2. Неандертальца ищу. Обманщики и щипщики

                …классическая, великая Алма-Ата 50-х годов 20 века.
И – выступает из памяти день… один из самых ужасающих дней вполне счастливого детства: отец волочёт меня, как на закланье барана, в кошмарное место. А этот «баран» изо всех силёнок упирается сандаликами в раскалённый асфальт… а отец всё волочёт, волочёт, волочёт… волочёт на этот раз к «Тёте чёрненькой».
Они чередуются: «Тётя беленькая» и «Тётя чёрненькая». Отцу кажется, что это симпатичные, милые тётеньки, одна лучше другой, и мне просто глупо не радоваться такой невероятной удаче и везению – визиту к НИМ. И он их поочерёдно расхваливает, расхваливает… ага!
Они – сущий кошмар, отвратительнее их нет на всём белом свете. Они – зубные врачихи! Они крутят голыми, заголёнными в работе ногами, с намокшими от напряжения трусами, которые я невольно должен обозревать с зубоврачебного кресла, крутят мощными ногами свои страшные педальные машины…
***
Тогда, в 50-х годах далеко не во всех городских стоматологиях бор-машины были электрические, я до сих пор отчётливо помню допотопные, ножные бор-машины, навроде точильных или же швейных машинок. Естественно, свёрла вращались с произвольной скоростью, в зависимости от физической формы «тётенек», от их усталости, от времени приёма. Как правило, вращались  довольно медленно, и потому очень больно. Больно для меня, разумеется…
***
Впечатление от  плаката в детской поликлинике:
Сырая улитка носа
Долго ползала по платку,
Оставляя за собой
Серебряные следы.
Потом уползла.
Высохла. Умерла…

Улыбнулись врачи!
…………………………………….
В детской клинике они теперь
На плакате так и стоят,
Радостно воздымая чистые,
Стираные носовые платки…
* * *

…о, эта «Тётя чёрненькая»!.. Я помню, как, ласково ощерясь, впивалась она в мои нежные зубы своими дикими свёрлами, свёрлышками!.. А потом ещё долго ковырялась там  какими-то невообразимо погаными, студёно сверкавшими шильцами... бр-рр!..
А уж «Тётя беленькая»!.. Она даже не улыбается мне, в отличие от «чёрненькой», я уже хорошо знаю её. Она молча хватает меня за тощую шею, фиксирует её на спинке кресла, и, рявкнув что-то вроде «молчать!», заводит белой ногой пыточную машину…
***
– «А я тебя навижу!..»
***
От одного воспоминания об этих «визитах» мне становится плохо ещё накануне,  когда мы дома, и только ещё собираемся (это отец собирается, а я пытаюсь спрятаться от него за большой фикусной кадкой в углу нашей «залы»). И хотя сегодня принимает «Тётя чёрненькая», ласковая тётя, я, ловко выловленный отцом из-за кадки и выведенный на страшный путь, я всё равно ору и упираюсь ногами в асфальт – в раскалённый июльский асфальт восточного города...
***
…стародавним летом, в маленьком азиатском городке, в платном парке – для «благородных» – ещё мальчишкой, накануне Революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:
«Все мущщины обманщики и щипщики».
 Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:
«Ишь, какая хризантема!»
Почему отец любил рассказывать про это давнее событие? Почему так по-детски смеялся всякий раз? Почему лицо его светилось каким-то «неотсюдным» светом? – Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся…
Кажется, понимаю – те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета  невозвратного времени…
Нынче так не напишут. Мат заполонил скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова – тоже знак своего времени – на той узорной скамейке, в дореволюционном парке, в отцовом детстве...
 
***
«…давненько во сне я не видел отца,
Не пёк пирогов, не варил холодца.
И бабушка тоже не снилась давно,
В своём уголке не клонилась темно…
И мать не является… видно, живу
Уж так хорошо, словно все – наяву…»
***
…отец идёт на привычный компромисс (на жульничество!) – обещает в награду за муки моё любимое шоколадное мороженое.
Естественно, после приёма у врача.
Я знаю, что и без этого приёма я получил бы в знойный день от отца чудесный коричневый брикетик за 15 копеек, только попроси. Но почему-то снова, в очередной раз, этот сладкий посул надламывает мою волю, и я перестаю упираться, выкачивать протестными криками мизерные человеческие права. Я уже не царапаюсь по асфальту сандаликами, я почти спокойно иду рядом с отцом. Более того, я начинаю всё  явственнее фиксировать окружающий мир...
***
«…в чистом поле бегал мальчик,
Гукал, пукал, пас телят,
Сунул в попу одуванчик –
Парашютики летят…»
(Из солнечных лет Индюка)
***
…а мир летнего солнечного городка кажется особенно прекрасным в предчувствии неизбежной пытки. Мы приближаемся к знаменитому на всю Среднюю Азию
Зелёному Базару…
***
…плох тот больной, который не мечтает…
***
Мы уже в нижней части города, на пересечении улиц Пушкина и Пастера… уже грохочут по рельсам красные полудеревянные трамваи с незакрывающимися дверями, с огромным, таинственным (тормозным, как выяснится позже) штурвалом возле кресла кондуктора…
Шум с базара расползается далеко за его пределы… снуют по улицам нечастые для 50-х годов легковушки, грузовички-полуторки, пылища стоит столбами в солнечных проёмах крон могучих карагачей-бородачей: всё знакомо, всё привычно, пейзаж самый будничный, и вдруг…
***
«…а уж сказать, то так сказать,
Чтоб донести дыханье Бога,
И что-нибудь ещё… немного…
Мысль, так сказать…»
***
…о, и полвека спустя я вижу их так же отчётливо, как и в тот горестный (счастливый, счастливый!) день: я вижу этих волшебных седобородых
стариков-аксакалов, совершенно спокойно, даже отрешённо сидящих в самом центре околобазарной суеты – на траве, у арыка…
***
Проклятие суетящимся: – «Чтоб вы всё успевали!..»
***
…нет, они не сидят, они – восседают! И не обращают ни малейшего внимания на гвалт и сумасшествие города. Они расстелили белые простынки (или – коврики?) на траве, разложили нехитрую снедь, они заголили гачи просторных штанов до колен и опустили ноги в прохладный, текущий с ледников, нежно журчащий арык…
***
Кажется мне это, или нет? – Они все в белых одеждах!..
***
Пожалуй, не кажется. Чуть ниже, по улице Пушкина, находится Мечеть, и старики (скорее всего приезжие по базарным делам узбеки или таджики, ибо коренные казахи нашли бы и другое местечко для отдыха), отторговавшись в первой половине дня, должно быть, уже успели переодеться, посетить Мечеть, и вот теперь, поближе к вечеру, воссели в белых одеждах у Прекрасного Арыка! Он в моём представлении навсегда прекрасен, этот Арык – ещё не забранный в бетон, ещё увитый густою травой, ещё журчащий по своим вольготным изгибам, по разноцветной, изумительно мерцающей со дна галечке…
***
«…в умах навёл переполох
Аллах.
Заговорили о Самом –
Самум…»
***
…но главное, что захватывает моё воображение и почти отвлекает от мучительных предчувствий, это – Кости. Они взлетают в небо, подброшенные рукой одного из аксакалов, взлетают чуть выше моей пятилетней головы (а мы уже поравнялись со стариками, и я фиксирую высоту полёта), задерживаются там, в небе, на какое-то мгновение – в точке невесомости – и белым, судьбонесущим градом опускаются на коврик. – Все шесть. Шесть костяных кубиков…
***
Да, но почему – шесть?
***
Этот вопрос ещё застигнет меня, он ещё темно вынырнет в одном из подземных переходов юности и ошеломит безответно… а потом белесо проявится  в одной из библиотечных подворотен зрелости, в осознании если не полного понимания, то предчувствия захватывающей, полновесной догадки, а пока…
***
Праздник: «День Смерти». Дата: «День Боли». Воспоминание: «День Жали»…
***
…а пока мне всего лишь пять лет, и я иду к «Тёте чёрненькой», и мне кажется, что в мире нет ничего прекраснее этих серебрянобородых величественных стариков, бросающих кости в небо и пытающихся вырвать из таинственных высот хотя бы какие-то знаки судьбы. Да, из таинственных высот самой Судьбы, а не из  грязного, опасного мира, где делают больно…
Я хочу сесть ни их место, я хочу быть ими, и только ими!
***
Но для этого надо пережить не одну «Тётю чёрненькую», прожить не один десяток лет, переплыть не одну тысячу бессоных ночей и всеръёз задаться не одним десятком  глупейших, бесполезнейших для обыденной жизни вопросов.
То есть, надо миновать Лабиринт и не заблудиться в нём. Или – проскочить гигантский Слалом и не сломить головы. Прямо по слову поэта:
«Пройди опасные года, тебя подстерегают всюду…»
***
Но это же почти невозможно! Оглянись назад – сколько могил на том пути, который ты всё-таки миновал! А другие, многие, большинство из которых и не думало задаваться глупейшими, бесполезнейшими вопросами, остались там, навсегда.
Почему? Зачем? Был ли какой-то смысл в том, чтобы дать тебе возможность задаться ими ещё и ещё? Не знаю, не знаю… но время зачем-то же было отпущено на этот «бесполезняк», на эти глупые вопросы, и вот…
И вот – и всё же! – я задаюсь ими…
***
«…звенел босоногий день
В колодце гулкого смеха.
Печалился мальчик Тень.
Смеялась девочка Эхо...»