Казус с писателем Строкотовым

Небывальщина

Эта невозможная история написана мной в 1970-х гг., в период активного посещения Дома литераторов в Минске, где еженедельно собиралась группа лиц, зарегистрировавшаяся как Объединение молодых писателей-фантастов при СП БССР.

Когда у Строкотова завелся свой кабинет (бывшая тещина комната), он приобрел привычку сам с собой разговаривать. Вот и сейчас:
-- Ну-ка, посмотрим, много ли мы тут напортачили! -- И он потер руки, предвкушая удовольствие. Придвинул к себе папку с вырезками из газет и журналов. Предстояло разобраться с 3-м томом – публицистическим.
И тут зажурчал фоновид.
-- Дьявольщина! – ругнулся писатель. – Как они узнают, что у меня дел невпроворот?

На экране появился Сеня Бондарев. Физию имел хитрую.

-- Вижу, Матвеич, ты расположился, так я могу потом. Но ты лучше послушай. Знаешь, кого я вчера целый день читал? Строкотова! Цени! И кое-какие выводы в отношении его сделал. Так вот, Петр Матвеич, пишешь ты тугой, концентрированной прозой. У тебя энергичная, непрерывная пульсация авторской мысли, откровенная, раскованная интонация. А это, да будет тебе известно, примета самостоятельного творческого акта. Что еще? А то, что не отнять у тебя умения, да что там – таланта! – неожиданным открытием выводить частное жизненное наблюдение на уровень обобщений, даже философских. С каким же пристальным и жадным вниманием к жизни надо было смотреть, чтобы так все увидеть?!

Строкотов заерзал на гирокресле.

-- Против правды не попрешь, так что не смущайся, Матвеич, -- остановил ерзанье Сеня.
-- Немного, я думаю, ты перебрал, -- произнес Строкотов, нахмурившись, -- но в общем-целом, полагаю, соответствует…
-- Вот и отлично! – обрадовался Бондарь. – Ты думаешь, я просто так перед тобой объявился? Ха-ха, я же твое восприятие проверял. Дело в том, что мне предложили к твоему трехтомнику авторский портрет подготовить. Так, значит, ты не против?
-- Что ж, берись, -- для приличия помедлив, согласился Петр Матвеевич.
-- Вот и ладненько! – расцвел Сеня. – Распишу в лучшем виде, уж ты не сомневайся… Да, вот еще что. Все знают, что времени своего ты не щадишь, шероховатости стиля вылизываешь. Это тебя с великими роднит, между прочим. А в Литфонд как раз обалденную спецбумагу какую-то завезли. Чего-то там на молекулярном уровне придумано. Говорят, страшно эффективно работает.
-- Для чего бумага-то?
-- Корректирующая или редакторская, точно не знаю. В общем, как раз для тебя. Это уж нам, мелкой литературной братии, самим с падежами сражаться надо…
-- Будет тебе скромничать, -- великодушно сказал Строкотов. – А за новость спасибо. Схожу. От помощи что ж отказываться. Хоть не полное собрание, а работы-то целый воз.

Сеня исчез, и Петр Матвеевич позволил себе блаженно улыбнуться. Собранье-то сочиненьиц славно разворачивается, вон и творческий портрет, оказывается, уже заказан. Не каждый пишущий удостаивается.
Но – расслабляться нельзя! Работать и работать! «Каждое твое слово должно найти отклик!» -- вот достойный девиз. Кстати, а почему бы мне не написать эссе под названием «Как я работаю над словом»? Публицистический бы том пополнился, да и начинающим в назиданье. Да вот и идея зачина есть! Начну я, допустим, так:

Мрачные предчувствия томили Природу. Не прекращаясь ни на миг, в ней шла концентрация противоборствующих сил. И душа изнемогала, моля и требуя катарсиса, и, как бы уступая ей, к угрюмым небесам, застывшим в оцепененьи, рванулись восходящие потоки теплых воздушных масс.

Можно было бы показать несколько редакций этого куска, все более и более усложняющихся, возникавших после вставок, чтобы потом ошеломить читателя сознательно выбранным вариантом:

Собиралась гроза.

И пояснить: выбор сделан в пользу простоты и правды.
Тут Строкотов вспомнил про бумагу:
-- Уж если мне есть что корректировать, так что же другим? Не поздно ли я спохватился?

В Литфонде было людно, но Леночка, практикантка с литфака, сразу его заметила:
-- Петр Матвеевич, сюда! Вам оставлено!
Пожатием рук, кивками приветствуя знакомых литераторов, будущий автор избранных произведений пробрался к стойке. И сразу же увидел конверты: «Просекину Ю.Н.», «Строкотову П.М.».
«Вот уж не стал бы я Просекина выделять из остальных прочих, -- мелькнула мысль. – Ну да ладно, можно потом с ним мнениями обменяться».

Даже не выпив традиционной чашечки кофе, Петр Матвеевич выбрался из окружения коллег, сопровождаемый завистливыми взглядами некоторых из них, и отправился домой, с любопытством ощупывая конверт. «Надо будет на ней свой лучший рассказ отпечатать. А еще лучше притчу «Человек из леса вышел». В ней такой сплав лирики и философии… что придется бумаженции признать, что уровень у нее не тот, чтобы меня редактировать».

Открыв конверт, Петр Матвеевич почувствовал себя немного даже обманутым: там, помимо брошюрки, был лишь один лист бумаги. Желтоватый, немного толще обычного лист, с выделенными на обеих сторонах рамками для текста. Пожав плечами, он раскрыл инструкцию. Оказывается, бумага еще только проходит испытания. И отзыв просят сообщить. Ну, а пользоваться ею просто, надо только команды процессору писать печатными буквами. Вся сложность, что зеркально отраженными.
-- Это чтобы с литературным текстом не спутать! – сообразил Строкотов. Ему вспомнилось, как его Васька, в больнице находясь, первые свои буквы написал. Передала ему мама Сю (так он Ксюшу звал) каких-то фруктов, а он, бедняга, в ответ выдал ей такое отчаянное письмо:

МАМА ЗА БЕРИ МИНЯ АТ
АДЮС

Ему всего 4 года тогда было, никто и не думал, что он буквы знает. А он вот даже как – до конца строки дошел и зеркально отразился.

И вот писатель, почти классиком себя считающий, не предвидя последствий, вставляет в роботрон желтый толстоватый листок и диктует свою лучшую миниатюру «Человек из леса вышел».
-- Что ж, скомандуем по-васькиному для проверки.

И он написал от руки на полях:

!юифаргофро ьтиреворп

Написанное замигало и исчезло. И тут же запульсировала вторая буква «о» в слове «обусловливать».

-- Можно и обуславливать, -- согласился Петр Матвеевич. И записал новое задание:

!ытнаирав еиксечискатнис ьтад

Команда исчезла, но с текстом ничего не произошло.

-- Может, такую команду нельзя? – засомневался Строкоторв. И тут же разрешил сомнения: -- А, тут просто ни прибавить, ни отнять!

Но вот слова стали раздвигаться, переставляться, пропадать, заменяться другими. Возникла фраза, показавшаяся автору просто великолепной.

-- Эй, как тебя! – воскликнул он. – Пусть так и останется!

Первый абзац тут же перестал шевелиться. Ага, листку можно и устно.

Так всю страницу и переработали. Петр Матвеевич был просто в восторге. Этот восторг, да еще Бондаревы комплименты с утра, надоумили его написать то, чего ему писать не следовало бы, а именно:

!теавижулсаз огот отч ,от ястенатсо ьтсуп

Помигав, написанное пропало. Понято, значит, задание. А текст держится, не исчезает. Ай да Строкотов!

-- … зову тебя, зову. Не слышишь?

А, это Ксюша. Опять, наверно, в магазин отправляет.
-- К обеду сметаны нет и хлеба маловато. Сходил бы.

Вот так у нас делается. Писателя, где-то классика, вот так запросто, можно отправить хоть куда.
-- А Васька что? – ухватился Петр Матвеевич за соломинку.
-- Что ты! Он на плазмопеде гоняет. Каникулы ж у человека!

-- Что долго? – спросила Ксения. – Мы уж тебя заждались.
-- Да за критика одного зацепился. Кафкианец заядлый слушателя, видишь ли, нашел.

Сели обедать.
-- А ты, Васек, значит, на заслуженном отдыхе?
-- Конечно, пап, на заслуженном, -- охотно подхватил Васька. – А то как же! Ведь какие, если разобраться, у меня задатки? Парочка генов есть приличных, так и те от мамы. Так что кончить почти без троек – для меня результат почти выдающийся. И на вашем, родительском месте я бы хорошенько подумал, как своего сына соответственно вознаградить.

Строкотов пропустил выход против себя без внимания: ему не давала покоя одна мысль.
-- Знаешь, Ксюша, что Кафка своим творчеством доказал? Что человек способен совершать поступки, которым нет никакого объяснения.

После обеда Петр Матвеевич сразу пошел к себе – хотелось посмотреть, что стало с теми, кто вышел из леса. Он подошел к роботрону – и обмер. На листке было совсем не то!

НАСТУПИЛО ДОЛГОЖДАННОЕ

Я себе сплю, а пружинистые волны ходят по телу, растягиваются, потягиваются. Одна из них залезает под мышку, охлаждается до мокрой свежести, пульсирует влажно.

-- Тобик, сукин сын! – кричу я. – Сейчас же вынь свой нос, а то хуже будет!
Тобик послушно вынимает свой нос из-под моей подмышки и старательно лижет мне лицо.
-- Умница, хороший песик, -- хвалю я. – Теперь умываться не надо!
Но тут Тоби внедряется огнедышащей пастью в мое ухо. Этого ему простить нельзя.
-- Ах, ты так! – рычу я. – Тогда держись!

Трижды кукарекнув, я вспрыгиваю на своего псобрата, и мы мчимся. Не успевая за событиями, время отстает. И как при замедленном показе, я вижу спадающую со стола настольную лампу, вздымающуюся к потолку портьеру, кренящийся от напора ударной волны стул с папиными брюками, листопад его рукописей со стола, оседающий с испуганным звяканьем фоновид, и все это под оглушительный, хоть и не слышимый, тобкин лай. Мой умный папа с открытым ртом выглядит совсем по-дурацки, а мама, хоть и из группы быстрого реагирования, но еще и рта не раскрыла, чтобы разъяснить мне, как плохо я себя веду. Наконец, завод у Тобки кончился, и мы остановились. Время тут же нас нагнало.
-- Дорогие предки! – торжественно произношу я, спрыгивая с Тобика и шлепком по нижней челюсти выключая у него звук. – Поздравляю вас с моими каникулами!

-- Василий! – позвал Петр Матвеевич. – А ну, зайди ко мне на расправу.

Обычно его не дозовешься, а тут сразу появился. И – улыбка во весь рот.
-- Твоя работа?

Васька непрочь и дальше играть («Какая работа? А, вот эта»), но видя, что отец шутить не намерен, переходит на другой тон:
-- Пап, ну ты что, шуток не понимаешь? Когда тебе повалять дурака охота, так я тебя всегда поддерживаю. Что тут такого? Смотрю – чистый листок вставлен. Дай думаю, сочиню что-нибудь. А ты...
-- Постой-постой! Какой такой чистый листок?! Он же с текстом был! Погоди-ка… Может, ты его уже совсем тусклым застал? Едва заметным? Текст, я  имею в виду. Или ты его стиркой убрал?
-- Да вот те истинный православный крест… Так, кажется, верующие клянутся. Совсем чистый листок был. Стал бы я по твоему тексту печатать.
-- Ладно, Василий, ты иди. Дело не в листке. Шутка  у тебя какая-то слишком серьезная получилась. Надо мне ее обдумать.

Строкотов решил бумагу на классиках проверить. Часа полтора наговаривал тексты, смотрел, что с ними происходит. Это занятие ему фоновид прервал. Просекин. Тоже, значит, до желтой бумаги добрался.

-- Это кто ж такое издевательство придумал, а, Петр Матвеевич? – начал он сразу с высоких тонов. – Прямо диверсия какая-то против литературы. Я этого дела так не оставлю. Подумай только, какие комплексы у пишущих появятся, если такую бумагу на поток поставят. Нет, этого допустить никак нельзя. В общем, я рассчитываю на твою поддержку.
-- Не пойму: а что тебя так возмущает?
-- Как что?! По-твоему, вся моя работа, несколько десятилетий жизни, ничего не стоит? Она ведь все бракует! Дерьмо конструируют, а оно нас потом оценивает!
-- И какие у тебя оценки?
-- Какие-какие… Сам посуди. Стал я проверять рассказы на устойчивость признания. Около десятка проверил. Так вот, представляешь, ни разу до конца не дошел! Покуда на одну сторону наговариваю, на другой уже все стерто. А миниатюра одна, про которую критику говорили «шедевр», так 20 секунд продержалась только. Согласись, при той известности, популярности даже, как у нас с тобой, это даже обидно… До которого числа там отзыв просят? Давай скооперируемся, вместе ответим.
-- Знаешь, Юрий Николаевич, я пока не созрел… В том смысле, что определенного отрицательного отношения у меня нету. То, что бумажка способна давать варианты лучше, чем у автора, это факт. Уже одно это… Вот ты говоришь: обидно. А в таком направлении подумай: к классикам-то она относится очень даже благосклонно. Не проверял? А я давал ей Булгакова, Чехова, Платонова. Их тексты устойчиво держались. Дни или часы – не знаю, но по пять минут – да, проверено. А может, через десять минут и они потускнели бы, а через пятнадцать – вовсе пропали? Это значило бы, что вся вечность отображается бумажно-электронной техникой в какие-то четверть часа. На таком фоне наши полминуты не кажутся уж такими оскорбительными.
-- А, так значит у тебя то же самое – на десятки секунд счет?
-- По-видимому, да, я точно не засек. Но на самом-то деле у меня много хуже… («Сказать – не сказать? А ладно, скажу»). Мне тут не столько с классиками пришлось сравниваться, сколько со своим Васькой. Он какую-то чепуху записал – а она у него до сих пор держится, мне отсюда видно.
-- А когда это было?
-- Да уж по крайней мере час назад.
-- Ну, не говорил я тебе, что это фальшивка? – обрадовался Просекин. – Теперь-то мне окончательно ясно!.. Слушай, а может он у тебя талант стихийный, Васька твой. Если так…
-- Что ты! Писать для него – скучнейшее занятие.
-- В таком случае, у меня никаких сомнений. Можно будет на тебя сослаться, если отвечать соберусь.
-- Как хочешь, Юрий Николаевич, как хочешь. Можешь ссылаться, а можешь не ссылаться, как хочешь…
-- Эге, что-то у тебя заело. Думаешь о чем-то?
-- Я что-то не то брякнул? Извини. В самом деле думаю: сказать тебе или не говорить, какая мне мысль в голову пришла? Кажется, решусь все-таки. 

Петр Матвеевич провел рукой по лбу.
-- Так вот, Юрий Николаевич, о чем я сейчас подумал. Только ты держись за стул покрепче, не упади. В общем, я задумал от своего трехтомника отказаться. А что, почему бы и нет? Ты меня постарше, а до сих пор ничего итогового не издавал. Трехтомник ты вполне заслужил. А мне сейчас еще рано итоги подводить: стало казаться, что лучшие мои вещи еще не написаны… Эй, Юрий Николаевич, чего молчишь? Ну обдумай, потом скажешь.

Петр Матвеевич здорово вырос в собственных глазах.
-- А ведь и верно, можно совершить нечто такое, чего от себя не ждешь! – сказал он сам себе и развернул плечи во всю возможную ширину. Тут же у него и сюжетец стал завязываться. Вполне на повесть потянет. Утонченный психологизм. И, как главный герой повествования, -- внешне совсем не мотивированный поступок.

Тут в кабинет заглянул сын.
-- Чего тебе, Вася? Сейчас я вообще-то занят.
-- Я только спросить, а то ты с техникой-то на «вы». Что бумажный процессор две команды устно понимает,  ты усек или нет?
-- Да, спасибо, уже знаю.
-- Молодец, искренне не ожидал. Так что свою чепуху я сейчас ликвидирую. Команда: «Стереть запись!» … Видишь – все опять чисто. Так же и удерживать можно сколько захочешь.
-- Ну конечно. Теперь иди… Что?! Что ты сказал?!
-- Да, папа, ты от этой бумажки сам не свой, прямо для желтого домика клиент. То самое и сказал, перед тем, как про Тобика городить: «Команда: сохранить запись!» Сам говоришь: знаю, а сам не знаешь.
-- Так ты что, свою запись просто зафиксировал, что ли?
-- А то! – беззаботно ответил знаток процессоров.
-- Ну, Вася! Ну, Вася!.. Это кара господня, а не сын. Постой, а может, ты тайный агент Просекина? Уж очень ловко ты ему подыграл!

Сидит теперь Строкоторв за своим столом, обижаясь на судьбу, и плечи у него уже не развернуты на всю возможную ширину.
-- Как из рук у меня что-то выхватили, -- вздыхает он. – Впрочем, это чистая иллюзия, никакого  трехтомника у меня в руках ведь не было. Какие-то слова прозвучали, это верно. Но их ведь можно другими словами перекрыть. Нельзя же быть столь зависимым от случайностей. Ну, произошло недоразумение. Но ведь Просекин – мужик стоящий. Он поймет правильно. Да ему и самому будет противно воспользоваться случаем. Возьму и это все ему выложу. Должен понять. Неудобно, конечно, задний ход давать. Но рабски так от случайностей зависеть – еще неудобнее. Решено!

Засветился экран, и на нем возник Просекин.
-- Вижу, Петр Матвеевич, ты уже передумал. И правильно. Мне твой Вася уже обо всем рассказал. Типичное недоразумение. Не думал же ты, что я так сразу за него ухвачусь. Но – спасибо тебе! Добрые намерения тоже должны как-то учитываться. Еще раз спасибо. Ты молодец. Мало кто из моих знакомых на такое движение души способен.

Тонкая высокая нота зазвучала где-то высоко над головой Петра Матвеевича. И он сказал:
-- А позволь тебя спросить, Юрий Николаевич, с чего это ты взял, что у меня были лишь намерения? Ничего подобного! Ты что же, не веришь, что мои лучшие книги еще не написаны? Обижаешь, коллега. Вот за них я и хочу взяться. Трехтомник меня бы только отвлекал. Если ты отказываешься – кому-то другому предложу. Хоть бы и Сене Бондарю. Ему только свистни.
-- Да я-то согласен, конечно. Завидую тебе – ты войдешь в историю литературы как первый писатель, отказавшийся от собрания своих сочинений. А в пользу кого – это уж никто не вспомнит. Ладно, об этом еще поговорим. Тут у меня сейчас твой Василий… Вот он. Он считает…
-- Да, папа, я считаю, что без меня ты бы ни за что не догадался так своему товарищу угодить, -- всунулся Вася на экран.
-- И еще он считает, -- продолжал Просекин, -- что я ему за все это должен быть благодарен. А поскольку, он говорит, его родители никак не догадаются отметить его почти выдающиеся школьные успехи и не одобряют его тяги к голографическому домашнему иллюзиону…
-- С ним все ясно, Юрий Николаевич, -- из педагогических соображений нахмурившись, сказал Петр Матвеевич. – Сумеешь ухватить – надери ему уши. Скажи: «по просьбе твоего папы».
-- Где там, уже убежал. Ты расслышал или нет, что он сказал напоследок? «Какой бы, он сказал, из моего отца писатель вышел, будь у него юмора побольше!»
-- Ладно, может, у него позаимствую. А если серьезно… Не мог бы ты Сене Бондарю сам насчет трехтомника сказать? Мне кажется, ему очень захочется написать творческий портрет писателя Просекина Ю.Н.