Вера

"О Нем все пророки свидетельствуют, что всякий верующий в Него получит прощение грехов именем Его." (Деяния 10:43)

В этом деле поставлена точка.

Ее зовут Вера. Мы жили в разных городах, начинающихся на одну букву.
Я помню запах улиц, которые были замешаны в этой истории.

До Нее было так.
Моя жизнь -  праздник. Я - голодная девочка в красном парике в чужом городе, костюме клоуна, которая врет, что она весела и довольна. Вокруг меня чужие, избалованные дети, и мне во что бы то ни стало нужно продержаться с ними целый час. Ненавижу праздники.
А потом, не останавливаясь ни минуты, бежала в любимое логово, мир информации и телевизионных камер. Так я и работала: клоун-корреспондент.
Церковь по воскресеньям. Молитва на ночь. Счастье чистоты и умиротворения. Мысли, мысли, мысли. Много благородных, светлых мыслей. "Мой друг, Отчизне посвятим..."


Пространство. Пространство было таким.

Вьюжит зима. Обледенелые улицы, ветер в лицо. Примороженный к лицу шарф, пальцы красные. Была комната. Маленькая, 8 метров, за стеной которой бабушка, обыкновенная. Все бабушки обыкновенные. Их мир – кровать и телефон, по которому они то и дело звонят, говоря тоже, что говорили вчера и позавчера, и будут говорить завтра.

И тут Я влюбилась в девочку.

И стало совсем непонятно. Все как-то расклеилось. Как будто бумажному кораблику, бойко плывущему по волнам вдруг настало время тонуть.

Я или девочка, или мальчик, или девочка, желающая стать мальчиком, я или мальчик, никогда не могущий стать девочкой – кто я? 

За стеной комнаты, где звонила по телефону бабушка, жила я. Окно было забито одеялом, но все равно дуло. Чтобы не примерзнуть поутру к простыне, я делала следующее. Для начала брался  фен. Ставился на мощный режим и направлялся под одеяло. Затем надевалась ночная экипировка – шерстяные носки, пижама, в самых крайних случаях перчатки. Сверху одеяла укладывалась шуба.

Когда  я влюбилась в неё, то убежала домой, испугалась.

Ну, то есть, как влюбилась. Просидела в ванной полночи.
Была вечеринка на съемной квартире, мы встретились глазами, сели ближе, хохотали до коликов. Что-то такое натягивалось между нами, тонкое, как леска, порезаться можно. А с другой стороны, моей стороны - как это натягивается? Кажется мне все это! Чтобы девочка да с девочкой, нет-нет, о чем вы. И пока моя внутренняя служба безопасности раздумывала, как с этим быть, я глядела на нее и влюблялась.
А потом, в самом апогее, когда начали укладываться спать, оказалось, что спать эту ночь мне предстояло с ней. Без всяких замыслов, просто места больше нет. Вот, пожалуйте, матрац и одно одеяло.
Но вот и ничего не случилось. Сидела я себе в ванной, тряслась то ли от страха, то ли от прохладной воды, то ли еще от каких сладких чувств.  А потом вызвала такси и умотала к себе.


Та-ак, говорил разум. Еще ничего не произошло, пара взглядов, случайные прикосновения – ерунда, все это. Это еще ничего. Подумаешь, девочка. Ну и что? Всякие завихрения бывают, это от усталости. Главное, что ничего не было, я в порядке. Нужно сейчас же, сию секунду, вот именно в это время,  в два часа ночи, брать фен, напяливать шерстяные носки и в койку! Утро вечера мудренее, хвали утро вечером и с десяток других поговорок вертелось в голове. Смысл был таков: ложись спать, не надо эмоций.
 
Холодными пальцами держу телефон. Как заснуть? Я знаю там, на другом конце заледеневшего города Она. Между нами прицел, натянутая нить.
Если я сейчас позвоню – всё, здесь не отвертишься, тут обязательно. А если не позвоню, то на утро – что, почему, какие взгляды, ничего не помню, да и дело с концом.

Она жила в съемной квартире, где скрипел дверцей шкаф, пил по соседству Степан Гаврилович, валялись бутылки и окурки на кухне. Вечеринка давно закончилась, все спят уже. А Она нет. Это я чувствую.
Я держу телефон и не знаю, чего мне просить у жизни – её звонков или молчания. Какой путь мне выбрать? Ночь.
Завтра на работу. Стоять перед камерой, красивой и улыбающейся, говорить, как невыносима жизнь, если вы не побывали на открывшейся выставке.  Выспаться?

- Пожалуйста, такси. (меня трясет!) 
Куда я еду?  Глупая, одумайся, одумайся! Потом ведь ничего не исправить! Не знаю адрес, семеновский район, там баня и кафе «Остров». Севастопольская?
 - Девушка,  ало! Девушка, говорите адрес!
- Меня к Севастопольской.

Я буду нести ерунду в машине с таксистом, буду говорить с ним о его жизни, как я всегда и делаю. Люди любят меня за живой интерес к ним. Сейчас не помню ни слова. Только то, что забыла свои перчатки у него в машине.

Я выхожу. Приехала. Да делай ты уже, что хочешь, плюет от досады разум.
Нет-нет-нет, постойте. То есть как это делай? Я сейчас же открою дверь, и это всё, стало быть, конец. Я буду на вершине необузданных эмоций, и моя жизнь прощай! Так не пойдет. Даже смертнику дают несколько минут, чтобы он приготовился.
Я стою на ослепительно белом снегу. Перчатки в машине у таксиста, черт с ними.
Прощай, моя жизнь. Церковь по воскресениям, чтение Слова Божьего. Сейчас, вот сейчас я переступлю порог, и буду уже недостойна. Гнать меня из всех церквей.


Нет, вы не думайте. Все уже решено, неотвратимо. Все, кто ожидал в этом рассказе гнусных подробностей из жизни извращенцев, насытятся. И всё-таки, я пока еще стою на снегу.
У меня есть время.

"Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставивши ее посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями. Ты что скажешь?
Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышавши то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши» (Ин 8:3—11).

"...ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем." (П.Песней 8:6-7)

Что же, Господи, я падаю. Ухватиться не могу. Видимо, у меня была мертвая, заиндевелая вера! Я, Господи, у ног Твоих. Велика Твоя любовь, подарившая жизнь мне. Ты один, Господь! Ты - глава, Господь. Стою позади ног твоих, плача и обливая их благовонием. Простишь ли Ты, меня? Не оставишь ли, как я оставляю Тебя...

Вера. Вера.

- Во что ты веришь, Вера?
- в искусство!
- не то! Искусство – мертво, оно порождается тобой или не порождается, это оно должно верить в тебя!
- в себя?
- ты не знаешь себя. Не то, не то.

 
И вот тут началось. Разум больше не беспокоил меня.
Я променяла божественное на человеческое, совершив самую глупую сделку мира. Какая нужда теперь обращаться к разуму?
Кто же, имея золотые сережки в руках обменяет их на медные?
Всё, что было у меня теперь - это человек,а не Бог, Она, любовь к которой была безумна. А больше ничего не было. Чужой, осуждающий мир вокруг.

Я должна полной чашей хлебать эту жизнь.

Я никогда такой не была. Я совсем сошла с ума от веселья.

Она приезжала и уезжала, приезжала и уезжала, сессия начиналась и заканчивалась, и это был вертеп нашей жизни.
Встречи на съемных квартирах, прятки, домыслы, мучительные ожидания при спокойном лице (ах, не выдать, не выдать!) , а ведь еще надо как-то работать, как-то общаться с людьми. Ожидание встречи, ожидание встречи… Мучительно-невыносимое, сладко-бунтующее, наматываются на катушку мои нервы.


Ощущение долгих поездок, на автобусах, на трамваях, с пересадками, с ожиданием на остановках, долго, долго, долго… холодно, щеки в снегу, и вот, наконец, уже все, уже рядом – я захожу в дверь! Где Ты.  Как я любила эту дверь, с тяжелым железным замком. Эта дверь, за которой всегда Ты.

 
Ну, вот она я, что же. Видишь, я пришла. Пришла, пришла, я тут. И мы обнимались,  ты грела мои щеки с мороза, я смеялась, твои глаза горящие, как это забыть.
Господи, прости меня, отпусти, отпусти. Бог мой, не оставляй меня! Не отпускай меня, Господь мой. Я помолюсь, я замолю… Помнишь ли ты притчу о десяти девах?..


Эти легкие касания рукавами (голова кругом), эти стихи, которые я слышу (ты шептала их мне или нет?), эти безумные поцелуи (мне их не забыть, не забыть).
Поездка в автобусе. Холодно, мороз забирается в обувь, коченеют пальцы, руки не слушаются. Мы едем в снежной пустыне несколько часов. Я кладу голову тебе на плечо, я считаю эти мгновения счастливыми. Я вообще считаю мгновения, знаю, их будет не так много. Как я счастлива!


Фотографии с нашей зимы. Похудела. Потухли глаза.
Нет,  они не потухли. Они лишились осмысленности, это да, это правда. Они будут гореть лихорадочным, сумасшедшим огнем, но недолго, как и подобает всякой лихорадке.
Итак, нашему с тобой электричеству предстояло прожить еще несколько месяцев, в полную мощь.


Я жила у тебя, изредка скрываясь в своей берлоге, чтобы поменять одежду. Но это было уже так не важно. Я носила твою.
Я готовила тебе завтрак. Любила вставать пораньше. Для Тебя.


Прошло три месяца. Ты позвонила и сказала, что приедешь. Поздно вечером, после работы я, прихватив одного болтуна (с ними так легче жить!) пошла в огромный магазин выбирать специи. Весь вечер я священнодействовала на кухне. Я договорилась с бабушкой – ко мне приедет сестра. Я ушла в отпуск на работе – у меня сессия. Я приготовилась.
Ты приехала. Ты была со мной, моя защита…


Сняли квартиру в городе. Опять сессия. На этот раз добираться до тебя будет труднее. А впрочем, зачем добираться? Я опять живу у тебя. Живу с перекрестным огнем влюбленностей двух «она». Ту бросили, а другую обидели. Нет, не бросили, просто он сказал так, а не должен был. Да и тот, не то, чтобы обидел, просто неудачно пошутил.
У нас баб-совет, из 4 девчонок, и мы уживаемся. Только внутри этого баб-совета я люблю тебя, а ты любишь меня.

Ты спрашиваешь «сколько у нас времени»,  я про себя подсчитала – расслабиться можно до 20 чисел месяца, а потом горевать. Сессия закончится, и все мы, клоуны, разъедемся кто куда.
У меня было 20 дней. Сумасшедше-счастливых 20 дней. 
А потом началась весна.

Мы пережили с тобой эту холодную, морозную зиму. Капал снег с крыши, я надела пальто. Не прятали мы уже руки в карманах друг друга. Ты не грела мой нос своим дыханием. Не коченели пальцы на ногах. Весна. Птицы пели.
И лихорадка должна была излечиться.

Она отступала постепенно. Так же смеялись мы, прислонив носы друг к другу, так же любили, больно, трепетно. А жизнь тихо, незаметно делала свое дело, разделяя нас.
На руках у меня билеты в чужой, непонятный город. Я спокойна. Так должно было быть. Сессия доживает последние дни. Все будут куда-то уезжать, а я не переживу разлуку с ней в городе, где каждая улица хранит ее запах. Вот, переезжаю. Но люблю ее. Все еще! Долго буду любить!


Потом мы прощались на вокзале. Прощались целое мгновение, из которого можно было вытянуть крикливое, мучительное «мне страшно». У меня осталась твоя книга, твой запах и аналитическое знание того, КАК ты думаешь. Немного.

Осталась ли во мне хоть горошина Веры? Хоть горошина твоего имени на руках? Ничего.



Я пишу тебе с того, «чужого города». Видишь, связь – она существует. Как ты там живешь, дорогая? Проходишь ли иногда мимо квартир, где мы говорили друг другу «люблю»? Целуешь ли глаза тех, других девушек, как мои?


Видишь, я совершила грех. Намотав на голову платок, прошу Господа простить меня. Прошу не бросить меня, не оставить, прошу верить в меня.