Ч. 2. Гл. 2. Прекрасная Василиса Микулишна или...

Сказки для Евгении. Часть 2. Глава 2

Прекрасная Василиса Микулишна или одна ночь в Нью-Йорке

Женя  с Трофимом неторопливо брели по набережной Города, вглядываясь в панораму пруда, дымящие трубы градообразующего завода, которые с детства напоминали девушке огромный, готовый вот-вот уплыть куда-то далеко-далеко корабль. Трофим без передышки говорил и говорил – о факультетских делах и деятелях, о том, как следует строить взаимоотношения с однокурсниками, о Городе, о погоде, о прохожих, также как и они прогуливающихся по набережной, - словом, обо всем.

А Женька в свойственной ей манере чуть лениво слушала и не слушала, и думала-думала, что же это такое происходит с ней в последние дни, и что все это, черт возьми, значит? Неожиданное появление такой фигуры, как Незнакомец, не могло быть случайностью и ставило под сомнение ее версию о собственном психическом расстройстве.

- О, смотри! – бодро воскликнул Трофим,  в который раз тщетно  пытаясь завладеть вниманием девушки. – А  это наша городская достопримечательность – «Чайная ложка» после реконструкции и ремонта. Говорят, дизайнеры тут такого накрутили, смешение стилей и моды, цитаты из Горького в туалете, этнографические уголки, антиквариат, а в самом зале огромный черный рояль, на котором весь вечер играет какой-то негр. Может, зайдем?

Женя вслед за Трофимом остановилась. Да, об этой кафэшке, самой популярной из увеселительных заведений на набережной, перестроенной недавно в модный ресторанчик, уже много говорили. Черные двери  с массивными бутафорскими навесными замками и нарочито неряшливой надписью: «Заходя в наше заведение, не забудь свою ЧАЙНУЮ ЛОЖКУ», пожалуй, вызывали любопытство.  Легко поднявшись по ступенькам крыльца, Женя потянула за изящно изогнутую  ручку, тяжелая дверь с трудом подалась вперед.

Перешагнув через порог и поймав себя на мысли, что, действительно, не плохо было бы уже подкрепиться, Женя окунулась в… темноту. Девушка сделала шаг и два вперед, но… темнота так и не отступала. Трофим, следовавший позади,  куда-то пропал. «Интересное начало», - недоумевала Женька, уже испытывая нехорошие предчувствия. Девушка сделала еще несколько шагов, как ее… ослепил яркий свет.

- Ну, что же ты, гость дорогой,  проходи, будь ласок! – этот густой, сильный и смутно знакомый мужской голос раздался так неожиданно, что Женя остановилась.

А, оглядываясь вокруг себя, привыкая к свету после темноты, поразилась, - убранство ресторанного зала напоминало  какие-то сказочные царские покои. Своды стен, расписанные в яркий цветочек, тепло мерцали позолотой,  дубовые столы ломились невиданными яствами - огромные тарелки  с черной икрой, стерлядью, и, казалось,  почти живыми огромными поросятами украшали их. Официанты в русских рубахах, подпоясанные красными кушаками, и гости, почему-то… в дорогих, расшитых золотом кафтанах приветствовали Женю. «Куда делся Трофим? И где я оказалась?» - эти мысли пронзили стрелой  и обожгли огнем.

- Что же ты невесел и не рад, дорогой  посол? Аль мои люди зря старались, и эта снедь тебе не по вкусу? Аль икра горчит? И мясо  во рту не тает? А вино заморское не горячит кровь? Сам князь Владимир тебе не может угодить?

Князь вышел  из-за стола  и поспешил к Жене, взял за руку и повел за богатый стол. В состоянии, близком к обмороку («Все повторяется! Все повторяется!»), Женя покорно пошла вслед за русским князем, в котором уже без удивления узнала Митю Ставицкого, одного из факультетских археологов. В образе князя Владимира Митя возмужал, прибавил в возрасте лет десять, обзавелся бородкой, голос из  юношеского превратился в густой бас зрелого мужчины, а в хитром прищуре глаз угадывалась такая непохожая на тихого Митю привычка повелевать.

Но и в себе самой Женя на удивление  вдруг обнаружила странные метаморфозы. Дорогой, почему-то мужской костюм покроя татарского, короткий меч на поясе, островерхая шапка,  коротко остриженные волосы - да она ли это? Впрочем, скрываться в образе мужчины – мне же не впервой! - Жене неожиданно стало весело, и вспомнился еще один вечер - в Клубе поединщиков господина Британца, два года назад, в далеком-далеком мире Франции. Ну, что ж, как говорится, ей не привыкать!

- А уж невеста как заскучала. Жених не идет и не идет, а свадебный пир в самом разгаре!
Князь Владимир все пытался умилостивить грозного посла Золотой Орды, лил и лил льстивые уверения в преданности, усадил дорогого гостя и жениха рядом с племянницей – невестой. Но черноокой красавице  Забаве Путятишне  на пиру было также грустно, как и Жене (т.е. послу ордынского). («Бред! Фарс! Зинка Седова – в роли моей.. «невесты»?!»)

- Что же вы, дядюшка, не видите, что творите? – несмело подала голос Забава Путятишна.
«А Зинке у этой Путятишны совсем не плохо бы смирению и скромности поучиться», - заметила про себя Женя.

- Что же вы, дядюшка, белый свет и домен свой княжеский позорите? – по щекам княжны текли слезы. – Девицу за женщину замуж отдаете?

- Что ты несешь, девка неразумная?! – вскричал князь, да не на шутку осерчав, в гневе так ударил ладонью по столу, что стол дубовый закачался, а из кубка посла грозного вино наземь полилось. – Женщиной такого богатыря назвала! Лучших молодцов - борцов киевских осилил, метче княжеских стрельцов  стрелял, меня - меня! князя Владимира в игру заморскую – в шахматы обыграл. А ты говоришь, женщина! Дура, вот  ду-ууура! Хоть и княжеская кровь, а ум короток, на то и баба!

Молча плачет Забава Путятишна, против  воли князя киевского не пойдешь, велит, так самому черту женой станешь. А вокруг веселье да смех, звон кубков, крики да зубоскальство, радуется люд княжеский, веселятся гости на свадебном пиру. А посол ордынский не весел, опустил голову, смотрит в стол, на невесту не глядя и ее причитаний не слыша, не ест, не пьет, не балагурит, на шутки князя Владимира не отвечает. (А Женька думает: «Это не моя сказка, как там этот посол себя вести должен, я понятия не имею, пусть Митя Ставицкий сам выкручивается».)

- Что же ты, посолушка, не весел? Аль не нравится тебе наш богатый пир?
- Что-то тоскливо мне, - совершенно искренне отвечает Женя, т.е. посол, - нерадостно. Может, дома, в Орде, случилась беда. Может, ждет  несчастье впереди. Прикажи позвать гусляров, пусть повеселят меня, споют про старые года да про былое.

Хлопнул князь в ладоши. А позвать сюда, под княжеские очи, лучших гусляров, чтоб не скучал жених, да невестин плач гости не услышали. Пришли гусляры – поют, струнами звенят. А невеста все грустна. И послу не нравится.

- Это, князь, не гусляры, не песенники… Говорили у нас в Орде, что есть у тебя черниговский Ставер Годинович. Вот тот умеет играть, умеет и песню спеть и душу зажечь. А эти словно волки в поле воют. Вот бы мне Ставра послушать!

Нахмурился князь Владимир, опечалился. За слова непокорные, князю обидные, за гордость, хвастовство, а пуще за непокорство уж месяц как брошен богатый купец из Чернигова Ставер Годинович в княжескую темницу, и прощать его, на волю отпускать  князь не собирался. Да делать нечего: не выпустить Ставра – разгневать посла. Не угодишь послу – надо дань Золотой Орде платить за тринадцать лет, а дань не собрана и как ее теперь соберешь? Тут не то что племянницу на заклание пошлешь, тут злейшего врага простишь…
Кликнул прислужникам Владимир и привели они из острога княжеского Ставра. Вышел на божий свет молодец, после темницы сощурился. На ногах еле стоит, голодом заморенный, в лохмотьях, как раб. Да все также могуч и красив, высок, в плечах широк. Кудри, от грязи черные, да борода на пол лица  как уголья горящих глаз все же не скрывают.

Заволновались тут гости, чудно такую милость наблюдать, прощеного преступника, которого навечно в остроге замуровали, в покоях княжеских вновь увидеть. И посол ордынский, а с ним неизвестно зачем и Женька, разволновался. Вскочил из-за стола. Не погнушался подбежать к Ставру, подхватить за руки. Посадил рядом с собой за стол, невесту отодвинув, стал поить – кормить.

- Что  за труд, князь, голодного просить о радости петь? – зло бросил Владимиру.
Тот молчит. Дань не выплатил – не его теперь воля, не его.

Просит посол Ставра спеть да сыграть. Дали ему гусли, замолчали да пением молодца заслушались. А песни все грустные, печальные – о сражениях, с которых никто живым не вернулся, о судах, в море погибших, да о влюбленных, которым в разлуке вечно быть суждено. Не рады гости Владимировы таким песням, не рад и сам князь, да никто не смеет сказать, что не к свадебному пиру это пение. Один посол ордынский доволен, довольнехонек. Сидит, глаз со Ставра не сводит и не дышит, кажется. А как замолчал певец, и струна отзвенела, вскочил посол с места и говорит князю киевскому:
- А и прощу я тебе, князь Владимир, дань за тринадцать лет и вернусь в Золотую Орду, только отдай  ты мне за это Ставра Годиновича.

Плюнул князь с досады, да, видно, делать нечего. А посол рад. И только Женька недоумевает. Что ж в этом Ставре такого, зачем он послу сдался? Думает, смотрит на певца, и понять не может, кого он ей напоминает? А ведь дорог, очень дорог сердцу девичьему, глаза родные и взгляд до боли знакомый. Кто-то, кого не хватает, о ком, думу день и ночь думаешь, никак передумать не можешь. Кто же ты такой? Зачем мне тебя от обидчивого князя киевского спасать?

- А дашь ли, князь, здесь при всем честном народе слово честное, княжеское, что даруешь Ставру Годиновичу из Чернигова свободу на веки вечные, простишь обиду ему обидную, да не будешь чинить препоны, что бы не случилось? Обещаешь, клятву княжескую даешь?
Поразились таким словам посла князь и челядь его. И сказал князь:

- Обещаю. И от слова  своего княжеского не откажусь…
- Слышали? Все слышали?! – закричал вновь посол.
А гости согласно головами закивали. Подошел тут посол  к Ставру, взял за руки, ласково в глаза заглянул, да спрашивает:

- А, ведь, и ты не узнал меня, Ставр Годинович?
- Спасибо тебе за заботу, посол татарский, - отвечает купец, - да только не встречались мы раньше.
- «Не встречались», говоришь? - скинул посол свою шапку островерхую, тряхнул волосами, хоть и коротки они,  улыбнулся улыбкой счастливой.
И под удивленными взглядами гостей и князя  говорит:

– Неужто  вся красота моя только в волосах и была? Не этой ли красотой ты, Ставр, месяц назад здесь, в этих палатах белокаменных, на таком же пире княжеском так нескромно хвастался, а теперь и не признаешь? Неужто одежда татарская да меч и тебя в заблуждение ввели?

Задумался Ставр, челядь княжеская заволновалась, в догадках теряясь, а  князь Владимир что-то недоброе почуял.
- Не может быть… - проговорил недавний княжеский невольник.

- Может, - весело засмеялся посол, - сам  же здесь хвастался, что всех и самого князя киевского могу вокруг пальца обвести, обмануть, всех с ума свести, что умней меня на Руси человека нет!
- А еще красивей тебя никого нет, другой такой свет не видывал! – вскричал тут Ставр. – Ну, здравствуй, жена моя милая! Здравствуй, умница моя Василиса Микулишна!
И обнялись  влюбленные, злой княжеской волей разлученные.

Что тут началось!

- Говорила я вам, дядюшка, что женщина это, и по горнице идет, словно уточка плывет, и голос серебряный, и на пальцах следы от колец, и… А вы не верили, дурой меня обзывали! -  змеей  зашипела на князя Забава Путятишна.

Засмеялся люд киевский, как никто никогда над князем Владимиром не смеялся. Удивляются гости, такого дива и позора, не видали еще эти палаты белокаменные. Чтобы женщина всю киевскую знать вместе с князем  вокруг пальца обвела и с ума свела?! Тяжело осел князь Владимир на свое кресло дубовое, за сердце схватился, кубок с вином заморским в один миг осушил, голову ниц опустил, глаза от стыда великого руками прикрыл. А ничего не поделаешь! От слова княжеского, честного, пред всем народом данного, не откажешься, обидчиков не накажешь…

А Ставер Годинович и жена его прекрасная все налюбоваться друг на друга не могут.
-  Красавица моя ненаглядная, только где же твои косы долгорусые?
- Косами долгорусыми я тебя, муж мой любимый, из темницы княжеской вытащила, - Ставру Василиса Микулишна  отвечает.

- А ну и ладно! - воскликнул вдруг Владимир – князь, вскочил с кресла дубового, слугам велел кубки гостей  скорей доверху наполнить. –Повеселились мы, и я, и вы, гости дорогие, и племянница моя Забава Путятишна, развлеклись, одним словом, все тоску-печаль отвлекли. Не буду гневаться! Мир тебе, Ставер, и жене твоей радости!

Оно и верно, чего обидой злой и тягучей жить да маяться? Князья древнерусские про пословицу народную о том, что на обиженных воду возят, видимо, уже тогда знали. А идеи женской эмансипации, видимо, уже о ту пору в воздухе витали…
И зашумел тут пир в белокаменных палатах князя киевского с новой силою.

Так была рассказана третья сказка…

- Привет, Светлова! Ну, ты заходишь или выходишь? – Митя Ставицкий (и вовсе никакой не князь Владимир)   с удивлением уставился на замершую на одном месте Женю.
Им вдвоем оказалось слишком мало места в проходе между внутренними и внешними дверями ресторана «Чайная ложка».
Сказка кончилась, - поняла Женя и отступила назад. Массивная черная дверь закрылась за девушкой, выпуская наружу, где на нее немедленно налетел Трофим.

- Ты куда?
- Я передумала, не пойдем в ресторан, - уверенно сказала Женя, увлекая приятеля прочь от «Чайной ложки».
- Но почемуууу? - протянул Трофим.

- Местная кухня мне не по вкусу, - ответила девушка, которую между тем терзал только один вопрос: «В роли Ставра сейчас был Дима  …или Трофим? Трофим или Дима?»
Кого выбрать, о ком думать? Актуальный вопрос!  Для  девушки девятнадцати лет - более чем…


…В этот чужой город он прилетел поздно ночью. Суета аэропорта, смена дня на ночь, смена стран и материков не произвели на него такого сильного впечатления, как острое чувство того, что этот город был чужим. Почему? Совершенно не понятно. Все другие города, что он посетил за последние двое суток, были для него не менее чужими, ибо родного и близкого  быть для него ничего не могло.

Город тоже не спешил принять его за своего. Мужчина средних лет, в черной кожаной куртке, прибывший международным авиарейсом в половине третьего часа ночи в Нью-Йорк без какого-либо багажа, что в нем  особенного? Ничего. Кого заботит, где этот тип посеял свой багаж? Никого. Да и был ли он у него? Где его ноутбук, электронная книга или еще какое-нибудь чудо современной техники? Словом, почему его руки пусты?  Платежеспособны ли его  карточки-кредитки или что там у него? С какой целью он прибыл в столицу мира? С мечтой увидеть Статую Свободы или вкусить этой самой свободы в самой свободной стране мира по самое не хочу? Он иностранный турист или деловой человек? Приехал сюда работать или оглядывать достопримечательности? Никому это не интересно.

Поэтому мужчина  с легкостью затерялся в толпе, а еще через полчаса его можно было наблюдать на одной из нью-йоркских авеню. Название и номер улицы,  также как вид ее грандиозных строений ему ни о чем не говорили, а крикливые огни  и громады небоскребов почти напугали. С трудом найдя крошечный оазис зелени, он притулился на единственной  скамье и вознамерился именно здесь, под сенью деревьев, таких же одиноких как он, провести остаток ночи.

А в город действительно пришла ночь. И не мудрено в четвертом часу утра! И такой беспокойный город как Нью-Йорк хотя бы под утро должен забываться сном. Но чужаку не спалось. Со своей скамьи он рассматривал часть улицы, разворачивающейся за леском, – дорогу,  которую изредка рассекали  автомобили, сияние строений на противоположной стороне,  бомжа, что подобно ему нашел приют на такой же одинокой скамье напротив. Вскоре взгляд его уперся в огромный таблоид, стоявший на массивной тумбе у кромки дороги. На двухметровой таблоиде в полный рост  был изображен юноша, бежавший на встречу кому-то или чему-то. Молодой человек в ярко синем джинсовом костюме спешил, казалось, навстречу самому счастью. Необычайно голубые глаза горели радостью, а правильные черты лица расплывались в улыбке. В чем был смысл рекламы – догадаться было сложно. То ли: «Носите наши фирменные  джинсовые костюмы и успех будет вам обеспечен», то ли: «Еще несколько сот метров и  наш пятизвездочный  отель гостеприимно распахнет перед вами двери»… Чужаку это было неинтересно, он скользнул взглядом по фигуре таблоидного юноши и закрыл глаза.

Бомж на противоположной стороне улице оживился. Ему не спалось и хотелось общения. Чем этот мужик на противоположной скамье, явный иностранец, - не собеседник? Надо поспешить, а то и он заснет. Бомж приподнялся и уверенно пошел на другую сторону улицы, когда с удивлением заметил, что иностранец тоже спешит ему навстречу. В этот момент за спиной бомжа послышалось странное шипение, он обернулся и … присел от удивления наземь. Таблоид, на который бомж до этого момента  не обращал никакого внимания, вдруг начал переливаться яркими огнями, всполохами, так, словно с  его электронной начинкой стало твориться что-то неладное, вроде короткого замыкания, зашумел, заколыхался, готовый свалиться со своей тумбы, и … рассыпался на мелкие фрагменты, осколки, маленькие огоньки и искорки. А когда огни, будто угольки из костра, дотлели,  бомж разглядел у тумбы силуэт юноши, да-да вполне реального, живого молодого человека, шагнувшего с таблоида на землю. Бомж закрыл глаза, помотал головой, снова открыл глаза. Но ожившая картинка не пропадала.

Рекламный юноша  тоже, казалось, приходил в себя, оглядывался, будто крайне удивленный перемене собственной участи. Бомж, в горле которого застрял крик ужаса, решил подняться на ноги и бежать подальше от этого чертова места, нервно думая: «Я не столько сегодня выпил…». А его несостоявшийся собеседник иностранец между тем и не думал о бегстве. В два мощных прыжку он оказался подле странного  юноши.

- А все-таки, ты знатный паршивец, Ингвальд!
- И вы тоже, Профессор!

(Примечание: автор искренне признателен русскому народу за использование в этой главе мотивов одной известной русской сказки)