Политсан. Продолжение 23

***

При строительстве зимовья на Мандиките меня решили не утруждать выпиливанием лафета из сухостойных брёвен. Стопу срубили из кругляка, на потолок я заготовил нужное количество плах,  располовинивая брёвна по длине. В этой избушке Иван решил оставить пол земляным, и Женька убрал песчаный грунт внутри сруба на два штыка вглубь, но так и не добрался до мерзлоты. В результате масштабных земляных работ высоту сруба мы ограничили девятью венцами. Ходить внутри можно было ничуть не сгибаясь, а земли хватило и на утепление потолка, и на устройство наружной завалинки. Крышу сделали односкатной, из плах. Лабаз около этого зимовья постановили вообще не строить – жить здесь подолгу Иван не собирался.

Время позволяло особенно не торопиться. Иван занимался отделкой готового зимовья, Женька помогал ему по мелочам, учился ставить сети в небольшом заливчике около устья ручья и регулярно топил баню. Лилит исправно готовила пищу и загорала в сотне метров от лагеря, за поворотом реки.  А я с раннего утра и до позднего вечера, слонялся с карабином по окрестностям в поисках лосиного мяса, которое ничего не подозревало о моих кровожадных намерениях и где-то упорно пряталось от жары и гнуса. Пытаться подойти к зверю на верный выстрел по пересохшей от июльского зноя тайге – занятие заведомо бесполезное, потому что бесшумное передвижение невозможно. Для утешения охотничьей страсти мне оставались либо уродливое пятно мутной воды, расплывшееся в неприметном озере после недавнего купания сохатого, либо далёкий треск двухсот килограммов сочных бифштексов и сахарных косточек для крепкого бульона, которые убегали от опасности с завидной прытью вполне живого зверя.

Только однажды мне удалось увидеть лося  на противоположном берегу Тетеи. Он стоял неудобно, но расстояние всё-таки позволяло достать зверя из карабина. И я уж было выцелил его левую лопатку, которая была хорошо видна из-за кустов ивняка. Но сам Бог уберёг от греха: на берег вышли два телёнка. Убить матку в такое время – нехорошее дело: без матери зиму телята не переживут. Самим всё мясо не съесть и в такую жару долго не сохранить. А в деревне – старики-эвенки. От мяса никто не откажется – чего добру пропадать? Тем более что грех – на чужеземцах. Но «горе-кормильца» меж собой осудят.

В тот же день я шарашился по мелким хребтикам в стороне от реки. Потом услышал далёкий шум мотора и поспешил к берегу, чтоб перехватить гостя и добраться вместе с ним до лагеря. Чуть-чуть не успел выйти из наволока: лодка проскочила мимо. Пришлось тащиться по кромке воды – одна радость, что можно шлёпать босиком, сняв надоевшие сапоги. Шум мотора внезапно оборвался, значит, лагерь близко.
Река делала поворот, заросли тальника нависли над водой. И когда я их осторожно обходил, послышался смех. У берега стояла лодка Бирюка, он сидел на носу, боком ко мне, и что-то рассказывал. А голая Лилит бесстыдно лежала перед ним на байковом одеяле и весело смеялась.   

***

Это сейчас, по прошествии десятков лет, я могу с полным бесстрастием сказать, что увиденное живо напоминало нечто среднее между картинами «Олимпия» и «Завтрак на траве» одного из любимых мною импрессионистов.

А тогда, в тот жаркий день на берегу дикой таёжной реки, я испытывал несколько иные чувства. И одной только памяти мало, чтобы описать то тёмное, страшное и первобытно-низменное, что мгновенно поднялось жгучей блевотиной с самого дна вывернутой души и подступило к горлу.
Память чувств беспощаднее памяти мыслей. Но, к счастью, в старческой крови уже нет того безумного состава гормонов, который позволил бы заново пережить всё это.

Округлившееся тело моей жены ещё не было изуродовано беременностью. Она была прекрасна даже в этом отвратительном бесстыдстве. Смеясь, она словно бы невольно раздвигала и сдвигала бёдра, без тени смущения обнажая перед другим мужчиной то сокровенное, трепетно-розовое и нежное, на что, как мне казалось, только я один имел право смотреть...   

Холодное бешенство.
Гнев, при котором вся кровь собралась в сердце, и в глазах потемнело.
Жадное любопытство: что же произойдёт дальше?
Омерзительный страх унижения.
Животная ненависть к сопернику и своей самке.
Навязчивое желание убить его, а потом грубо овладеть её телом в луже тёплой и липкой крови, рядом с агонизирующим трупом соперника.

Да, мне остались лишь эти приблизительные слова – бескровные оболочки невыносимого смысла. Пустые слова, похожие на высохших бабочек, не способных к полёту, на цветы из гербария, которые давно утратили запах, на чучело певчей птицы, чью песню уже никогда не услышать.
Способны ли они передать чувства, испытанные в далёком прошлом?
Могут ли они ожить в чьём-то сердце и дать росток уже ненужного сочувствия?

Я больше не мог на это смотреть и вернулся за поворот реки, чтобы закурить, не обнаруживая себя. Спички ломались.
Я точно знал, что в случае чего, пуля из Мосина пробьёт насквозь оба тела.
От этого допущения – «в случае чего» – сердце пропускало удары, воображение рисовало любовные позы – в прорези прицела, а звериный слух пытался уловить сладострастные стоны удовлетворённой женщины.
Второй папиросы, докуренной до конца, должно хватить, чтобы всё случилось.
Чтобы они – случились.
Я сделаю так, что они умрут не сразу.

Я передёрнул затвор карабина, и в этот момент взревел мотор. Через минуту он вновь умолк, а со стороны лагеря раздались радостные крики.
Две папиросы. Всего две. Они ничего не могли успеть.
Наверное, отложили до более удобного случая.
На том месте, где она лежала в бесстыжей позе опытной соблазнительницы, следов мужских сапог не обнаружилось. Её выходной след обрывался на мокром песке. Там, где она садилась в лодку.

Я стоял на коленях перед отпечатком её маленькой ножки.
Песок оказался безвкусным.
Спешить уже некуда.
Нужно прийти в себя.
Они не должны понять, что я всё знаю.
Хорошая собака не лает.
Она кусает молча.

Я вспомнил её недавние слова: «Ты же знаешь, слово «стыд» не имеет ко мне ни малейшего отношения. И если он нечаянно увидит твою жену полностью обнажённой, то ни от меня не убудет, ни тебе хуже не станет. Я хочу, чтобы он потерял голову. И он её потеряет, поверь».
И маленький спектакль с раздеванием у окна я хорошо помнил.
Это показалось забавным: она будто бы и не подозревает, что кто-то за окном смотрит на неё похотливыми глазами. А он думает, что всё случайно,  он в этом уверен и с откровенной жадностью разглядывает всё, что решила показать она.
На следующий день её глаза светятся девичьей невинностью, а он едва скрывает смущение, потому что точно знает форму налившейся груди и цвет сосков...

Продолжение  http://www.proza.ru/2012/02/28/1079