Матерчатые тапочки

                Мать родила     Римку  от « суслятника»– так называли приезжих артельщиков, занимавшихся отловом грызунов в донской степи.                На нераспаханных землях, вдоль полей и на обочинах степных дорог, стоя на задних лапках, суслики наполняли степь художественным свистом.                Худющие, они вылезали из своих многочисленных норок ранней весной, как только сходил снег, который бурными ручьями стекал в низины, наполняя мутной ледяной водой пруды и колдобины.                Именно в эту пору школьников на уроках труда выводили целыми классами «выливать» сусликов. Как только его  мокрая  мордочка показывалась, чтобы глотнуть спасительного воздуха, ловцы хватали зверька сзади за шею и, с размаху, ударяли оземь и раз, и два, и три, пока он не переставал шевелиться. Жуткое и печальное зрелище, но пионеры думали иначе, ведь грызуны уничтожали народный хлеб.             
Чуть  подсыхало и,  пучками тёмного изумруда и салатовой россыпью переливаясь на солнце, появлялась молодая травка. Вот тогда-то артельщики и ставили капканы, но удивительное дело – сусликов от этого не становилось меньше.                Справедливости ради надо сказать, что хлеба хватало и кубинскому народу, и городу, и деревне.                Крестьяне ели хлеб местных пекарен, иногда непропечённый,  зато недорогой и  могли взять  на каждого члена семьи по две буханки ежедневно: перепадало кошкам, собакам, домашней птице, да что греха таить, доставалось и свиньям – в помойных вёдрах кроме позавчерашних щец в обрате плавали хорошие куски хлеба.                И, всё же,  мелкие  грызуны исчезли «напрочь»,  как только цивилизация, в виде телевизионной вышки,  пришла на Дон.         
Мать об отце Римке ничего не рассказывала, а на девяностом году своей многотрудной  жизни позабыла его имя – фамилию. С ободранным лицом и выброшенными за калитку пожитками он уехал в Краснодарский край, чтобы не возвращаться никогда,  а Римульке было всего-то три годика. Такова была месть матери за измену.               
    Обо всём этом десятилетней девочке поведала родная тётушка, которой поднадоели племянницыны расспросы касательно её происхождения.                «Володький яво звали, Переверзев – фамилиё. Кабелюка хороший был, хучь и прихрамывал. Ты с им – один потрет, белинькия, глазки голубыя.  Да и умная, вся в няво, больше не в кого», - добавила, вздыхая,  тётка Маня, вспомнив маму Римки, с которой они постоянно спорили и, бывало, ругались до драки.               
     Да и самой Римке в детстве от матери доставалось часто. С ремнём в руках она представляла страшное зрелище – хлестала им «почём попадя».                В последний раз била так же – за дело. Нет, не за двойки, училась девчушка хорошо и с охотой, а за матерчатые тапочки, от которых в два дня не осталось живого места, ну и, надо признать, за своенравный характер.                « Убегу, куда глаза глядят», -  кричала в бессильной злобе непокорная Римка.               
     Тогда обильные немые слёзы облегчили тупую боль в груди, а подоспевшая тётка Маня, спрятав любимую племянницу ото всех бед в своём подоле и приглаживая заскорузлой ладошкой вечно спутанные волосы, чихвостила сестру фразами, льющимися бальзамом Римке в уши:"Издиваисси над дитём, полудурка.Радовалась ба, доча золотая недоноске досталась. Вона у других, дураки – дуракам".Потом ласково частила словами: « Ни ряви, плямяшка, сычас пойдём в сельмаг, я табе новые сандалики куплю, лучи энтих, да ишо камфет, али пряничков мятных».
Захватив с собой Варьку, тётушкину шестилетнюю дочку, они  дружно отправились в магазин, где продавали хлеб, мыло, керосин, одежду и, конечно, конфеты.                В тот раз сандаликов нужного размера не оказалось, а вот Варьке взяли пальто салатного цвета с лисьим воротником, очень красивое. Прижимая к груди  по большущему кульку конфет, сёстры были безмерно счастливы.                Пальто же счастья Варьке не принесло – соседские мальчишки дразнили её, называя « рыжей » и Римка дралась с ними, хотя и рыжий воротник, и  волосы сестрёнки не отличались по цвету.
      Из детства в  Римкиной памяти много чего осталось, только вот свою бабаньку, выходившую её, она к великому сожалению, не помнила, потому как умерла она, когда малышке не исполнилось и  трёх лет.                Мать, провалявшись после кесарева с полгода  в районной больнице, после выписки устроилась работать телятницей: безвылазно, и как оказалось, до пенсии.                На пожелтевшей от старости фотографии, вплотную к гробу, на табурете – девочка двух с половиной, трёх лет. Белокурая головка наполовину прикрыта сомнительной белизны косынкой. Взгляд ясного личика направлен прямо на усопшую.                Вся сжавшаяся от боли согбенная фигура тётки Мани и каменное, ничего не выражающее лицо тётки Тамары, Римкиной  матери.                Видны обшарпанные стены дома, грубо сколоченный крест и скорбные лица казачек, пришедших проводить  «односумку»  в последний путь:                у всех за плечами война, голод, выплаканные слёзы и неотвратимость прихода смерти.   
     Семья, или то, что осталось от неё, жила в  хуторе, напоминающем выселки, потому как имел он  одну улицу, вдоль которой стояли плохо побелённые, одно типовые совхозные дома,  ни деревца, ни цветочка  – один колодец и пруд за километр. Из скудных воспоминаний взрослых  Римка сделала определённые выводы.               
     Хутор Громки и было то место,  куда,  спасаясь от раскулачивания,  бежали из под Ростова  предупреждённые кумом о грядущей беде  дед Андрей с женой Марией да четырьмя детками: Иосифом, Марией, двойняшками Тамарой и Евдокией.
Дед  имел там собственное дело: занимался выделкой шкур в своём справном хозяйстве. Уходили ночью, побросав нажитое, с узлами да малыми детишками на руках.               
Судьба сложилась таким образом, что глава семьи умер от голода на одной из хуторских дорог,  по которой,  позже,  добровольцем,  ушёл на Отечественную  сын Иосиф, чтобы защищать Родину от фашизма  и   власть,  обобравшую и осиротившую  их,   однако давшую ему образование и неплохие перспективы.  Если бы не война…
     Будучи комсомольским вожаком,  редактором районной газеты, а  на войне политруком, он пропал без вести после боёв под Харьковом в сорок втором.  И снова эта самая власть, из-за которой он простился с жизнью,  наказала  его  жену Надюшу  с  двойняшками Розой и Кларой,  лишив  офицерской  пенсии.   Кареглазая красавица - казачка не заморачивала голову патриотизмом и, отличаясь лёгким нравом ещё при Иосифе, умудрилась удачно выйти замуж и уехать с мужем в Израиль, как только открылись границы.
Тётка Маня рассказывала Римке, что её двоюродные сёстры долго не называли отчима отцом, поясняя своё упорство словами: «Наш папка на войне погиб за великую Родину!». 
Сама она гордилась дядей Иосифом, понимала, почему тот назвал дочек звучными именами - Роза и Клара, а, ещё, верила, что погиб младший политрук  мгновенной смертью, когда героически  поднимал полк в атаку, а  не в фашистском застенке, не приведи господь, с таким-то имечком…   
 Тягу к «бумагомаранию» она унаследовала от дяди,  а ещё неуёмное желание сделать мир справедливым.  Приятно  было Римме Владимировне,  приехавшей помянуть Иосифа Андреевича  спустя 60 лет после войны в хуторскую школу,  слушать  приглашённых, оставшихся в живых сторожил: « Как жа, вожак он наш был, всё с нами возилси, а уж как говорил, святилси весь!  Верили яму люди, а дети любили. Хучь и ня верующий он был – упокой,  господь,  яво душу».
В оккупацию от тифа умерла Евдокия,  сестра - двойняшка Римкиной матери, семнадцати лет от роду. Она была комсомолкой и боязнь быть преданной и повешенной в одной рубахе ускорила её кончину.                Тётка Маня и Римкина мать Тамара тягой к знаниям не отличались,  возможно, потому и прожили хотя и тяжёлую, но долгую жизнь.   
       Начальная школа, клуб и детский садик в одном доме с фельшерским пунктом, да конторка, куда утром приходили хуторяне за разнорядкой – вот и все достопримечательности.                Детский сад Римка запомнила по большим глиняным тарелкам, на которых были изображены три вишенки с зелёным листком. Кисель в них казался неземной едой.                Запомнилось, как к Варьке, стоящей в углу на коленях присоединилась и она. Рыдая,  Римка убеждала воспитательницу, что сестрёнка писаться в постельку больше не будет. «Да что жа за дитё такая, сибе пожалей, надорвалась с ней, верхи возишь, она жа чижолая »,- проговорила тогда Нинантонна и  добавила: « Идитя, играйтися».                Поначалу Римка терпеть Варьку не могла.  Щекастая, лупоглазая, с  конопушками  на носу и рыжей копной волос, но от этого ещё более прехорошенькая,  подрастая, она быстро нагоняла  Римку в росте,  повсюду таскалась за ней, да, к  тому же, ябедничала. Но родная кровь и тётки Манина кочерга, которой её выковыривали за добавкой из-под кровати, сделали своё дело. Варька как бы срослась с ней.                И так продолжалось до тех пор, пока она сама не научилась «показывать зубки», а став взрослой образованной дамой, так поднаторела в этом, что теперь уже Римма Владимировна пользовалась её «услугами», потому как исступлённо училась, умнела и от этого становилась беззащитной, непрактичной, экзальтированной дурой.    
      К «фелшару» хуторяне обращались,тогда, когда здорово припрёт. От тётки Мани Римка  самолично слышала, как та ей сделала укол от давления, после чего рука покраснела и распухла. Пришлось ехать в станицу. Больная  подслушала,  как старый доктор отчитывал медичку, мол, руки мыть надо почаще, а стопку опрокидывать пореже.                И когда довелось Римке идти самой на прививку,  да ещё тащить за собой упирающуюся Варьку, она была во всеоружии. В упор задавала врачице вопрос: « А вы руки мыли? Надо после каждого». Шурака, так за глаза величали фельшерицу хуторяне,  молча вымыла после ревущего Петьки руки, вытерла их вафельным полотенцем, потом остановила на Римке ехидно- жалкий взгляд.  Будучи уже второклашкой,  догадывалась Римка о причине припухших глаз и,  вглядываясь в отёкшее лицо, жалела её,  проклинала распутного мужа, с которым та не могла развязаться, однако роняла, чувствуя ответственность за Варьку, обидные слова: « А вы вчарась пили или сёдни?». Говорила заступница на местном диалекте, а не так как учили в школе, чтобы помнила Шурака об ответственности и наверняка не наделала б беды.                Та, ошарашенная,  быстро вышла из штопора от Римкиной наглости и, подтолкнув её на кушетку, со словами: «Конечно, вчарась…», - с противным хрустом всадила в руку иглу.  Одноразовых шприцов тогда не было,  иголки от многократного применения  тупились. Римка представляла себя в фашистском застенке и, поэтому, даже не пикнула, так как в будущем видела себя на месте Рихарда Зорге или Зои Космодемьянской.                Потом она держала бьющуюся в истерике Варьку и в спешном порядке засовывала в её орущий рот леденец на палочке, сердечком.  От леденцов в виде зайчика и петушка сама категорически отказывалась,  жалела их.                После экзекуции Варька взобралась к старшей сестре «на закорки»,   её зарёванные глаза заволокла дрёма,  всхлипы становились всё реже и реже и, засыпая, в знак благодарности, она засунула «остатки своего сердца» в Римкин рот.   
Хутор окружали бескрайние злаковые поля, птицеферма и множество телятников и коровников, в которых с утра до ночи пропадало всё взрослое население.                Саму начальную школу  Римка не помнила вообще, значит она того стоила, а вот пионерская линейка с Ольгиным  экзотическим затылком осталась в её памяти навсегда.                Чёрные, усыпанные белыми гнидами волосы шевелились и, при неосторожном почёсывании,  огромная налитая вошь  выпадала на воротничок и галстук. Не позабылось ощущение ужаса от обилия этой мрази.                С Варварой Николаевной, первой учительницей они вычёсывали из Ольгиной башки на белый ситцевый платок этих паразитов и сжигали их в печке.   Ольгина мама Галина умерла от подпольного аборта. На похоронах «всю правду» в подробностях пересказывали друг другу хуторяне: признайся Галина вовремя следователю, кто  вязальной спицей продырявил ребёночка, её удалось бы спасти. Глядя на посиневшие ногти, она кричала, что хочет жить,  а почувствовав близкий конец, просила прощения у своей дочурки, которую по глупости осиротила, да у своего Коленьки, любившего её очень и страстно желавшего ребёночка, так жестоко убиенного.  После похорон Николай вскоре уехал к себе в Украину,  Оля  была приёмной дочерью, к тому же очень походила на мать. Бездетная тётка Калистра удочерила её.

Прежде, чем семья перебралась в другой хутор, Римка чуть не удосужилась утонуть в единственном пруду, провалившись под лёд у самой плотины. Оставшись в живых, считала это боевым крещением, потому как воды перестала бояться вообще.
 Верке Белой отчим Гришака Будённый, прозванный так за странного покроя не снимаемые в любое время года штаны, подарил единственные на весь хутор коньки. И когда она, сидя на льду, привязывала их к валенкам, а присутствующие, взявшись за руки, кружились  в диком танце, крича: «Веерка-а-а, дашь покататься, а, Веерка-а-а», - все тринадцать человек, проломив осевший лёд, оказались в ледяной воде.  С воплями, голыми пальцами, как зубами, вгрызаясь в острый лёд, помогая друг другу, добрались до берега.                Стоял лютый мороз, одежда  громыхала на бегу, цель одна - добежать до дома, стащить всё с себя, залезть на печку, закутавшись в одеяло и молить бога, чтобы «поменьше ввалили». В хате одежда обвисает и стаскивается трясущимися тётки Маниными  руками. Причитая, она растирает Римку водкой, даёт глотнуть.  Закутанная в пуховый платок и  шерстяное одеяло, бедоносица  забывается в сладкой дрёме.
 Надю Гурееву, умершую от воспаления лёгких,  живой Римка не вспоминала, только мёртвой, хотя прежде они жили рядом и учились в одном, третьем классе.
    С тех пор прошла целая жизнь. Смерть отняла у неё многих родных и близких, но маленькая девочка в гробике осталась в памяти навсегда: длиннющие косы красиво лежали вдоль сложенных ручек, повзрослевшая, чужая, она долгое время приходила к ней во сне.                "Почему тётя Зина не дала Надюшке глотнуть водки, может она бы тогда не померла?», - часто думала  Римка.  И ещё ей не хотелось  попадаться на глаза тёте Зине. Причитая, она гладила её по головке, а глаза были злые. О чём она думала,  догадаться было не трудно.  «Почему бог вместо Надюшки не прибрал  эту безотцовщину, о которой особо никто не заботился?» - было написано на лице матери, потерявшей малышку-дочь.
Зато Римке не было страшно, когда она оказалась в Серафимовическом  интернате после окончания начальной школы. Чистые простыни, накрытые к обеду столы, косоротая учительница пения, лихо растягивающая меха баяна и добрый воспитатель Александр Дмитриевич остались  её  светлым воспоминанием.           И крутой обрыв по над Доном, где в кустах барбариса и шиповника любила сиживать любительница уединения, наблюдая, как с противоположного лесистого берега по мосту двигались пешим ходом люди с полными вёдрами ежевики.                Но стриженой « под одну гребёнку» детдомовкой по причине эпидемии педикулёза ей довелось побыть недолго. До конца года оставалось совсем немного, когда, возвращаясь строем из школы, она увидела тётку Маню и Варьку, испуганно выглядывающую из-за спины матери.                Тогда Римка не понимала всю важность происходящего. Много позже она оценила тётушкин подвиг.  Это тётушка уговорила мать переехать в неплохой совхоз с восьмилетней школой.  Теперь же настырная казачка  яростно отбивалась от уговоров Александра Дмитриевича сделать из прилежной девочки впоследствии швею-мотористку, и когда тот, побеждённый, пошёл за документами, она в сердцах проговорила: « Ишо чаво ни хватало. Матаристка – эта хто ж такая?».                В автобусе тётка Маня долго не могла успокоиться, приговаривая:« Ишь, чаво удумали, сами вы сучильщики-матальщики », -костерила он вторую, обещанную Римке, профессию. 

      Новый казачий хутор со своей историей и людьми, особенно школа из красного кирпича с высоким деревянным крыльцом,  печным отоплением и настоящими, любящими свою профессию до самозабвения учителями вторглись в Римкину жизнь так, что отделить себя от них стало невозможным.                А ещё Куртлак-речка, камышовые берега которой были видны из двора и детские школьные годы, быстро пролетевшие и вразумившие покинуть малую родину в надежде в скором времени свидеться снова.
    Прежде чем совхоз дал полдома, пришлось жить в стряпке – пустила их квартирантами бабка Нюра. Про то, как ихняя бабака Мария спасала хозяйку во время родов,  Римка с Варькой слушали не раз, хлебая жирные щи из гусятины, в то время, как хозяйский сынок Андрей крутился неподалёку и поглядывал на квартиранток пренебрежительно.  Приезжих, даже которые из казаков, на хуторе недолюбливали.                От кирпичного дома,  который им дали от совхоза, и в котором Римка прожила вплоть до поступления в институт, школа и лог были неподалёку. Многое из Оноре де Бальзака, сагу о «Форсайтах» Голсуорси, «Красное и чёрное» Стендаля и, конечно же, «Унесённых ветром» Маргарет Митчелл, ставшей настольной книгой и почти библией по жизни, она прочла в логу, сидя на его пологом  склоне среди пёстрых, душистых цветов.       
А книги из библиотеки любознательной Римке, про  всё, что касалось любви, брала, как для себя,  Верка Белая. И именно те, которые читать можно было с определённого возраста.  Начитавшись про запретную любовь Верка несовершеннолетней родила Надюшку,   а сама Римка всю жизнь была помешана на любви.                Хутор свой  Римка любила точно, но, несмотря на полное авантюрных  приключений детство,  душа рвалась в огромный непознанный мир.              Не было страха, только неуёмное желание участвовать в происходящих где-то далеко событиях.