Родина

Зашла я как-то в обеденный перерыв в Рамстор за картошкой. Народу в магазине – толпа. Иду прямиком в отдел овощей. Покупатели копошатся, как сортировщики на овощной базе, выбирая что получше к себе в мешки, придирчиво откидывая некондиционный товар. Тоже хочу оторвать себе пластиковый пакет для картошки. Пакеты вложены в такие, знаете, кейсы, откуда их тянешь и отрываешь от рулона. У одной из таких штук стоят три человека, я пристраиваюсь за ними. Передо мной дед, бодренький такой, розовощекий, усы белоснежные, кавалерийские, роскошные просто усы. Вот добывает он, значит, мешок оттуда и протягивает мне, потом отрывает для себя. Улыбается. Причем улыбается не маслянно так, не противненько, а ободряюще, типа – держи, отоваривайся. Сразу видно, иностранец. Мои соотечественники не уступают пластиковых пакетов.
У соотечественников автоматически работает «хватательно-урывательный» рефлекс.
Помню, как расстроила меня однажды женщина в молочном отделе супермаркета.
Приближаюсь к холодильнику с детскими творожками. Вижу грустную картину. Творожки кончились, осталось две упаковки по четыре штуки, которые растерянно крутит в руках тетка в вязаном берете. Блин, придется ехать в другой магазин за творожками…
- Вы не знаете, какой лучше, - неожиданно она ищет помощи у меня.
Подхожу ближе. Одна упаковка – клубника, другая – груша. Странный вопрос, что может быть лучше?
- Кому как… - отвечаю я, - мой сын любит грушу.
И вот тут она меня просто убивает. Она ставит на полку клубничный творожок и гордо уносит творожок-грушу. Напоследок она тоже мне улыбается, почти как тот иностранец.
Только добавляет к своей улыбке совсем немного нескрываемого торжества. Она-то подошла на полминуты раньше и урвала! Подошла бы я, и все – не видать ей творога с грушей! Но нет, удача сегодня на ее стороне. А какая, скажите, ей вообще была бы разница, какой творог брать?!
Или другой случай. Случайно оказываюсь в супермаркете утром в рабочий день. Народу мало. Такое удовольствие неспешно гулять по безлюдным рядам.
Тут объявляют по громкой связи:
- Уважаемые покупатели, в мясном отделе скидка до сорока процентов… и т.п.
Тот, кто объявляет, не видит, что уважаемых покупателей в зале – раз-два и обчелся.
Поворачиваю тележку к мясному отделу. Вижу, как с другого конца ряда в моем направлении разворачивается маленькая круглая тетка. Больше никого в этой части зала нет. Мы движемся навстречу друг другу, чтобы повернув, выскочить в проход на мясной отдел. Расстояние от каждой из нас до прохода – почти одинаковое. Движемся мы примерно с одной скоростью, т.е. к точке Х прибудем предположительно одновременно. И как же мы разойдемся, и кому достанется лучший кусок говядины со скидкой в сорок процентов? Рассудив так же, тетка прибавляет шагу, напряженно глядя как бы перед собой, но, понятное дело, оценивая заданное же и мной ускорение. Не нужно ли добавить еще немного, чтобы увереннее достигнуть цели первой, ведь еще нужно время для оценки ситуации на месте, в отделе. Где же может находиться самый-самый лучший кусок мяса. Меня забавит гонка, я уже почти бегу. Но бежать-то нельзя, неприлично и нечестно, ногами шевелю все быстрее и быстрее. Я моложе, выше почти вполовину, соответственно ноги длиннее и шаг шире. Я, несомненно, выиграю забег. Это понимает и тетка. Она уже смотрит прямо на меня, поражаясь моей наглости и, смею надеяться, восхищаясь моими скоростными качествами. Она уже почти смирилась, почти сдалась. И тут я делаю неожиданный ход, я поворачиваю к стелажам с пивом, и замираю напротив зеленых бутылочек. Куплю-ка я себе бутылочку пива к ужину. Слышу, как торопливо тетка грохочет колесами тележки в направлении мясного отдела. Что у нее в голове? Понимает ли она, как унизителен был наш забег за говядиной? Или, хорошая хозяйка, она просто по-человечески радуется выгодной для семейного бюджета покупке. Кстати, в мясной отдел я все-таки зашла, купила отличного мяса. Правда, без скидки. Не знаю, то ли та тетка забрала все приличное мясо, то ли и не было его сроду, но ничего путного со скидкой я не нашла...
      
А больше всех злые у нас старики. Злые, обиженные. Готовые и толкнуть, и пихнуть. То ли сидит в них еще азарт советских очередей, то ли просто живут по принципу «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Спасать наших стариков некому, да и не нужны они никому.
Люблю стариков. То есть не то, чтобы люблю.  Не геронтофил я. Просто благоговею  перед стариками. Есть в стариках такая трогательность, даже какая-то святость, почти как в детях. Страшно, когда старый человек преступает закон, мораль, совесть.
Бегу я как-то с обеда на работу. Передо мной маячит сгорбленная спина старушки. Тоже семенит куда-то. Чистенькая такая старушка, не бомж, ухоженная, в белом платочке, плащик на ней еще времен ее молодости, бордовый лайковый. Я аккуратно обхожу старушку, обгоняю и вдруг слышу за спиной приглушенное рыдание. Это так меня поражает, что я останавливаюсь как вкопанная. Часто ли вы видите рыдающих старушек? Я – нет. Мне кажется, старики вообще редко плачут, наверное, потому, что уже все выплакали. Не знаю..
А эта – рыдает. Я наклоняюсь, чтобы заглянуть ей в лицо. Старушка-то маленькая совсем, чуть выше первоклассника. По лицу размазаны слезы, губы трясутся.
Мне аж плохо стало.
- Бабушка, что с Вами?
Старушка с готовностью объясняет:
- Получила пенсию, села в автобус, сумку порезали, все вытащили, все! - поднимает вверх руку, на которой висит пустая матерчатая авоська яркой расцветки, сшитая, видимо, из старого платья, с ровным порезом вдоль всей сумки.
Сердце сжимается.
- А с кем Вы живете, бабушка?
- Нету у меня никого, одна я, - отрезает старушка и начинает шаркающими шажками двигаться дальше.
Да как же так?! Сволочи! Лучше бы они сразу бабку эту по башке треснули, ей много не надо, божий одуванчик, толкнули бы ее в арычок, и нету бабки, чем обрекать ее на голодную смерть. Как же ей дожить до пенсии-то?!
Догоняю бабку, лезу в карман, как назло сумку я оставила на работе, в кармане мелочь, выгребаю все, где около 20 долларов, сую старушке в маленькую сухонькую ручонку.
Бабка деньги берет, пытается положить их в сумку. Я останавливаю ее руку – сумка-то порезана. Она пихает их во внутренний карман плаща.
Я остаюсь стоять на месте, бабка, не сказав даже «спасибо», поворачивается и ковыляет дальше.
Как же помочь ей? Взять ее адрес, привезти что-то еще?
Успокаивает меня то, что вижу, как дальше еще останавливаются люди, лезут в сумки и карманы, дают ей что-то. Почти никто не проходит мимо рыдающей старушки.
Со слезами на глазах прибегаю на работу, рассказываю коллегам. Получаю дружное порицание за то, что не добилась у старушки адреса. Могли бы помочь всей конторой.
Может, и небезнадежны мы еще, ведь, я думаю, пока дошла та старушка до первого светофора, уже собрала свою пенсию, а сколько еще было светофоров, пока она дошла до дома..
Встретилась мне та старушка с залитыми слезами щеками еще раз. В другом месте, далеко от того, района, где увидела я ее зимой. В руках та же порезанная сумка, только плащ лайковый сменился на вязаный кардиган, так как прошло с первой нашей встречи три месяца. Старушка меня, конечно, не узнала. Подняла ко мне мокрое лицо, выцветшие глаза, полные горя и отчаяния. И я, зная правду, прикусила язык и вытащила из кармана все, что было, сунула ей в протянутую руку. Будь проклята страна, где бабка зарабатывает своими слезами!
И хотелось бы мне плюнуть на все и жить в другой месте, где люди улыбаются друг другу и уступают пластиковые пакеты для картошки. Но ни за что не могу позволить своей матери плакать…