Рай 13. Джон

ДЖОН.

Джон (кроме присутствия в имени нелепой «битловской» «Д» и отсутствия женственной «А») отличается от Жоанн  тем, что его я не имел! Мы же - друзья, а друзей, как известно, не надо иметь, с ними надо дружить. Хотя, один разок сымитировал, подкравшись сзади, когда не ожидавший подвоха Джон спекулировал мороженым на Приморском бульваре. Похоже, что Джон затаил обиду: перфоманс под названием «трахни Джона – 2» проходил средь бела дня в центре города, да еще и в присутствии его знакомого - бывшего мафиози. Мне понравилось, Джону – не очень, бандюку – не понравилось категорически: «Ну, ребята, у вас и… отношения… нежные»! Он тут же торопливо распрощался (причем, пожал руку только мне, хотя я видел его впервые) и, стыдливо потупив глаза, быстро ретировался. Джон растерянно топтался на месте, нечленораздельно приговаривая:
- Маслов, ты что, пидарас? Ты – здоровый человек?! Ты – ебнутый на оба полушария! Маслов, ты – точно пидарас! Еще и при моем друге. Он же – бывший бандюк, отсидел на зоне…
- По аналогичной статье?
- Ты точно ****утый на всю голову! Тебя наверняка когда-нибудь убъют! Он сидел за бандитизм и, видимо, с такими, как…
- Ну, смелее! Как кто?
- Как ты. Поэтому он этих шуток не понимает! Представляешь, что он может подумать обо мне, точнее – уже подумал?! Ты – идиот конченный! Тебе под сраку лет, а ты… Мудак!
- Что ты завелся, «пломбирный король»? Я шел сзади, подал знак твоему подельщику-гангстеру, чтобы не сдавал меня, он все понял, я тихохонько подкрался и – чпок! По-моему, смешно. Тем более, что этим актом я хотел привлечь внимание прохожих, игнорирующих твое замерзшее молоко со всякими консервантами. Ты мне еще процент от сегодняшней выручки будешь должен за перфоманс.

Когда Джона клинит, он теряет дар речи и ходит маленькими шажочками взад-вперед, как Вини-Пух, бормоча какие-то нечленораздельные слоги и буквы. Со стороны он напоминает тибетского гуру, впавшего в транс от чтения мантр. При этом его глаза заворачиваются на 180 градусов, куда-то внутрь его изощренного мозга. (Только сейчас подумал: а сколько может весить мозг Джона? Больше, чем у Тургенева или его «любимого» Ленина, или такой же? У Тургенева – 4 200, у Ленина – не помню, а у Джона – надеюсь, когда-нибудь узнаю из первых рук прозектора.).

- Хочешь коньяку?
За таким неожиданным поворотом не успеваю даже я. Не дождавшись ответа, или, поняв, что его вопрос – риторический – Джон идет к стойке бара в кафе напротив, оставив меня присматривать за его скарбом: передвижная холодильная установка с плохопродающимся в силу чрезмерно завышенной цены сливочным мороженым, компактный музыкальный центр, транслирующий исключительно «Биттлз» и хард-рок, раскладной брезентовый стульчик рыболова (интересно, как он выдерживает ежедневный многочасовой натиск откормленной тушки Джона?), на котором лежит раскрытый на сто семьдесят какой-то странице томик Ричарда Баха (разумеется, «Иллюзии»!) и заплечная брезентовая стильная сумка Джона, в которую, при желании, может поместиться все вышеперечисленное, включая его вечернюю выручку.
Он возвращается с пластиковым стаканчиком коньяку (как ему удается наполнять его без копейки денег – сие тайна великая есть) и эйфорией. Меня великодушно простили (или уже забыли).
- Маслов, давай вместе сфотографируемся? Сейчас договорюсь… Стой здесь, создавай видимость торговли.
Пока Джон неподалеку о чем-то говорил с фотографом, отчаянно жестикулируя руками и показывая в мою сторону, я успел продать по льготной цене (настоящей я же не знал!) четыре порции пломбира и даже одно эскимо (это потом уже оказалось, что никакое оно не эскимо, а самое настоящее ореховое, и стоит, как коньяк. А я продал его, как советское «Ленинградское» в пересчете на гривны с учетом девальвации, коррупции, давности срока, времени года и просто своего хорошего настроения. Видимо, «перерасчет» оказался фатально заниженным, о чем мне вечером в извращенной форме сообщили по телефону, не забыв припомнить и «чпок»). Тут вернулся возбужденный Джон: в одной руке у него была черная пиратская треуголка с эс-эсовской символикой (другая треуголка была на голове у Джона), второй он держал за руку фотографа – испуганную девушку лет тридцати с большим фотоаппаратом, которым она до этого момента спокойно и небескорыстно фотографировала приезжих с обезьянкой на плече! Мартышку Джон, к счастью, не прихватил, а договорился с кем-то, чтобы тот за ней присмотрел, как я за мороженым.
- Юля, это и есть тот самый… Маслов, о котором я тебе говорил! Сними нас с ним, вдруг, больше не свидимся.
- Джон, иди в жопу, - шепчу я ему на ухо, - она же людей не умеет фотографировать - только с обезьянкой на плече!
- Ты это к чему?
- Да к тому, что я тебя на своем плече не выдержу. Ты же не мартышка, сцуко, а оранг-гутанг, как минимум, к тому же возбужден и взбешен оттого, что тебя «чпок»!
- Все, Юля, мы готовы.
- Внимание, ребята, снимаю!
Вот так меня насильно и запечатлели: в шутовской флибустьерской треуголке, со стаканчиком коньяку в одной руке, телефоном, на который именно в этот момент позвонила Жоанн – в другой, и нежно обнимающим меня Джоном, которого я чуть было не «чпок» прилюдно. Представьте: не стыдно до сих пор!