***

ДОНСКАЯ КАЗАЧКА
(почти повесть)
Жаркое лето 1969 года подвинуло нас (меня и друга детства), по-кинуть Москву и  поехать отдыхать на Дон.
Мы кончили третий курс, нам было по двадцать, деньги кое-какие водились. Он, взяв у своего отца письмо из Госцирка в Ново-черкасский Политех, пригласил меня покупаться в исторической реке – тихом Дону. Хотя лето я проводил на даче у сестры, которая снимала комнату с терраской в Фирсановке у богатеньких старых евреев (новых «русских» тогда не было и в помине). Мы вчетвером жили в двенадцатиметровой комнате: сестра с 3-летним сыном, её подруга и я. Сестра с сыном спали на кровати. Я и подруга «спали» на надувных матрацах на полу рядом или в хорошую погоду под со-снами в саду, точнее лесу. И после одной из «ночей» я на ЗИЛе полу-чил открытый перелом среднего пальца на правой руке, и перестал ходить на, так называемую, технологическую практику, где работал в две смены на конвейере в стержневом цехе.  Сдав отчёт по прак-тике, я освободился, и мы с другом  начали собираться. Проводы прошли на даче, подруга сестры не то чтобы рыдала, но косо и с укором смотрела на меня, но не попросилась в поездку! Видно я ей сильно надоел со своей студенческой прытью.
Итак, девятое августа, мы в поезде до Новочеркасска, знамени-того города, где расстреляли первую в СССР демонстрацию или за-бастовку, впрочем, об этом только шептались. В городе жара, в По-литехе полно народа, приём студентов. Мы - к проректору по АХО, он криво усмехнулся, мол, «москали наглые» из цирка.  Но выписал путёвки за 25 рублей на «рыло» на две недели, в пансионат на Дону, который находился на острове. Сели на «рыдванный» автобус и че-рез два часа высадились около какого-то казачьего села, чистенько-го с огромным ничейным, как нам показалось садом. Мы тут же за-лезли на деревья, на которых висели огромные с кулак жёлто-розовые «персики». Мы сожрали килограмма по три, а внизу, когда мы наелись и спустились, нас ждал сторож, ехидно улыбаясь и грозя двустволкой.
- Вкусно, хлопцы? – спросил он.
Мы довольно угукнули, но он нас повёл не на остров, хотя мы объяснили ему, кто такие, а в сельсовет. Там толстый усатый казак, рассмотрев наши бумажки, потребовал штраф, десять рублей! А пу-тёвки на две недели стоили двадцать пять, так что на выпивку мог-ло ничего не остаться! Мы начали канючить, что, мол, мы бедные студенты и, через полчаса он нас отпустил. На берегу, мы позвали с острова, благо до него было всего метров пятьдесят, лодку, показали путёвки и нас доставили на обитаемый остров. Там опять проверка, дали палатку на двоих, но она оказалась десятиместной. Мы обрат-но к хозяину лагеря, мол, это что, к нам ещё восемь подселите? Бу-дем жаловаться! Он насупился и заверил, что жить будем одни.
Через полчаса нам было уже не до него. Кусты рядом с палаткой удобрялись через каждые десять минут. Мы побежали к врачу. Он допросил, заржал, узнав, каких персиков мы наелись. Это были сли-вы! Дал фталазольчику, и нам, полегчало.
К вечеру, мы уже были в столовой. Там полно симпатичных студенток, но нас усадили в отдельном закутке с гостями из москов-ских министерств. Какого-то образовательного и какого-то оборон-ного. С нами две дамы и мужик – врач из Ленинграда. Одна дама жеманная и меланхоличная понравилась другу.  Оказалось, что тё-ти, во всяком случае, им было не меньше тридцати, живут в отдель-ном домике с водопроводом и душем. Но мы больше жаловаться на жилище не пошли, в палатке было просторно и по ночам прохладно, ведь она стояла в лесу из широколиственных дубов, а у них жара, на что они тут же пожаловались. Никаких кондиционеров тогда не бы-ло!
Отдых начался.  Утром, мы уже купались в Дону, в его несудо-ходной неширокой мелкой протоке.  На пляже полно стройных, но не сильно оголённых,  студенток, преподавателей и гостей из столи-цы. Но гости со студентами не перемешивались. Многие уже загоре-лые, ведь был август. А я бледный и с больным пальцем полез в во-ду, пытаясь держать его наверху. Соседи по пляжу интересовались, что у меня с пальцем, а я загадочно отвечал, что не напоминайте мне об этой криминальной истории. Мол, бандитская пуля! Соз-наться, что получил травму по своей глупости, было стыдно!
В обед в столовой, я стал присматриваться к окружающим, в первую очередь к матронам на раздаче. Девы были крепкие, сочные, особенно, та, которая раздавала «порционную» еду, проще говоря второе. Супы и закуски из свежайших овощей расставлялись зара-нее. Первое дело – дружба с поварихой! Пару слов, сказанных ей, о её бровях и небесных глазах, о ямочках на розовых щёчках, об уси-ках над верхней губой, и она кокетливо вступила в разговор, а когда узнала, что я из Москвы, я представился: «Саша», – стала ещё лю-безней и наложила такую порцию второго, что я, поев, начал икать. Все смеялись: «кто-то тебя вспоминает».
- Может подруга сестры? – подумал я.
Компот был из тех самых слив, и мы рассказали соседям об этой истории. Больше всех смеялся Ленинградец. После обеда опять пляж, купание, лицезрение пупков и ножек.
Вечером, после ужина, я спросил казачку на раздаче, где достать вина, на что последовал ответ, что на острове сухой закон, студентам нельзя давать пить, возможны эксцессы. Я состроил огорчённые глаза, но ничего не сказав, ушёл. Мы с другом, привыкшие чуть ли не каждый день, ещё со школы, пить грузинский сушняк в «Диете» на Ленинском проспекте, были шокированы. Когда стемнело, и мы уже лежали на панцирных кроватях, болтали о том, о сём, в палатку кто-то вошёл и назвал моё имя. Мы хором якнули. Фонарик был включён и высветил, кого бы вы думали? Казачку из столовой! А в руках у неё сумка и алюминиевый трёхлитровый чайник, в котором что-то подозрительно плескалось и булькало!  В столовой из него разливали чай, как известно, так называли горячую мутноватую, настоянную на тряпках жидкость.
Я засмеялся: «в гости с чаем? Это здорово!»
- А тут вовсе не чай, – сказала тихо казачка.
- А, что? – хором спросили мы, вскочив, как солдатики с крова-тей и окружили её.
Она достала из сумки алюминиевые же кружки, налила в них жидкость, и по палатке разнесся восхитительный запах вина. Мы как ужаленные запрыгали от счастья, и, буквально, бросились це-ловать её. Она смеялась, но не очень отбивалась. Уселись на моей кровати. Выпили по целой кружке. Вино было натуральное вино-градное, но очень крепкое. Как потом выяснилось, настоянное на табаке. Откуда-то из рюкзака друг достал конфетки и пир начался.  Познакомились, её звали Люда! Но она попросила называть её Ми-лой, что вызвало у меня поэтическое настроение, и я тут же скалам-бурил:
«Ночью к нам явилась Мила, и вина из чайника налила!»
Смех был пьяный, но искренний. Мила начала петь вполголоса неизвестные нам казацкие песни и это ещё больше опьяняло нас, особенно меня! Я уселся рядом с ней и обнял её за крепкую талию, поглаживая по спине, чтобы друг не видел.
Через час трёхлитровый чайник был пуст, Люда почти не пила, но была весела, не принуждённа, а в наших животах приятно по-булькивало, а в головах ещё приятней кружилось, язык заплетался. Я предложил идти купаться. Мы вышли на природу, была уже ночь, протопали пятьдесят метров по мелколесью, до основного русла, и я заявил, что буду купаться голым. Но, взглянув на воду, я остолбе-нел. На абсолютно чёрной спокойной лоснящейся глади, ночь была безлунная, света на берегах не было, виднелось много дырочек, как будто шёлковая ткань была проедена молью, это были отражения звёзд. Перевёл глаза на небо и тут вовсе онемел. Такого количества миров я ещё никогда не видел, даже на море. Некоторые из обитае-мых звёзд явно мне подмигивали, ну почти как в фильме «Любовь и голуби». Вдруг, слетел, как мотылёк с неба, метеорит. Я вскрикнул: «желание загадывайте, быстрее, звезда упала». А казачка, не обра-тив на мой призыв внимания, в это время спокойно сняла платьице, потом трусики, а лифчика вовсе не было, и первая голая бросилась в глубину с трехметрового берега.  Я только успел заметить слабую незагорелую полоску от трусов на её полной попе. Нам стало «страшно», грех бродил по пьяной голове, и вместе с тем свободно и весело. Мы тоже скинули «все» одежды, всего-то плавки, и нырнули вслед за ней. Но тут игра плохая вышла! Вода, хотя и была тёплая, но было очень глубоко, да и  хмель сковывал движения и я начал захлёбываться.  Люда ко мне в два гребка подплыла, обхватила ме-ня за шею, я почувствовал её упругое русалочье тело, и мне стало спокойнее и, откуда-то появились сила и былая сноровка, ведь пла-вал и нырял я с детства на море очень неплохо. Но море ведь солё-ное, само держит! Я попросил её отпустить меня, и мы вместе, не то-ропясь, скользили по чёрному шёлку, пытаясь поймать звёздные отражения.  Иногда я подныривал под мою добычу, пытаясь при-поднять её над водой и касаясь почему-то тёплых грудей и щекот-ливой растительности в заветном месте. Она в ответ заливалась смехом, фыркала и толкала меня вглубь, где было холодно, но меня холод только отрезвлял. Внутри клокотало кобелиное чувство. Я снова и снова подплывал к ней, кружился, переплывая её тело, при-касался, иногда даже удавалось животом и моим причинным ме-стом, она замирала, молчала, но снова отталкивала меня. Казалось, мы исполняем брачный танец дельфинов, перед их совокуплением. Но, увы, чего-то не хватало для свершения таинства соития!
Я опять  глянул на небо, ахнул, и снова захлебнулся. Налитый вином живот тянул камнем вниз. Она была рядом, обняла меня, и я начал ей шептать что-то о звёздах, о Фаэтоне, который распался на части, но не сдался на поклон Юпитеру,  теперь мы видим его ос-колки,  падающие на зелёно-голубую планету, с женским именем Земля, и ещё какую-то фантастическую чушь, которую обычно не говорил девицам. Так, обнявшись, мы плавали минут пять, мне ста-ло холодно, я задрожал. Она это почувствовала, приказала плыть к берегу. На берегу уже давно сидел друг и кидал камушки в воду. Люда взяла своё платье и начала им меня растирать. Понятно, что такая процедура привела… к полной боевой готовности, но я повер-нулся спиной к ней. Мне было стыдно! Её руки были горячие, она прижималась своими прелестями к моей волосатой спине, и я понял, что ей это тоже нравится! Друг посмеивался над нами, но не уходил, для него – фотографа не хватало только освещения, вот это была бы его удача! Мы вернулись в палатку, и я шепнул: «Людмила, не ухо-ди». Но она тихо и спокойно сказала, что ей завтра дежурить по кух-не и, поцеловав меня губами с ещё мокрыми усиками, ушла, забрав пустой чайник и кружки – движимое имущество, на чайнике был даже номер. Видение кончилось! Кто приходил к нам? Искуситель-ница? Богиня вина? Или просто грустившая и мечтавшая о принце девушка?
Я всю оставшуюся ночь ворочался, а друг спал как убитый.  Что-то тёплое, лохматое шевелилось в моей душе. Утром, пошаты-ваясь, скорей от недосыпа, чем от перепоя, я пошёл на Дон, попла-вал минуты две, и мы пошли завтракать. В столовой, я начал всматриваться в Люду или Милу, как она просила себя называть. Она была с меня ростом, широкоплечая, полная, но не толстая. На-стоящая казачка, коня на скаку… Она улыбалась мне, наложила кучу мяса, прикрыв их сверху макаронами, чтоб другие не замети-ли, но ничего не сказала. Я пытался спросить, откуда вино, но она приложила ненаманикюренный палец к губам. Днём я почувство-вал, что мой больной палец дергает, да так, что в пору лезть на сте-ну. Я быстрей в медпункт, развязали бинт, а там гной. Медик ска-зал, что надо срочно резать, но я отказался.
- Ладно, вот тебе марганцовка, сделай покрепче и держи палец, хоть целый день. Потом намажь вот этим, – и он протянул банку с мазью Вишневского.
- «А купаться»? – спросил я.
- Выбирай, или купаться,  или отрежут палец! – был ответ.
Я держал в ярко-розовой жидкости свой пальчик целый час. По-том замотал вонючкой, и пошёл к другу на пляж. Он уже вовсю фо-тографировал разных девиц, они ему с удовольствием позировали. Особенно одна из Москвы, министерская тридцатилетняя дама с го-нором. Впрочем, она была хороша, голубоглазая блондинка, строй-ная, но с небольшим животиком. Я спросил, с ехидством: «на каком месяце?»
Она фыркнула, но игриво закатила глаза, сказав, что женщина должна быть всегда чуточку беременна!
С больным пальцем я полез в воду. Терпеть жару было невыно-симо. На берегу, местные ребята или студенты ныряли и ловили ра-ков. Вот это были раки! Сантиметров двадцать пять, с огромными клешнями, которыми они хватали ребят. Когда они наловили ведро, питерский врач подошёл к ним и купил всё полное шевелящимися зелеными пучеглазыми земноводными ведро за два рубля! Вернув-шись в нашу компанию, он пригласил всех вечером на раков с пи-вом.
- А где пиво возьмёшь? – заинтересованно спросил я.
- Пиво будет, не волнуйся, – был ответ.
- Видно блатной какой-то, – подумал я, но после ужина мы с дру-гом были около их дома и ждали, когда раки сварятся. Наконец, ведро, источавшее классический запах специй, вынесли, и пятеро «голодных»  (после творожного ужина) интеллигентов набросились на добычу. Удивительно, две женщины уплетали раков ловчее, чем мужики. Пиво было посредственное, мутноватое, но с градусом. Че-рез сорок минут всё было кончено. Пьяненькие мы впятером пошли на крутой берег, начали рассаживаться, врач оказался рядом со мной, а не с дамой из его дома. Когда стемнело, он хотел меня об-нять, но я вскочил и выругался, врач стал оправдываться, но все поняли, что всё это неспроста. Хотя в те времена в СССР «не было» ещё гомосексуализма, да и секса вообще.
Так или иначе, с тех пор я этого врача сторонился. А мой  друг с москвичкой подружился, но чем кончилось у них, я не знал, да и не спрашивал. Когда мы пришли в палатку, там уже сидела Мила и опять с чайником.
- Ох, – сказали мы хором с другом.
Но от выпивки не отказываются, и уже часа через два чайник был пуст. Мила начала потихоньку петь казацкие песни, получа-лось у неё очень даже неплохо. Особенно про рябину: «как бы мне рябине к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и шататься». Я иногда зажигал фонарик и смотрел в её загорелое, уже почти род-ное лицо. В нём была тоска. О чём?
Когда стало совсем темно, мы пошли купаться. На этот раз я действовал смелей, обнимал Милу уже я сам. А руки у меня были, ох, шаловливые! Она ныряла ничуть не хуже меня и под водой мы целовались, длилось это секунд пять-десять, но я был готов присту-пить к дельфиньей любви, но Мила никак не соглашалась! Когда вернулись в палатку, я опять шепнул свою просьбу остаться, но Мила громко сказала: «проводи меня!»
Я покорно поплёлся, шатаясь, за ней. В её палатке, она зажгла свет, слабый, слабый. Я обнял её и начал целовать, но она быстро вывернулась, погасила свет, разделась и, буквально бросив меня на скрипучую кровать, начала меня приводить в чувство, так как я был сильно пьян. Через минуту уже я сам набросился на неё. Да, лю-бовь с казачкой это вид спорта, скажу я вам. Пот лился с нас градом, а до финиша было далеко, далеко… Удивительней всего было то, что мы не говорили ни слова. Только стоны…  Потом она куда-то выбежала, и через минут пять, вернулась пахнущая мылом и чем-то типично женским. Легла рядом.  Крепко обняла меня и заснула. Я долго не засыпал, было жарко и на теле и  в душе.
Под утро она разбудила меня, поцеловала и убежала в столовую. На завтраке соседки по столу разглядывали меня с удивлением, по-том я понял почему, на моей шее, ещё бледной, красовался огром-ный засос. Дамы хихикали, но намёки были явные, видно друг рас-сказал, кого я вчера провожал. Тети с интересом рассматривали мою пассию, говорили не лестные слова: « мол, толста, грубовата, примитивна». Мне было всё равно. Донской роман с казачкой на-чался! Усиленный паёк имел своё действие. Но встречались тет-а-тет мы через день, иногда через два. Однажды днём мы пошли в лес и, там, на полянке увидели старого мужика и студентку на одеяле, занимавшихся «акробатикой» в чём мать родила. Они быстро вско-чили и убежали, забыв одеяло, предоставив нам шикарное ложе. Но на солнце любовь была слишком неромантичной и мы больше днём не встречались. Раза два она приходила к нам в палатку, и друг бы-стро смывался со своим фотоаппаратом.
- Надо поснимать природу, – говорил он.
Однажды, Мила пригласила всех: меня с другом, его москов-скую блондинку, покататься на лодке. Все расселись, я на вёсла, против течения грести было тяжело, но я пыхтел, и вёл корабль к цели. А целью была бахча с арбузами.
Подошли к берегу, высадились. Быстро вошли в заросли, поче-му-то они были в рост человека, под ногами то и дело попадались полосатенькие ягоды. Но Мила не давала команду их рвать.
- Брать только уже сорванные арбузы, – сказала профессио-нально она.
- Это почему? – спросил я.
- Потому, что тогда мы не будем ворами.
Наконец, нашли штук пять сорванных. Катили арбузы ногами, очень уж тяжёлые. А на берегу…
Нас уже поджидал сторож с ружьём, но не тот, что был  в саду.
- Попались! Стоять! Буду  стрелять! – выдал он переходящую в мат тираду, заметив нашу попытку сесть в лодку и смыться без ар-бузов.
Я начал ему объяснять, что мы из Москвы, гости Политеха, что работаем в солидных министерствах. Тут дама кивнула и что-то произнесла. Сторож начал потихоньку затихать, мат прекратился. Полчаса шли переговоры, но вдруг Мила, бросилась в воду и мощ-ными гребками начала переплывать Дон.
А в этом месте он был широкий, метров 500! Через пять или семь минут она была уже на том берегу, махнула нам рукой. Мы не поняли, что это означает. Через минут двадцать, когда мы уже отча-ливали с арбузами, к нам подъехал катер, на котором она восседала, как королева, а за рулём сидел грозного вида мужик. Он, не слезая с катера, крикнул сторожу: «Это мои гости, отстань от них!» И ещё что-то на местном диалекте вперемежку с матом! Но мат относился не к нему, а, скорее всего, к нам! Но сторож уже уходил восвояси.
Лодку с нами подцепили к катеру, арбузы перед этим, сторож сам загрузил в лодку и через две минуты мы были в лагере. Все смотрели на Милу с уважением и завистью, а я с гордостью, но она, нисколько не зазнаваясь, пригласила грабителей в столовую, есть арбузы.
Ягоды оказались несладкими, но в жару это было даже хорошо, вкусней этих арбузов я никогда больше не ел.
Вечером состоялся общий банкет с вином, но питерского врача никто больше не звал. Ночью я и казачка опять «работали», как в цирке, гимнастами, акробатами, наездниками в палатке Милы.
Две недели пролетели как один день. Палец зажил. Скорее всего, от любви, которая разгоняла отравленную гноем кровь.
Перед отъездом, вечером был опять банкет с раками. Мила тихо плакала, подсаливая их, но даже не заикнулась о письмах и об адре-се. Но ни укора, ни упрёка в её глазах не было!
А я подленько молчал, но обнимал и гладил её по голове и по спине и... Потом мы пошли купаться, опять резвились как дельфи-ны, но плавно и бережно, а дамы с ужасом смотрели на нас: «ку-паться и нырять ночью, нагишом, не на пляже – это опасно, вдруг кто-нибудь схватит или микроб какой заползёт»!
Прощание в палатке было совсем необычным, она  тихо прини-мала все мои ласки, почти не отвечая на них. А я заснул как ребё-нок, утром она меня разбудила и мы, не стесняясь, пошли вместе в столовую. Прощальный завтрак был постным во всех смыслах этого слова.
Потом она, сама перевезла нас на той самой лодке,  на берег, махнула рукой и отвернулась. Я услышал рыдания! Но сердце моё не сжалось. Молодость часто бывает жестокой.
Из Новочеркасска, где мы съели роскошные огромные по пол-кило беляши с зелёным луком и настоящим рассыпчатым мясом, доехали до Ростова-Папы, а оттуда на АН-24 долетели до Москвы, в Быково. Ночью на грузовике мы прибыли с другом на Ленинский проспект, моя мама была очень рада возвращению сына, а утром мы поехали в Фирсановку. Круг путешествия замкнулся. Там нам не очень обрадовались, и писать особенно не о чем. Подруги сестры уже не было. Впрочем, с хозяйской дочкой – десятиклассницей, черно-окой стройной брюнеткой, мы познакомились, играли в пинг-понг, но как она не старалась, овладеть нашим интересом Софа не смогла. Контраст между жеманной, эгоистичной московской еврейкой и ис-конной любвеобильной душевной Донской казачкой был явно не в пользу первой! Выпив пивка с рыбкой и переночевав, нагулявшись в утреннем сосновом не грибном лесу, мы вернулись в  Москву.  Приключение окончилось… Опять лекции, экзамены.
Потом у меня были два неудачных брака, я иногда думал, что мне посылал испытания бог, за мой грех! Но о романе с казачкой я никогда не забывал. И, вот, став писателем, каясь, приношу рассказ на алтарь, как исповедь.
Интересно, родила ли ребёнка Мила? Ей или ему сейчас было бы ровно 40 лет! И я давно уже, может дед или даже прадед? Прости меня, господи!
Много позже я написал стихотворный текст, почти песню, но до сих пор не могу простить себе свою подлость и чёрствость.