В Париж!

     Она любила раннее московское утро. Она мечтала оказаться на улице Горького эдак часов в пять утра, и пусть это будет осенью или зимой, но обязательно  прохладно  и безлюдно.
     И  будет идтись  неспеша ни на какую ни на работу и думаться о том, о чем захочется, а не о том, о чем спланировано или обещано  себе. И справа стекла Елисеевского  отразят ее симпатичную, в чем  убеждали зеркала и комплименты,  фигурку.
     И даже можно будет  остановиться напротив витрины, заманивающей острыми перьями нефритового, а  пусть будет нефритовый, хвоста ананаса, гордо торчащего выше  банановых ветвишек и, пыжащихся соблазнять дымчатой матовостью, виноградных гроздишек, выгодно соседствующих с  кокетливой соломенностью корзинки, хранящей  краснобокие выяблывания новомодных шоп-дизайнеров.    И даже можно, не волнуясь быть заподозренной в нарциссизме, попялиться на хорошенькую и такую уверенную в этом, себя.
      А потом достать из новой дамской сумочки, не снимая новеньких темно-серых перчаток, небольшое зеркальце от когда-то престижной коробки с пудрой,  посмотреть на уложенную вдоль края крышки логотипную золотую розу, слегка приподнявшую голову, в который раз удивиться, почему никак не выбрасывается этот атрибут юности, отразить  личико в зеркальном квадрате и... снова подумать о Париже.
     Вот же он - его маленький кусочек. Она помнит - на обратной стороне потерявшейся из-за утраты актуальности другой части пудренницы, были слова про сделано во Франции в  Париже...
     И никакая она не Ленка. А Мадлен! Колле! Сегодня в пять утра на Тверской!