Завораживающее дыхание смерти

Армия сделала меня ксенофобом. Я был воспитан как хороший советский мальчик, в духе интернационализма. Мне казалось, что нет хороших и плохих наций, а есть хорошие и плохие люди. Не берусь утверждать, но вроде бы это не так.
 Пару лет назад мне пришлось побывать в одной из республик нашей – огромной страны. Мы отправились из Москвы на унылом, грязном и шумном поезде. Там, куда мы ехали, недавно прошла война. Я ехал в составе небольшой съемочной группы. Камеры, микрофоны, фирменные киношные кофры создают некоторое ощущение защищенности и избранности. Это ощущение присуще всем, кто занимается чем-то непонятным, и не важно, куда смотрит избранный, в видоискатель кинокамеры или глазок теодолита.
Тем не менее, не покидало чувство настороженности. Вокруг сидели люди, большинство, из которых еще несколько лет назад, по восточному жестоко, убивали наших солдат. И вроде и те и другие «наши», граждане одной страны, а все-таки у нас наши свои, а у них какие-то другие и они нашим пролитую кровь не простили.
В вагоне-ресторане курили и ели плов. Почти сразу у меня украли зипповскую зажигалку. Точнее не украли, а просто забрали. Ребята с соседнего стола. Когда я вежливо выразил недоумение по этому поводу, мне предложили взять у них спички.  Когда я, довольно резко, потребовал вернуть зажигалку, мне предложили выйти в тамбур. Я вышел. Было страшно.
Наверное, если бы я ехал один, я бы не пошел. Но за моим столом сидели откровенно трусившие коллеги и, мальчишеский страх показаться таким же трусом пересилил инстинкт самосохранения.
Я абсолютно точно понимал, что эти люди могут меня убить. Но я уже шел к тамбуру, и спасти меня мог только патруль наших военных, который без конца курсировал по поезду. Военные появились, когда появился нож. Нож быстро убрали и, шипя витиеватые кавказские проклятия, зажигалку пихнули мне в карман. Всю дорогу до места меня мучили страхи.
Я всегда философски относился к смерти. Меня раздражают эвфемизмы вроде:  «нас покинул…» или «безвременно ушел»…
А в душе радуемся, что не мы, что «он» помер, а я еще живой, а то, что жизнь человеческая меряется не от начала, а от конца, и бог его знает что там, на финале будет, об этом почему-то ни кто не думает. А мучительная смерть от болезни? В одиночестве. Не на миру…. Все это может быть еще впереди. Но человек запрограммирован не верить в неизбежность.
Однако, свою смерть я представлял не так. Я вспомнил один рассказ Борхеса. Там описывалась история двух братьев. На протяжении всей своей жизни они постоянно во всем соревновались друг с другом и полковник, который взял их в плен знал об этом. Братья хорошо воевали и пролили много крови. Их надо было казнить, и полковник приказал прочертить на земле черту финиша и черту старта. На старт поставили братьев и перед тем как перерезать им глотки, держали пари на того, кто доползет дальше, прежде чем умереть. И братья, обливаясь кровью, поползли. И Борхес пишет - «… им легко было умирать, у них не было воображения…».
У меня воображение есть и я хорошо представляю себе боль и безысходность входящего в тело клинка и свое бледное тельце остывающее на заплеванном полу тамбура.
Я не хотел умереть так.
 Как, пока не знаю. Может на баррикадах, или в бою или в удобной постели, в кругу детей. Я смутно представляю, как мне бы хотелось умереть, зато я хорошо представляю себе обряд погребения. Смерть материя не предсказуемая. Зато похороны! Тут все понятно.