Маски

...И только ливень в дремлющий мой ум,
Как в кухню дальних родственников скаред,
Мой слух об эту пору пропускает:
Не музыку еще, уже не шум.

Иосиф Бродский


Хищный город.
Хищные магистрали, шоссе.
Хищные перекрестки.
Хищная мерзлота тротуаров.
Хищная ломкость луж.
Хищный ветер.
Хищный пар изо рта.
Хищный мороз, леденящий пальцы.
Хищные столбы с желтами яйцами фонарей.
Хищное серебристое.
Хищное иное.
Хищное однообразие оттенков.
Хищное однообразие цветов.
Хищная раздвоенность замкнутого человека.
Хищная злая осень.

Его осень. Шелушащийся золотым льдом ноябрь.
Его таблетки от простуды.
Его хрипы.
Его предчувствия.
Его пепельницы, полные скорчившихся сигаретных трупиков.
Его мозг, сочно, как сердечная мышца, сжимающийся при курении.
Его боли в висках.
Его часы, которые он никогда не носил.
Его запутанные истории.
Его причудливые сюжеты.
Его вранье.
Его мизантропия.
Его детство.
Его Фолкнер.
Его Кафка и Джойс.
Его Ницше.
Его Пруст.
Его дорога домой, во время которой он мечтал о прошлом.
Его знакомая до мелочей дорога домой, во время которой он наркотически вспоминал о будущем.

В том году лиловые фурункулы туч тяжело разбухали и с облегчением лопались, затапливая улицы вязкими и липкими снами.
В том году осень закончилась раньше срока: виновато попятилась, точно рак, неуклюже смешивала хрустящий снег с золотом листьев своими клешнями.
В том году снег ворчал и бормотал заклинания, сумеречно ворожил и предрассветно гадал, украшал себя ожерельями из окурков, камней, мусора, из мертвых насекомых и птиц, а мысли — прятал в сугробы.
В том году вороны, отчаянно крича, то и дело врывались в грязную простыню неба и принимались кромсать ее вангоговскими черными ножницами.
В том году случилось необъяснимое: однажды по пути домой он встретил женщину: она была без одежды и дрожала от холода. Никто не обращал на нее внимания, а он, бормоча что-то, предложил ей свое пальто. Женщина судорожно закивала, но вместо плеч пальто повалилось в снег. В грязь. В талую мерзлость. В отходы. Какой-то прохожий поднял пальто, протянул ему и спросил:
— Вы в порядке?
Но он не ответил, только в ужасе отшатнулся и поспешил прочь. Господи, думал он, убыстряя шаг, что со мной что за чертовщина со мной что происходит в конце концов я разве заслужил что скажешь заслужил а не заслужил перестарался ты понял чертовщинку мне суешь да мертвечинку суешь да перестарался ты понял не заслужил я понял перестарался нет. Что ж ты сукин сын со мной делаешь, он уже почти перешел на бег, в кого ты превращаешь меня сволочь мало мне своего говна что ли так ты еще такое удумал так все вот что давай договоримся ты больше не усложняешь мне жизнь а я а я а я да разве у меня найдется что предложить взамен Господи послушай меня послушай я так редко обращался к тебе и еще реже обращался искренне без надежды на выгоду просто потому что не мог не обратиться я вообще не знаю есть ты или тебя нет а тут что что смешно тебе смейся смейся падла смейся ничтожество уродливое ржи сколько влезет сука а я а я а я жалкая падаль Господи жалкая падаль Господи жалкая падаль падаль падаль жалкая мразь. Он остановился, чтоб отдышаться, но устоять на ногах не сумел и рухнул на четвереньки. Его колени сразу помокрели от снега. Вот сейчас я сейчас я спущусь в метро проеду проеду сколько там шесть да шесть станций потом сойду потом дом сразу дом Господи ну почему сразу дом почему только шесть станций почему не шестнадцать почему я живу так близко а я я не хочу так близко я не хочу туда Господи не хочу туда не хочу туда не хочу я я я что я там забыл что мне там делать сука ты гнида нечисть самая натуральная дерьмо на палочке не хочу плохо мне там плохо мне там плохо мне там понял ты плохо. Скорчившись в снегу он пролежал недолго. Почувствовав, что замерзает, он поднялся и стал приводить себя в порядок. Застегнул на все пуговицы пальто, обмотал шею шарфом, натянул перчатки и осторожно двинулся по направлению к метро.

Душный бардовый шарф, по-удавьи обвившись вокруг шеи, тер его кожу дешевым колючим мехом.
Душные перчатки из дерматина, в которых его ладони сразу же покрылись крупными слезами пота, вынудили пальцы чувствовать себя в заключении.
Душное упрямство, с каким он перебежал на красный, заставило его вспотеть еще больше, в бешенстве выматериться и, стянув перчатки, выбросить их на снег. Мокрые от пота, они потонули в наваристой снежной каше.
Душный людской поток, вареньем текущий к метро, поглотил его и поволок за собой. Ему дышали в затылок, его поторапливали, его дергали за локти, сипло хрипели, орали над самым ухом и в самое ухо, курили, ржали. Варенье текло по эскалатору вниз, проникало в двери поездов, наполняя вагоны пестрой комковатой жижей.
Душный подъезд его дома. Полумрак, неработающий лифт. По лестнице он поднимался, зажав рот рукой и стараясь не касаться поручней. Шатался, едва не падал, взбирался к себе на пятый этаж прерывистыми ватными шагами. Останавливался, тяжело дышал, хрипел. Двигался дальше.

Эти ступеньки.
Эти осточертевшие ступеньки.
Эти поручни поручни поручни.
Эти прилиииивы в глазах.
Эти шторрррмы в черепе черепе.
Эти побелевшие желваки жирваки и костяшки пальцев.
Эта тошнота.
Эти отвращение и стыд.
Эти отвращение и нет надо покурить да надо покурить надо покурить надо. Он присел на ступеньки и закурил. Попытался взять себя в руки. Вскоре он привычно чувствовал, как возвращается к нему уверенность. И какое-то даже спокойствие. Докурив, он скорчил окурок и поднялся. Поискал по карманам ключи, хотел было уже открыть дверь но черт совсем забыл вот ведь дубина надо же голова твоя пустая дырявая. Достал из внутреннего надо же а мог ведь там и оставить и никто бы не вернул кармана пальто какой-то сверток, раскрыл. Извлек тонкую телесного цвета маску, аккуратно надел. Немного помассировал лицо.
— Теперь можно, — сказал он вслух и вставил ключ в скважину.

Несколько часов спустя, когда сын уже спал, а они чаевничали на кухне, жена спросила его:
— Как на работе?
— Нормально... — Он посмотрел на нее внимательно. — Ты спрашивала уже.
Жена не ответила. Она сидела с чашкой в руке и смотрела куда-то в пустоту. Казалось, ответа она не слышала.
— Ты в порядке?
— Что? — Она встрепенулась.
— Да нет, ничего...
— Так что у тебя с работой? — спросила она снова.
— Все в ажуре, — он поджал губы и отвернулся.
Встал из-за стола, закурил.
— Послушай... — начал он осторожно. — У тебя на щеке что-то... Варенье вроде...
— Варенье?
Он кивнул.
— Да нет у меня на щеке никакого варенья...
— Нет, есть. Не веришь — посмотри сама.
Она сняла со стены зеркальце.
— Я заварю еще чаю.
— Давай, — ответила она совсем другим голосом и тихо.
Заваривая чай, он стоял к ней спиной. Он старался не слышать ее суетливых движений, пытался не представлять, а если не получалось, то сразу душил в сознании образ того, как она поправляет сползшую с лица маску. Черт а ведь под маской кожа у нее не такая пористая и вроде бы даже нет морщинок похожа на нееееееет. Не похожа. Он помотал головой. Да бог с ней с кожей но она ведь теперь даже не уходит в другую комнату чтобы все поправить а раньше уходила ей сейчас наплевать а даже если не наплевать то что толку не знаю не знаю не пойму я ее сложно это сложно мне бы себя понять а для меня это еще сложнее но черт черт без маски она и вправду ну ведь вправду ну ведь кожа совсем другая черт не такая как черт и без морщинок черт прямо как та которой я пальто хотел отдать и отдал бы да отдал бы но только мне показалось. Он почувствовал, как подкатывает к горлу тошнотворный ком, точно чья-то рука, постоянно увеличивающая свои объемы, сдавливала гортань. Надеясь преодолеть слабость, он укусил себя за губу. Это почти помогло, рука, во всяком случае, хватку свою ослабила. Он сделал глубокий вдох, затем еще один. Наконец ему полегчало.
Чай допивали молча, молча убирали со стола, молча легли в постель. Он знал, что сегодня ее желание будет сильнее обычного. Она отдастся ему со всей страстью, на какую только будет способна, и он поймет, что это — плата. Плата за такт. Плата за ложь про варенье. Плата за зеркальце. Плата наконец за то, что, заваривая чай, он не расклеился и не сдулся, а выдержал. Ведь это повлекло бы за собой разговоры. А на разговоры у них обоих не хватит сил.
— Можно я покурю здесь, а не на кухне? — спросил он, когда все было кончено.
— Можно, — сказала она и отвернулась.
— Ну... Я могу и на кухне...
Она не ответила.
— На кухне так на кухне, — пробормотал он, садясь на кровати. — Тем более что сигареты там...
Она промолчала и в этот раз.
— Ты в порядке? — спросил он, набрасывая на себя халат.
Она тихо, едва слышно заплакала. Несколько мгновений он разглядывал ее голую, не укрытую одеялом спину, потом, аккуратно прикрыв за собой дверь, вышел.

В том году ночи, как на подбор, были особенные: не находя в себе сил, чтобы уснуть, он просиживал до утра перед окном в кухне, наблюдал за тем, как из распахнутого рта неба хищными тугими языками показывалась темнота. Как эти языки вываливались на землю, как ползли неуклюже. Как делали город немым. Как ломали, давили, топтали. Как отправляли перекрестки в пищевод сновидений, как жевали улицы.
Как вламывались в дома. Как давились в стекла, покрывая их трещинами. Как ползли по паркету. Как затапливали собой комнаты...
Он закуривал очередную сигарету, стоя в темноте по колено.
Он закуривал сигарету, а в темноте под ногами плавали его маски.
Он закуривал сигарету и делал вид, что их нет.

06/10