких граждан.

   В школе, в которой я начал учиться, все ученики были опаленные войной, они позже возродят свою Социалистическую Родину, и они же ее потом предадут. Пиво немецкое  им оказалось дороже, чем социальные завоевания своих родителей.

   Но в том далеком 1944 я и другие сверстники не осознавали свою послевоенную роль. Шумно бегали, играя в войну, мстили немцам, рисовали горящие немецкие танки и горящие падающие немецкие самолеты с крестами на крыльях. Немецких солдат рисовали только поверженными на землю!

   По какому-то неизвестному закону дети распределились на три группы. Самая уважаемая среди детей, это группа, в которую входили дети погибших отцов. Вторая группа, это дети, отцы которых продолжали добивать фашистов. Эти группы дружили и были похожими в своих действиях и играх. Они делились друг с другом скудной едой, которую матери клали на завтрак в их сумки, с теми ребятами, которым нечего было положить.

   Я входил во вторую группу. Одежда моя была сшита руками моей матери из своих юбок,  кофточек и немецких шинелей и гимнастерок. Сшита одежда обычной иглой. Мать после работы, склонившись перед шитьем, при слабом огоньке «коптилки», по ночам, старательно стежка к стежке, сшивала детали одежды, выкроенные своими руками.
 
   Третья группа была обособленной. Это дети тех отцов, которые работали в тылу. Их было мало. Они отличались своей внешностью и поведением. Они держались отдельно от всех, да и между собой они не очень дружили. Они были одеты в хорошую, по тем временам, одежду. Не видно было на их платьях «заплаток» и «штопок», и обувь была красивой. И не столько мы с ними не хотели дружить, сколько они сами от нас держались в стороне. Наверное, родители им запрещали дружить с «босяками». У них и еда была другая. Необычная. Невиданный нами пшеничный хлеб с маслом, и кусочками колбасы или сыра пахнущие волшебным запахом, от которого выделялась слюна. Этот запах как магнит притягивал нас, и мы кружили вокруг них как бабочки возле огня. С любопытством рассматривали диковинную еду. Но никто у них не просил поделиться и они никогда не предлагали, они сторонились и поспешно ели свой завтрак, озираясь, словно боялись наших голодных глаз.

   Однажды, в трудные дни, когда сутками приходилось быть без пищи, я, как и все, находился в школьном дворе на «большой» перемене. Зазвонил звонок, и все стали поспешно бежать в классы. Меня привлек сладостный запах. Недалеко стоял упитанный школьник, он был немного старше меня. На нем лакированные туфли, темно-синий чистый костюм, ослепительно белая рубашка из невиданной мной  ткани. Черный галстук «бабочка» завершал его наряд. Он, спеша, старался доесть свой кусок белого хлеба с маслом и кусочками колбасы. Во дворе остались только я и он, с набитыми пищей щеками. Он уже не мог все поместить себе в рот и с еле закрытыми губами старался проглотить, но это ему плохо удавалось.

   Не смог я сдержаться и подошел к мальчишке:

– Дай мне, я доем кусочек, – попросил я  мальчишку.

   Мальчишка посмотрел на меня удивленными глазами и блестящими от масла губами произнес:

– Пошел прочь, босяк!

   Свободной рукой неожиданно и сильно ударил меня в грудь. Я еле удержался на ногах. Затем  мальчишка, размахнувшись, бросил недоеденный кусок в кучу мусора и побежал в здание школы. А мои мысли были подвласны только этому выброшенному куску. И я… оглядываясь как вор, боясь, что меня кто увидит, преодолевая стыд, побежал к мусору и разыскал этот волшебный и вкусно пахнущий хлеб с колбасой. Очистил от прилипшего мусора и съел, если можно так сказать – съел. Потому, что не просто съел, а проглотил как голодный волк, вдыхая запах и вкушая удивительно вкусное «блюдо». Ничего подобного я еще не ел. Это был первый кусок настоящего пшеничного белого хлеба, с настоящим сливочным маслом, и настоящей колбасой который я съел!  Стыд, от проявленного малодушия, тревожил мне душу. Я еще раз осмотрел двор, убеждаясь, что никто не видел и побежал в класс. Урок уже начался, и я оказался опоздавшим.

   Учительница поставила меня у доски  лицом к классу и устроила допрос:

 – Ты, почему опоздал? –  спросила она меня.

   Я молчал. Врать и изворачиваться я не умел. Можно было придумать любую причину, соврать, выслушать небольшую воспитательную речь и сесть за парту. Но я стоял и молчал. Учительницу озадачило мое молчание, и она допытывалась:

– Почему молчишь? Учительнице надо отвечать! Я еще раз спрашиваю, почему ты опоздал? Все детки давно на месте, а ты только пришел. Ты где был?!

   Я продолжал молчать. Я не мог перед всем классом сказать, что искал в мусоре хлеб. Я не мог это сделать перед десятками пар голодных глаз, которые, я уверен, не сделали бы так. Мне было стыдно перед ними, и я покраснел. Опустил глаза и голову и продолжал стоять молча.

– Хорошо хот стыд понимаешь, покраснел! – продолжала учительница.– И все же скажи всему классу. Почему ты опоздал, нарушил дисциплину, подвел товарищей своих, и не хочешь объяснить всем твой плохой поступок!

   Я продолжал молчать и еще ниже опускал голову…
– Я сделаю запись в дневнике о твоём поведении и неуважении ко всему классу, – продолжала говорить моя первая учительница. – Пусть папа почитает, ему вряд ли понравится твое поведение.

– Папы на войне, – сказал я учительнице.

– Мама прочтёт, и ей не будет приятно знать, какой у нее плохой, недисциплинированный сын …. Так ты скажешь наконец, причину опоздания?!

   Я под взглядами учеников, так и не признался.

… Мысли вернули меня из воспоминаний в действительность. Учительница продолжала допрос. Наконец воля мальчика была сломлена, и он тихо что-то сказал учительнице. Но она таким ответом не удовлетворилась, и потребовала:

– Ты громче скажи, что бы все слышали!

– У мамы нет денег, а папы у меня нет, – виновато озираясь, ответил мальчик.

   Но и этого не было достаточно для «заслуженной». Она повысила голос и потребовала:
– Громче… Гро-м-м-че!

   Мне показалось, что эти слова прозвучали подобно тому, как удав в сказке «Маугли» говорил обезьянам: – «Бл-и-и- жж-е».

   Наконец мальчик со слезами на глазах, с отчаянием обращая лицо к классу,  произнес:

– У мамы нет денег.

   Но учительницу этот ответ не тронул, не остановил. Она была увлечена победой над упрямым мальчиком, увлечена воспитательным процессом и просвещением. Обращаясь к классу, заговорила:

 – Послушайте все. Он нас всех хочет обмануть! Как это так, что у мамы нет денег. Он свою безответственность хочет переложить на свою маму. В заработную плату у мамы заложены деньги для содержания детей.…
   …И мне, и всем ученикам в классе пришлось выслушать целую лекцию о социальном обеспечении детей. Первоклассники, ничего не понимая, переглядывались между собой. А у меня мелькнула мысль: – «Эта заслуженная учительница, случайно не дочь той учительницы, которая учинила допрос мне в далеком 1944 году?». Очень похожим был стиль и настойчивость, и требовательность к повиновению детей. 
   Я часто с содроганием вспоминаю эти события. Если бы я поверил учительнице, последовал ее рекомендациям и перевел бы сына в школу для отстающих детей, то испортил бы, изменил бы судьбу, изменил всю жизнь маленькому человеку – сыну. Этот «человеческий фактор», и эти допросы, наверное, повлияли не на одну судьбу детишек. По крайней мере, тот далекий допрос, который я пережил, в  моей душе оставил след на всю жизнь, оставил чувство стыда и чувство унижения. И это признание я делаю впервые в 2011 году.