... А потому, что нет гарантии нигде и ни на что:
Потом не вспомнишь, кто толкал, и кто кричал, и кто держал,
А оклемаешься в миру, где незнаком тебе никто,
И не поймешь, как ошибался, и решишь, что был обвал...
А ну и что, что ты на юге, а не дай Бог вдруг чего -
И вот кругом тайга, пурга и, хоть умри, не убежать.
Раз леса много, значит должен кто рубить его!
И будешь ты его рубить, и коченеть, и подыхать.
И тоже, вроде бы, обвал, и все чисты, невинны сплошь,
И никого из окружающих не упрекнешь вовек:
И этот, кажется, не плох, и этот, вроде бы, хорош,
И сам я тоже вроде добрый, милый, честный человек...
А вы бы, между прочим, посмотрели б на меня,
Когда я финики казенные со склада воровал,
А вы бы, между прочим, ужаснулись за меня,
Когда я их потом втридорога на рынке продавал.
Как пропивал я эти жалкие, несчастные рубли, -
Все в одиночку, за углом, бутылки пряча под пальто.
Вы были б счастливы, что сами до такого не дошли!
А потому, что не гарантии нигде и ни на что.
Ну где у вас гарантия, что хлеб, который ели вы
Не будет завтра вам как неоплатный долг зачтен?
И где у вас гарантия, что гимн, который пели вы
Не будет завтра проклят, заклеймен и запрещен?
Вот так живем...
М. Щербаков
1.
Практически единственный, до недавнего времени, бизнес в России – торговля. Вызывавшая, в советское время, у большинства людей чувство близкое к презрению, она, после падения социалистической философии была возведена в культ и почитание, породив новую породу сограждан. В числе их идеалов не последнее место занимает «Мерседес 600», однако не всем удается приблизиться к заветному, и многие довольствуются джипами. Почему, именно, джипами, толком не ясно, но этот класс машин пользуется завидной популярностью у нового сословия. Вероятно, вследствие плохого состояния отечественных дорог. Но, призванные ездить по бездорожью, и они, бывает, не выдерживают сурового русского асфальта. В чем убедился московский коммерсант Петрищев, «Pajero» которого, издав громкий лязг под капотом, встал на границе Тверской и Новгородской областей. После многочисленных отчаянных попыток завести умерший двигатель, был посажен аккумулятор.
Положение было незавидное: печка-кондиционер не работала, сотовый телефон показывал «нет сети», стемнело, а проезжавшие мимо автомобили не останавливались, кроме того, нарочно пытались обдать грязью. В ближайшем кафе-забегаловке телефона не оказалось. Там, собственно, вообще ничего не оказалось, кроме бесформенных сосисок, зеленого горошка, растворимого кофе «Pele», неряшливой продавщицы и четырех безобразных проституток.
Проголодавшийся Петрищев, не любил зеленый горошек и довольствовался единственно оставшимся блюдом, которого не едал уже много лет, а так как замерз, не побрезговал и кофе «Pele», к коему испытывал заочное отвращение (в его магазинах он был самым дешевым).
Вернувшись к джипу, он решил произвести осмотр неисправности. Открыв капот, с минуту смотрел на представшее зрелище вопросительно, а признав из знакомых деталей лишь аккумулятор и свечные провода, закрыл.
Промозглый осенний ветер, казалось, дул и в салоне и через полчаса Петрищев замерз пуще прежнего. Ни чего не оставалось, как вернуться в кафе.
Он устроился у окна, заказав ненавистный «Pele», который на вкус показался еще более отвратительным, чем заочно. Однако, у этого напитка была одна заслуга – он был горячим и распространял тепло и комфорт на все органы. Больше всего, замерзли ноги. Итальянские туфли, с кокетливыми носками, не были рассчитаны на саму холодную 1/6 планеты. Тем более, вместо, предполагавшегося подиума, они вступали по болотистому тверскому нечернозему, ибо асфальт там, такая же редкость, как дождь в Неваде.
Петрищев вытянул ноги и стал стучать кокетливыми носками друг об друга, в такт Маше Распутиной, голосившей из динамиков переносного китайского аудиомагнитофона, про Черное море и белый мерседес. Под конец шлягера, Петрищев, закрыв глаза, действительно, представил себя сидящим в шезлонге не сочинском городском пляже, и, отхлебнув кофе, удивился: почему он не по-турецки и без бренди. Пауза между песнями, вернула коммерсанта к действительности и восстановила прежний пейзаж за окном: два дальнобойщика, замусоленного вида, жгли костер возле потрепанной фуры и, о чем-то разговаривая, хохотали.
Они, видимо, поддавали, и их веселость выходила за рамки порядочного, что вызывало у Петрищева отвращение, большее чем кокетство проституток за соседним столиком. Те, в свою очередь, лукаво на него посматривали, как на потенциального клиента, время от времени, с женской хитростью, выгодно демонстрируя наиболее, на их взгляд, удачливые части тела.
«Ничего, - думал Петрищев, - главное до утра перекантоваться. Ходят же здесь какие-нибудь автобусы, впрочем, зачем? Дам кому-нибудь денег. Довезут до ближайшего райцентра, где есть телефон. Вызову сервисную службу и закончатся все мои мучения. Только надо денег дать, чтобы хорошо сделали. Хотя не важно. Главное до дому добраться. Там мне все в фирменном сервисе сделают. В общем, ничего страшного не случилось».
От этих мыслей столичный коммерсант отогрелся, повеселел и снова стал смотреть в окно. Дальнобойщики больше не раздражали, и его потянуло философствовать:
«Вот она, провинция. Сидят в говне и не чешутся. Зато скулят, что бедно живут, разворовали мы им, дескать, Россию. Москва, мол, грабит все регионы. Да, жил бы я здесь, неужели бы в говне ходил? Разве построил бы такой ужасный сарай? – Он оглядел помещение кафе, - разве стал бы торговать говеными сосисками и этим микстурным кофе? Нет! У меня было бы все как положено. Ну, нет, скажем, денег – связался с компанией «Кока Кола» или «Мак Доналдс», открыл бы их фирменное кафе по договору Франчайзинга. Открыл бы, затем, сервис – как раз их тут на трассе ни одного нет, цены можно ломить; прикупил бы еще пару магазинов, может быть, заправку. А эти что? Только водку жрут. Что за нация?»
Петрищевские рассуждения о национальных особенностях прервала молоденькая проститутка, вылезавшая из кабины потрепанного МАЗа.
Она была, не то, чтобы хороша, но интересна, как бы некая Фьютчатай, среди безликого безобразия. И, видимо, единственная пользовалась спросом у проезжающих дальнобойщиков.
Превосходство над остальными жрицами «Фьютчатай» осознавалось, и, было видно, она упивалась своим лидерством: войдя в кафе, нарочито небрежно поправив края короткой юбки, хотя того и не требовалось, фазаньей походной направилась к стойке, небрежно бросила на прилавок двадцать рублей, заказав водки и сосисок.
Петрищев осматривал ее с неподдельным интересом.
Ему не то, чтобы ее захотелось, хотя и это тоже, просто ненавистное время, которого до утра еще было много, гораздо приятнее было скоротать с молоденькой девушкой.
Та, в свою очередь, поймав на себе петрищевский взгляд, с пять секунд, изучающее его оглядывала, позабыв про наливающуюся буфетчицей водку, подошла к коммерсанту и смело уселась напротив.
– Хочешь отдохнуть, - спросила она закуривая, спустя значительную паузу.
Петрищев растерялся. С одной стороны, он испытывал отвращение и брезгливость к плечевым проституткам, трахающихся несколько раз за ночь в антисанитарных условиях на спальниках пыльных КАМазов с замасленными дальнобойщиками, с другой – было совершенно невыносимо провести ночь на этом стуле в одиночестве; кроме того, сидящая напротив ему нравилась.
– Посиди со мной я тебя угощу, - молвил, наконец, Петрищев.
Глаза проститутки алчно заблестели:
– Чем угощать собираешься?
– Заказывай, что хочешь, я заплачу.
– Неужели? А на чем ты приехал?
– На «Pajero» он в пятистах метрах отсюда стоит, сломался.
– Джип такой, - добавил он, увидев напряженную работу мозга на лице собеседницы.
Та улыбнулась и повернулась вполоборота к буфетчице:
– Маш, значит так: жратвы побольше, бутылку водки и запивки, та что получше.
Буфетчица вопросительно посмотрела на Петрищева.
Коммерсант сделал «жест доброй воли»: залез в карман, вынул, вслед за телефоном, солидный бумажник, и, посветив содержимым (двухсантиметровой пачкой долларовых и рублевых купюр), вынул деревянную сторублевую и положил ее на стол.
Вскоре, был принесен ее эквивалент – бутылка «Кашинской» водки, четыре сосиски с горой горошка, полторалитровая бутылка «Байкала», две бутылки пива «Балтика 3», две бутылки «Балтика 9» и два маленьких пакетика чипсов, кроме того, два граненных стакана и предыдущий проституточный заказ.
– И что ты собираешься делать? – спросила она, выпивая и съедая свое.
– Телефон, вот, не работает. С утра поеду туда, где есть телефон, вызову сервис.
– А ночью что будешь делать?
– Не знаю, вот думаю.
– Давай, что ли, выпьем?
Петрищев посмотрел на стол и брезгливо поморщился.
– Выпей хоть пива со мной, - участливо сказала она, поднося коммерсанту бутылку пива «Балтика 9».
Тот поморщился еще больше, жестом подозвал буфетчицу и заказал единственное, имевшееся в наличии, импортное, как сообщила последняя, - «Holstein». Затем, брезгливо осмотрев стакан, оставил его, обтер горлышко носовым платком и сделал глоток.
Допивая вторую бутылку, Петрищев успокоился окончательно.
«Действительно, чего там? Завтра деньги, сервис, уютная квартира в «Новых Черемушках». И все как прежде».
Лена, так звали его новую знакомую, хлестала водку, взывая Петрищева к «здравым» рассуждениям.
– А то пошли, Володь (так звали Петрищева) сколько заплатишь, я в обиде не буду. У меня дом есть здесь рядом. Всякую шантрапу я туда не вожу. Но ты другое дело – клиент именитый.
– «И действительно, - думал Володя, допивая четвертую бутылку, - не здесь же сидеть. Хотя бы и без секса – поспать в кровати тоже хорошо. Впрочем, почему без секса. В доме есть, где помыться, в конце концов, презервативы».
Дом, на окраине деревни, оказался заброшенным, что было видно не вооруженным глазом. Покрытый плесенью, ветхий и покосившийся, с наглухо забитыми прогнившими сороковками, окнами, он не давал повода думать иначе.
Лена, отодвинув доски и приоткрыв фанерный щит на одном из окон, ловко влезла вовнутрь, маня за собой жестом Петрищева. Тот, поколебавшись, и, значительно менее ловчее, а точнее неловко совсем, неуклюже и кряхтя, стал протискиваться в узкую щель. Порвав и испачкав пальто, он все же пролез. Правда, споткнувшись на подоконнике, упал на грязный и пыльный пол, испачкав брюки и ворот белой рубашки.
– Бедняжка, - с фальшивым участием произнесла проститутка, помогая Петрищеву подняться. А затем, обняв его одной рукой за шею, другой, поглаживая выдранный из пальто клок, добавила, - У нас, в городе мастерская есть, завтра сходишь зашьешь.
– Далеко до вашего города?
– Десять километров. Автобус ходит.
Петрищев оглядел помещение, в котором, кроме печки и засаленного самодельного стола, имелась старая железная кровать, на которой возлежал тюфяк и две отсыревшие и испорченные временем подушки.
– Раздевайся миленький, сейчас я печку разожгу, - сказала Лена и начала суетиться возле закопченного очка печки.
В помещении было тепло, видимо недавно топили.
«Действительно она здесь живет, что ли», - подумал «миленький», взглянув на стены, с облупившейся штукатуркой и заволоченные паутиной. Он снял пальто и присел на тюфяк, не зная, что делать дальше.
«Хозяйка», быстро управившись с печкой, смотрела на него сначала иронично, а затем с умилением, от чего Петрищев начал злиться, чем вызвал еще более умиление.
– Расслабься Володенька, - нежно-назидательно сказала она, точно учительница ребенку в начальных классах.
Затем, она, сняв кофточку и затасканный бюстгальтер, подошла к нему и стала гладить по голове, тыча ему лицо обнаженной грудью. Данные действия, как ни странно, что удивило и самого Петрищева, не вызвали злости и раздражения, а произвели совершенно обратный эффект. Умиротворение и негу возраставшего желания. Володенька разомлел и, действительно, расслабился, почувствовав, вдруг, искреннюю и неподдельную ласку, чего не знал, наверное, никогда. Он, словно, ощущал себя то тем самым школьником начальных классов, ропща и послушно повинуясь, когда она снимала с него пиджак и рубашку; то уставшим и вернувшимся из похода рыцарем, когда она снимала с него брюки; то могущественным вселенским владыкой, когда происходило все остальное; то счастливо обессиленным, совершившим все свои подвиги Гераклом, когда засыпал.
Когда Володя проснулся, в доме никого не было. Бесполезно позвав Лену, он было, посмотрел на часы, но обнаружил, что их нет. Тогда он вскочил и подбежал к кучке своей одежды. Бумажника в кармане не оказалось. Там было лишь 50 рублей (видимо на починку пальто и на дорогу до города) и бесполезный телефон. Наспех одевшись, Петрищев быстро полез в окно и еще раз порвал пальто.
Крайне озлобленный, зловеще дыша и рефлекторно гримасничая, он побежал по трассе в сторону своей машины, где у него была запасная рубашка. Последнюю треть дороги, изрядно выбившись из сил и запыхавшись, уже шёл надломленным шагом, еле волоча ногами. И вот, наконец, она выглянула из-за поворота – с открытым капотом и без колес. Петрищев почувствовал, как ужас стремительно входит в его существо. Ноги больше не болели и сделались ватными, желудок и низ живота словно прикусило зубастым капканом, точь в точь таким, как на московских рекламных щитах автосигнализации «Аллигатор», к которой ее владелец воспылал яростной ненавистью и был полон решимости разбить ее об асфальт. Но оказалось, что разбивать нечего. От фирменной сигнализации «Аллигатор» остался кусок фирменного провода, с лохмотьями обмотки, уродливо торчащий из станины, где стоял аккумулятор. Зрелище под капотом было страшное. Единственная имевшаяся в наличии деталь (на считая оборванных проводов)– корпус от блока цилиндров, с которого были выбиты даже поршни, был сильно изуродован в местах креплений, так как гайки срубались зубилом. Салон представлял мене страшное зрелище, он был полностью пуст и сверкал металлом (обшивки были сняты аккуратно). Отсутствие сидений подчеркивало большую площадь салона, чем выгодно рекламировало произведение компании «Mitsubishi». Рубашки там тоже не было, зато на полу валялась единственная аудиокассета с надписью «Адажио Альбиони», видимо грабители не любили классическую музыку (которую не любил и сам Петрищев, а кассета была оставлена его женой, которая тоже, нельзя сказать, чтобы ее любила, но таковые кассеты во множестве покупала и активно посещала театры и консерватории, где в основном приобщалась к моде, так как постоянно критически оглядывала в би-нокль наряды пришедших). Петрищев автоматически сунул кассету в карман пальто и шатающейся походкой побрел в сторону автобусной остановки.
Остановка, состояла из столба с ржавой табличкой, на которой еле проглядывалась буква «А». Расписание было прочитать невозможно, что уже не огорчало столичного коммерсанта. В полной апатии, без каких либо мыслей и эмоций, он был полностью оторван от окружающей действительности и только спустя значительное время сообразил, что ему тяжело стоять и безразлично присел на грязный парапет остановочного столба. Дорога на райцентр, ответвляющаяся от трассы, была безлюдной, остановка находилась за поворотом, и более часа ничего не нарушало петрищевского одиночества.
– Эй, мудила, - ты чьих будешь? - Нарушил полную тишину развязанный баритон.
Да так неожиданно, что у Володи ушла душа в пятки. Он обернулся и испугано оглядел двух подошедших – удивительно точных прототипов карикатур деревенских мужиков из журнала «Крокодил»: с соответствующими типажу небритыми рожами, в кирзачах, ватниках и ушанках, со сложенными, но торчащими в разные стороны ушами. Они были блаженно веселы, и от них пахло свежей водкой.
– Я... я из Москвы, когда здесь будет автобус? Мне нужно в милицию!
Послестограмное благодушие крокодиловских мужиков позволило бы Петрищеву мирно остаться на парапете остановки, даже не смотря на упоминание о милиции, но его испуг вдруг сменился накопившейся злобой, которую он и излил на проходящих.
– У вас здесь полнейшее свинство, просто беспредел?! Я наведу здесь порядок, попомните меня, я не последний человек, у меня знакомые на Петровке. Завтра же сюда приедет пару автобусов с омоновцами! Найдут сволочей, которые разобрали мою машину и эту суку найдут, - разойдясь, Петрищев становился прежним грозным Петрищевым, в порыве тирады он поднялся и начал властно жестикулировать, - а ну-ка помогите мне добраться до милиции!
– Смотри-ка Петрусь, какой экземпляр, - сказал, жуя спичку, тот, что повыше.
Он, с добродушной и глуповатой улыбкой приблизился к «непоследнему» коммерсанту, театрально разводя руками. А когда подошел вплотную, его лицо за доли секунды сменило добродушие на агрессию, и в этот момент не успевший среагировать Петрищев получил плевок спички в лицо и с сильный удар коленкой в пах.
Затем, тот, что побольше, ухмыльнулся и кивнул тому, что поменьше, на Петрищева, предлагая ему полюбоваться скрюченным человечком, и, немного подумав, нанес Петрищеву удар локтем по хребту, от чего тот упал.
– А чего это он, Петрусь, про какую-то машину говорил?
– Небось, деньги есть, - хитро прищурившись заметил Петрусь.
– Небось, - ответил большой, деловито осматривая карманы лежащего Петрищева, откуда вскоре извлек телефон, - надо?
– Во бля, - сказал Петрусь, - восхищенно осматривая маленький и дорогостоящий аппарат компании «Nokia”, - Машке отдам, она любит всякие импортные штуковины.
– Вот это дело, - радостно заметил большой, по-хозяйски пряча в карман извлеченную пятидесятирублевую купюру.
– Пошли Петрусь, - добавил он, смачно пробив пендаль подошвой кирзача начинавшему вставать Петрищеву, от чего тот перелетел через насыпь и плашмя водрузился в цветущую тиной и бензином лужу, подняв в ней клубы грязи и отходов.
Горькая обида, на гране отчаяния, захлестнула столичного коммерсанта.
– Суки, за все заплатите, на коленях ползать будете, - причитая голосил он, выбираясь из лужи.
– Из под земли достану, козлов вонючих! - С истерической яростью уже кричал он, когда выбираясь на насыпь поскользнулся и съехал по болоту в лужу.
Первоначально Володя пытался чистить пальто изредка попадавшейся пожелтевшей травой, но вскоре понял бесполезность этих намерений. Бензиновые содержащие лужи въедливо втерли в материал всю гамму, содержащихся в луже отходов. Вода же, придала пальто нахлобученную мешковатость. А на вороте рубашки, в болотистых разводах, почему-то четко отпечаталась надпись с этикетки «Гавайская закуска». Причем, только слово «закуска».
Путь до города был не легок, холодный колкий ветер, продуваемый
намокшее и тяжелое пальто, заставлял мобилизовывать последние силы и двигаться быстрее. Но больше всего заставляли двигаться промокшие ноги. Итальянские туфли с кокетливыми носками не выдержали ни этой лужи, ни этого путешествия. Один туфель вздулся, а второй запросил жрать.
Но вот на горизонте появилась табличка с надписью «Бологое», а вскоре начались кривые улицы частных домов. Где находилась милиция, Петрищев не знал, указателей не было. Он, было, подходил к редким прохожим, чтобы спросить, но чувствуя на себе презрительные взгляды, тут же отходил. Дойдя до перекрестка, где уже попадались пятиэтажные дома, Володя почувствовал, что силы его покидают. От длительного холода у него тряслись скулы и конечности. Напротив, через дорогу, он заметил магазин «продукты», а около него группу бомжей и решился к ним подойти.
– Подь суда, мешок, деньги есть? – Радостно встретил его бомж, с юродивой бородой и веселыми глазами, в, непонятного цвета, куртке и вязаной детской шапке «Adidas».
– Нет у меня денег, - единственное, что смог вымолвить в ответ Володя. Его трясло от холода и сводило скулы.
– Налей ему, Дрын, смотри с какой он похмелюги, подохнет же сейчас, - вступилась за Володю полная женщина с пропитым лицом и грязными липкими волосами.
Дрын замялся, но, понаблюдав, как Петрищива лихорадит, оглянулся по сторонам и вытащил из-под куртки бутылку початой водки «За победу».
– На, зема, хлебни.
Для Петирщева считалось дикостью пить дешевую водку, а тут ему ее предлагал бомж, да еще из горла. Он не знал, что ему делать, от чего его начало трясти еще больше.
– Давно такого не видела. Недели две, небось, беспробудно бухал, - прокомментировала та же женщина, - и ведь, небось, все время на халяву, как сейчас. А, Моченый, видал? Талант! – Обратилась она к третьему, пожилого возраста собутыльнику, в искусственной, сильно затасканной коричневой шубе (не понятно: мужской или женской).
– Давай, сынок, не тяни кота за яйца, - сказал тот, не ответив женщине, так как все его внимание было приковано к бутылке.
Петрищев продолжал трястись, не решаясь переступить барьер своего социального приличия.
– - Ну ты чего как не родной, похмеляйся за наше здоровье, не бойся, - участливо обратилась женщина к Петрищеву.
– Мне в милицию надо.
– Так как же ты такой пойдешь? Сразу заметут.
– Водкой будет пахнуть, еще хуже, - вступился за Петрищева бомж в коричневой шубе, выхватывая из рук Дрына бутылку, что произвело негодование у остальных собутыльников. Но запоздалое, так как тот моментально сделал смачный глоток.
– Куда вперед батьки, - сердито прикрикнул Дрын, отбирая бутылку и, по праву негодующего, сделал гораздо больший глоток .
– Эй, эй, эй, - засуетилась женщина, видя как прозрачная жидкость в бутылке, в избытке исчезает в дрыновском горле.
– Умоляю Вас, скажите, где здесь милиция, - сказал, наконец, Петрищев.
– Во дает, - развеселилась женщина, тоже отхлебнув, - добухался, что забыл где ментовка. Там, налево, в желтом трехэтажном доме.
Действительно, в этом доме на одном из подъездов возвышалась вывеска «ОПРОНЫЙ ПУНКТ».
2
– Ты, Егорыч, молодец. В наше время квартиру получить, это ж, какие мозги надо иметь? Какой там, на хрен, Каспаров. Рассказал бы, как удалось.
– А ты Семен, посмотри на наше начальство, - ответил Егорыч, отправляя в рот кусок ветчины и разливая водку, - вот ты до дури прогибаешься под всеми без разбору, протоколов больше всех сдаешь, а толку? Так и живешь в своей коммуналке. Почему?
– Почему? – заинтересовано вставил Семен, отставляя стакан с миниралкой, и, повысив внимание, перегнулся через стол к Егорычу.
– А потому, что приглядеться надо, они, - Егорыч показал указательным пальцем вверх, - что ж думаешь, хотят фигачить как ты: десять лет на одной должности.
– Да я только шесть участковым.
– Ну хорошо, пусть шесть. Но они, другое дело. Для них, - он снова указал пальцем вверх, и продолжал держать его, - и года много. Им нужно выше, а потом еще выше и еще выше.
– Ну?
– Что ну, а чем выше, тем должностей все меньше и меньше. Пирамида, понимаешь? А где ж им на всех взять? – Егорыч сделал паузу, для того чтобы прожевать еще один кусок ветчины, - поэтому низшие и начинают подсиживать высших и друг друга. Вот ты что думаешь, замполит не хочет стать начальником отдела? Или наш зам. по профилактике не хочет? Оно, конечно, начальника нашего Эммануила Федоровича, уже никто не подсидит, он пенсионер уже, десять лет в начальниках сидит, у него со всеми все на мази, и с руководством и с городскими властями. Но уйдет он через год, два от силы, а то и выше пролезть попробует. И кто тогда в начальниках у нас будет? – довольный своей речью и загаданным ребусом, Егорыч схватил огурец и поднял рюмку, - давай Семен, за будущего.
– Кто будет, - просипел Семен, выпив и не закусив, – настолько серьезно волновал его этот вопрос.
Егорыч долго медлил с ответом. Он не спеша выпил, крякнул, сказал, что хорошо пошла, громко занюхал хлебушком, сжевал весь огурец. Семен, все это время, так и не закусив, сидел весь в внимании, перегнувшись к нему через стол.
– Фу, ты, какая тебе разница, - сказал, наконец, Егорыч, - ты вот что пойми. Замы наши волками друг на друга глядят. Все они хотят. А что здесь должен делать ты?
– Что?
– А вот, соображай, к кому и как подойти. Тут, - Егорыч отправил в рот кусок ветчины и многозначительно качнул головой, - политика.
Семену не терпелось быстрее вникнуть в тайны Бологовского двора, но он терпеливо ждал пока маэстро прожует ветчину.
– Квартирами, вот скажи мне, кто у нас распоряжается?
– Замполит.
– А твои протоколы на пользу кому?
– Как кому? Отделу.
– Отделу понятно, - Егорыч начинал раздражаться от тупости своего собеседника, - но из начальства кому?
– Нашему заму по профилактике.
– Вот то-то.
– Так это что? Выходит...
В это время в дверь громко постучали.
– Вот тебе и замполит, легок на помине, а говорил в Тверь уехал - сказал Егорыч, вскакивая и отряхивая крошки. Семен застыл от ужаса.
– Что сидишь как истукан, - прикрикнул на него Егорыч, пряча бутылку с водкой в ящик стола, где находились бланки протоколов об административных правонарушениях, - собирай все со стола скорее.
Если бы кто смог увидеть это зрелище, то хорошо бы позабавился. Два толстых и немолодых (Егорыч так вообще пожилой) офицера милиции, в комической спешке (почти в панике), прятали недоеденные продукты по ящикам столов и карманам, то и дело отряхиваясь. Получилось быстро (опыт!). Затем, на ходу засовывая в рот по две подушечки дирола с кселитом, подбежали к двери.
– Готов? – спросил Егорыч, оправляя форму и становясь по стойке смирно.
– Готов, - ответил Семен, делая тоже самое.
Когда дверь открылась, их взору предстал окончательно замерзший Петрищев.
Возникла немая сцена. Петрищев не ожидал такого приема - два милиционера, стоящих перед ним на вытяжку с услужливыми рожами. Но еще меньше ожидали его увидеть сами милиционеры. Они же первые и вышли из оцепенения. Услужливость на их лицах, по мере понимания происходящего, сменилась экстремальной бешенностью.
– Ты что, бомж, - яростно прошипел Егорыч, хватая Володю за ворот пальто и затаскивая его вовнутрь, - совсем нюх потерял! Закрой-ка на минуту дверь, Семен.
Не трудно догадаться, что произошло с Володей за те тридцать секунд, что он пробыл в помещении. А потом, опять же, в результате пендаля подошвой сапога, вылетел с крыльца и упал в грязь.
Еле переставляя ноги, Петрищев доплелся до перекрестка и понял, что он не продержится больше пяти минут. В отчаянии он прислонился к дереву и заплакал.
– Смотри, вон тот мешок, - весело произнес Дрын, указывая на Петрищева, когда вся троица подходила к перекрестку с другой стороны.
– Что ж вы ироды смотрите, сейчас же кончится, - с волнением сказала женщина. Причем с таким, что заставило собутыльников приступить к активным действиям. Они подошли к Володе и оторвали его от дерева, схватив за плечи.
– Ну чаво, ты, - ласково сказал Дрын, - пошли, пошли, сейчас отогреешься, полечишься.
– Сгоняй-ка Моченый, купи поллитра, - распорядилась женщина, вынимая из самых нижних юбок три десятирублевые купюры.
– Вот, Ханка, курва ты, - радостно ругал ее в ответ Моченый, - а говорила, неету у меня денег!
– Беги скорее, а то уволю, - прикрикнула на него Ханка.
На двери в подвал одного из подъездов пятиэтажного дома, на улице Ленина, висел декоративный замок. Сняв его, бомжы зашли во внутрь, затащив и Петрищева.
Судя по интерьеру, место было не временное, а достаточно обжитое. Имелся стол, хотя и без одной ножки, зато подпертый двумя деревянными ящиками, два совдеповских конторских стула, два кинотеатровских кресла, два матраса и одна паралоновая подстилка. Было даже подметено.
– Садись, мешок, как звать-то, - сказал Петрищеву Дрын, усаживая его в кресло.
– Володя.
– Дай-ка, Моченый, сюда, спасать Володю будем.
Петрищеву поставили единственный, грязный граненый стакан и налили сто пятьдесят грамм «За победу». Он, уже не вытерая стакан платком (хотя, между прочим, он был, причем еще чистый), и не обращая ни на что внимание, перемахнул через свой социальный барьер, осушив стакан залпом. После чего склонился с открытым ртом над столом, силясь сохранить в желудке обогревающую жидкость.
На-ка запей, а то заблюешь тут все, - участливо сказала Ему Ханка, вынимая из грязного пакета початую бутылку миниральной воды «Анна Кашинская». Петрищев отхлебнул из горла.
– Молодец, - продолжила она уже удовлетворенно, - с такого перепоя тяжело первый раз выпить и не блевануть. У тебя я вижу опыт. Откуда ты, милок, забрел к нам?
Петрищев медленно приходил в сознание, уставясь на облупленный край стола, вспоминая комфорт своей московской квартиры, с любовью сделанным евроремонтом, с простодушным и веселым бультерьером Джексоном; даже жена не казалась такой стервой, как казалось раньше. Он был почти дома.
– Жить, конечно, здесь живи, - продолжила Ханка, не дождавшись ответа, - но учти, собирать бутылки на моей территории не дам.
– Да пошлем его на автовокзал просить, - догадался Дрын, - у меня у свалки за школой гармошка припрятана. Умеешь Володь, на гармошке играть?
Постепенно приходящий в себя Володя, не зная о чем речь, автоматически кивнул, так как действительно, в детстве, в музыкальной школе его учили играть на баяне.
Его согласие было встречено дружным ликованием, после чего ему тут же было налито еще сто грамм.
– Давай, гармонист, за успех нашего безнадежного предприятия.
– Завтра будет премьера.
– Где же закуска, гармонист? Смотрите – у него на рубашке написано «закуска»! Ха-ха-ха!
– Доставай закуску, гармонист, что это мы тут, без закуски сидим. Зря тебе там написали, что ли?
Володя выпил и снова согнулся над столом в той же позе. Тут открылась дверь, и вошел еще один бомж, в драном драповом пальто, между прочим, в очках, и с пустой авоськой в руках.
– Профессор пришел! - Снова заликовало общество.
– Да профессор налегке, без бутылок! Небось, при деньгах!
– Что ж ты сразу не купил, профессор?
– Как не купил, - радостно ответил профессор, вынимая из-за пазухи бутылку водки «Командарм».
Вечеринка переполнилась свадебным весельем. Присутствующие получали удовольствие никак не меньшее, чем дети в Диснейленде. И уж, конечно, несравненно большее, чем какие-нибудь деятели бизнеса на презентациях, за столом, переполненном яствами (арабские шейхи вообще не в счет). Разумеется все, кроме Петрищева. Хотя и он вкушал, постепенно приходящее блаженство и умиротворение от, разливавшегося по всему телу, долгожданного тепла. Ему была присвоена кличка «гармонист» и он, уже придя в себя, вслушивался в разговор, силясь понять, почему его так назвали. Разъяснение не замедлило появиться.
– Ну что, гармонист, во сколько завтра пойдем?
– Куда пойдем? – опешил Володя.
– Как это куда, пьяный, что ли уже? - с веселой иронией заметил Дрын, и все присутствующие засмеялись, - на автовокзал, будешь на гармошке играть, приносить прибыль обществу.
Тут до Петрищева отчетливо дошло, что с ним произошло, где он оказался и в какое дерьмо он попал.
– Нет, - испугано прошептал Володя.
– Как это нет, - на халяву, что ли здесь жить будешь, - сказал Дрын с той же иронией, и все снова засмеялись.
– Я... мне домой надо, я богатый человек у меня свой бизнес, - пафосно произнес московский коммерсант вставая.
Взрыв хохота наполнил стены подвала и продолжался не меньше минуты.
– Сядь, Володя, все мы оттуда пришли, - ласково сказал Дрын, усаживая его обратно, - у меня раньше тоже, свой кооператив был. А профессор так вообще. Расскажи ему, профессор, как ты здесь оказался.
– Да грустно все , чего рассказывать, - хотел, было, ретироваться профессор.
– Расскажи человеку.
– Давай, профессор, рассказывай.
– В начале девяностых работал я в одном секретном институте в Москве, - начал профессор заученной речью (видимо не раз ему приходилось ее рассказывать),- занимались мы повышением качественных характеристик реактивного топлива. Лично я исследовал энергию заряженных частиц. И тут меня осенило: какого черта создавать эти частицы самим, когда их и так полно в воздухе. Воздух и так наэлектризован до безобразия, какого хрена вам еще создавать какую-то постороннюю энергию. В наш то век? Радиоволны там, звуковые волны, электромагнитное излучение и прочее. В общем, полно и так, электричества. Оказалось, преобразовать его в энергию совсем не сложно. У меня был с собой чертеж, да порвал его спьяну, от обиды. Короче, принцип такой, что электрически заряженные частицы выделяются из остальных, и концентрируются в специальной емкости в какой нужно концентрации. Получалось очень дешево и экономично. В кустарных условиях сделать можно.
– Что ж ты, паршивец, до сих пор не сделаешь, в подвале давно свет обещают вырубить, только обещаешь, - вставил Моченый.
– Тихо урка, - замахнулся на него ладошкой Дрын, - продолжай профессор.
– А я и сделаю, говорю только нужно девять тысяч рублей. У меня все подсчитано.
– Понятно все знаем мы, продолжай.
– Так вот, получалось, что ни электростанций, ни бензина теперь не нужно. Ну, значит, подхожу к начальнику Ипатьеву. Говорю: так мол и так, Михаил Львович. «Не верю, - говорит, - а ну-ка покажи расчеты». Показываю расчеты, чертежи. «Не верю, говорит, - сам все посчитаю, посмотрю». Две недели смотрел, рассчитывал. «Чертовщина какая-то, - говорит потом, - действительно все так получается». Провели, потом опыты – действительно, все так. «Ну, Гвоздицын, - говорит - перевернем мы с тобой мир, молодец, поеду в министерство докладывать». В этот день он не приехал, видимо там тоже долго все проверяли. На следующий день на работу не вышел – запил. Звонит мне потом, говорит пьяным голосом, встретимся дескать, на «Измайловской». Приезжает в дрезину, уже не первый день, и говорит: «Ты Гвоздицын о своем изобретении забудь, для своей же пользы». Министр наш, дескать, на трубе сидит, в смысле нефть на некоторых вышках в Сибири скупает по государственным ценам для сельскохозяйственных нужд (тогда такое было), переправляет через При-балтику в Европу, и продает по мировым, за валюту. «И вообще, - говорит ему министр, - сейчас у нас приватизация начинается, так я эти вышки приватизировать хочу. На хрен, - говорит, - мне эти вышки тогда нужны будут? Разорить, - говорит, - мерзавец, меня хочешь, а у меня, между прочим, внук в Гарварде учится. Ты знаешь, паршивец, сколько стоит учеба в Гарварде? Твоей, сучий потрох, пожизненной зарплаты и пенсии не хватит. В общем, если жить хочешь, или нормально жить хочешь, не в тюрьме и не в психушке, забудь об этом, и вы****ку своему Кулибину (мне то есть) строго настрого накажи, заикнетесь где об этом – хана». Сообщает, значит, мне все это Михаил Львович, а сам аж плачет спьяну. «Да как же мы так с тобой об этом забудем, - говорю я ему, - это ж прорыв в науке, открытие новой эры, будущее для человечества. И положить на все, из-за какого-то козла, с его сраным внуком. Надо в газету писать». «Не пиши Федор, ради бога, - он аж взмолился, - у меня тоже внук есть, пусть не в Гарварде, еще в школе учится, но я хочу, чтобы он жив и здоров был, и дедушка, чтобы у него жив был». Обещание с меня взял Михаил Львович никуда не писать, да только я, потом уж напившись, рассудил, мол, как так не писать? Мы ж для всех внуков старались, для всего человечества. Да и преувеличивает Львович на счет жизни. Ужели целая страна, государство, с этим уродом ничего не сделает? И написал, сдуру в «Известию». А потом, джип какой-то около моего дома стал крутиться, подхожу я вечером к подъезду, а от туда жлобы здоровые вылазят, просто натуральные бандиты, в лес меня увезли, мочить, меж собой говорят, будем. Да только я, улучив момент, пока они ссали, вырвался и почесал через чащу, меж кустарниками. Стреляли мне в след, истину говорю. До дому когда добрался, сразу в милицию, они заявление приняли, а на следующий день мне и говорят, ты, мол, тот сумасшедший, что в Известию писал, что сумасшедший, нам это доподлинно известно, на это даже, дескать, справки имеются. Психушка, говорят, по тебе плачет. Какая, говорю, психушка, экспертизу мне проводите, если не верите. Домой, говорят, иди. Прихожу домой, а там кэгэбэшники, или как их теперь там. Пойдем, говорят, с нами. И в СИЗО меня сразу, изготовление взрывных устройств шить стали, так как я раньше с боеголовками работал. На допросе, значит, мне следователь и говорит: «Ты, Гвоздицын, что думаешь? - Польза от твоей галиматьи кому будет? Наша страна только тем и живет, что нефть и газ продает, а без этого, дефолт и полное разорение. Пенсионерам, врачам, бюджетникам кто зарплату платить будет? Весь народ по миру пустишь. Значит, нейтрализовать такого как ты, Гвоздицын, дело государственной важности. Потому мы тобой и занимаемся. Какая нам разница, за что тебя посадить: измена родине, или там шпионаж, в девяностые годы уже не пройдет, а вот взрывные устройства в самый раз. Да и, между прочим, нет разницы, куда тебя посадить в тюрьму или в психушку. Лучше в психушку, суда не будет, шума меньше, а лечебниц у нас своих хоть отбавляй. Поэтому, продержим мы тебя годика два в одиночной камере, как подследственного, а там ты сам, без нашей помощи и свихнешься». Взмолился я тут: не сажайте, отпустите, я уже все забыл, если б мне, говорю, про дефолт и бюджетников сразу сказали, так я бы никаких глупостей и не выдумывал. Теперь то я понимаю, что позор для страны изобрел. Я же сам, говорю, бюджетник. Точно, говорят, забыл. Забыл, забыл, говорю, и никогда и не при каких обстоятельствах не вспомню. Отпустили меня. Только когда домой пришел, то обнаружил, что дома-то и нет. Выписали меня, как осужденного, а жену по полной программе обработали. Нашли ей, сволочи, какого-то мужика, она, пока я десять месяцев на нарах парился, квартиру приватизировала, пользуясь тем, что меня выписали, тогда эта приватизация только начиналась, и написала мне в СИЗО: «ты меня, уголовщина, больше не ищи». Справку об освобождении в паспортном столе забрали, а паспорта никакого не дают. Ты, говорят, тут уже не прописан, как мы тебе паспорт дадим, получай там, где прописан. А где же я, говорю, прописан? А они говорят, что их это не интересует, на чердаке или в подвале они, дескать, прописать не могут. И совет дали, чтобы я в их районе больше не шлялся и не бомжевал, показатели им не портил, а ехал бы куда-нибудь из Москвы, где прописывают, а не то засадят за что-нибудь. Вот так и скитаюсь, ищу, - эффектно закончил профессор.
– Это только Моченый у нас бывший уголовник, а я, между прочим, тоже в свое время барствовал, - прослезившись, сказал Дрын после некоторого всеобщего молчания. – В начале перестройки, когда разрешили кооперативы, купил десяток станков, нанял ткачих и стал джинсы шить, будто бы импортные. На базарах они в лет уходили. Денег стало... Куры не клевали. Выменял себе большую квартиру, иномарку купил – «Ауди». Тогда иномарки были – ты что. Таких людей по пальцам можно было пересчитать. В кабаках каждый день обедал, девок менял как перчатки. Вспоминаю то время и тащусь. Вот, а когда уже Россия стала и приватизация началась, я уже крупными делами задумал ворочать. Стал скупать всякие здания, кафе там, рестораны, другие большие помещения. Странно, все таки, ведь выгодные же все дела были. Чистый навар по пятьдесят – шестьдесят косарей зелеными с каждого здания. А все на проценты по кредитам разошлось. Еще и сто тысяч баксов должен остался. Кредиторы шутить не собирались, подсылали ко мне авторитетных бандитов. Сказали, в общем, через месяц не расплачусь, грохнут меня. Пришлось бежать из родного Смоленска.
Дрын утер слезу и смачно выпил «горькую».
Снова повисла тишина. У Петрищева пересохло в горле. Он с ужасом начинал понимать, что стать членом этого бомжовского ордена совершенно реально. Куда он сейчас пойдет в бомжовском обличии? Обратно на трассу? Во-первых, до туда надо еще дойти, а во-вторых, не одна попутка его не возьмет, кто поверит, что он действительно коммерсант Петрищев, владелец сети продовольственных супермаркетов в г.Москве, что он вознаградит по-царски по приезду. Остается одно, сидеть у автовокзала с гармошкой, наигрывать «Амурские волны» (единственное, что он помнил из музыкальной школы, и то смутно).
«Но здесь-то и выход, - думал он, - на первые же деньги можно пойти на почту и позвонить в Москву, за ним приедут, и через часа четыре все закончиться и он будет вспоминать это не иначе, как страшный сон. Правда записная книжка с телефонами пропала в машине, но домашний телефон он помнил и, даже, если подумать, вспомнил бы телефон и офиса. Все просто». Петрищев повеселел. Но какого черта, продолжал размышлять Володя, он, известный коммерсант Петрищев, будет просить милостыню на грязном автовокзале. Никогда! Он не опуститься до бомжей и нищенства, даже на полчаса. И почему он должен опускаться? Где государство, которое обязано заботиться о своих налогоплательщиках. Его, правда, нельзя назвать исправным налогоплательщиком, но кто же будет отдавать девяносто процентов? – Никто. Поэтому исправных налогоплательщиков в нашей стране не существует. Но тем не менее, он платил в казну и платил не мало. Где отдача? Что государство дает взамен таких поборов? Не стоит даже в качестве сравнения приводить дикий запад, пусть наш просвещенный восток проявит хотя бы маломальскую заботу о своих гражданах, в лице не последнего коммерсанта Петрищева.
Володя автоматически выпил, когда подошла его очередь. Количество выпитого на абсолютно голодный желудок давало о себе знать. Озноб не то, что прошел - его бросало жар от водки и злобы.
«Вот, именно, что не последнего, - разгорячено и зло продолжал он свои измышления, причем, чем дальше, тем более зло, с осознанием своей правоты и значимости, - к черту всю эту политологическую лабуду о налогах и гражданах, это все для профессора. В нашей стране существует особый порядок жизни, главный фактор которых - связи (что перешло по наследству от совка), к которым добавились деньги. А у меня есть и то и другое. Такой как я здесь не погибнет. Я с префектами трех московских округов на короткой ноге. У меня связи в мэрии, я содержу ментов и бандитов. А один начальник отдела на Петровке, вообще у меня в друзьях. Мы с ним вместе в теннис играем. Да узнают они все, как со мной обращались Бологовские ублюдки, в порошок всех сотрут. Найдут и тех козлов, что машину обули, и тех, что телефон забрали, а уж что с этими ментами сделают? Тем более их и искать не надо, - Петрищев злорадно поежился и усмехнулся, - вообще, какого лешего я здесь сижу, дешевую водку с бомжами пью, боже мой, как стыдно, боже мой, - он обнял голову руками и склонился над столом, поставив на него локти, - но не чего, эти ублюдки землю жрать будут, я этих сволочей помоями накормлю. Меня, уважаемого человека, пинком с крыльца, за то, что в беду попал! Скоты! Может они не поняли кто я такой, я ведь и сказать им ничего не успел? Ну конечно, - догадка осенила Петрищева, - они не поняли. Это, конечно, не повод, чтобы бить людей, наказаны они, безусловно, будут, но если дадут мне позвонить, нормальную одежду и еду, получат снисхождение. Они не поняли! – Ликовала в, замутненных водкой, петрищевских мозгах каждая клетка, - они не поняли кто перед ними. Они думали перед ними бомж! Ха,ха! Ведь похож, надо же, докатился. Ну ничего, все пройдет и забудется. Они не поняли! Надо их сразу построить и объяснить, кто перед ними, чтобы бегали и суетились, вымаливали снисхождение».
– Эй, гармонист, тебе плохо, что ли? Пойди, милок, поблюй, - участливо сказала ему Ханка. Вообще, она всю попойку за ним ухаживала, видимо имела на него какие-то виды.
Петрищевский план окончательно созрел. Он решительно встал и направился к двери. Со стороны показалось, что он действительно пошел блевать.
– Эй гармонист, только далеко не заходи, опять тебя потом отпаивать, а водки нет (все засмеялись), да и завтра на работу, - крикнул ему в след Дрын.
– Да пошел ты, бомж вонючий, громко и отчетливо выкрикнул ему Петрищев, открывая дверь. Он снова чувствовал дистанцию, размером в пропасть, между ними и собой.
Правда, после этого, побежал, боясь снова получить тумаков. Добежав до перекрестка, оглянувшись и увидев, что за ним никто не бежит, Петрищев перевел дыхание и величавой павлиньей походкой подошел к «Опорному пункту». Долго яростно стучал в дверь, пока, наконец, подметающая дворничиха его не окликнула:
– Чего стучишь-то в пять утра, совсем с ума, что ли, выжил?
– Как пять утра? - Опешил тот.
– Вот так, иди в центральную милицию, она круглосуточно. Там дежурная часть.
– Ну конечно, в центральную, дежурную часть, как же я сразу не догадался! - Воскликнул окрыленный предприниматель и добавил пьяным приказным тоном, - покажи мне, где она.
– Надо же, и бомжи туда же, - пробубнила дворничиха, - Дзержинского пять, в ту сторону прямо, через два перекрестка налево, катись от сюда скорее, а то я сейчас тебя метлой пролечу.
Коммерсант посчитал пустым пререкаться со старухой дворничихой, а решил сберечь свою злость и пыл для вымещения на местных милиционерах. Он побежал по пустынным утренним улицам в указанном направлении. В его голове уже созрела гневная и повелительная речь, к которой он обратится к ним. Главное – это как следует наехать, чтобы боялись. «Раболепие и трусость, – главные черты русского характера», - вертелось в его воспаленных пьяных мозгах. Неужто он, значимый столичный человек не наедет и не построит?
– Кажется стучит кто-то Митрич. Кого черти носят в такую рань? Слышь, кричит даже что-то. Ну-ка тише, тише.
– Открывайте живее, черт вас подери, - вы что не понимаете, кто к вам пришел! Я значимый человек, я из Москвы. Завтра же о вас будет доложено зам. министра МВД. Живее олухи. Будете умолять потом, чтобы я не сообщал.
– Батюшки, проверяющий какой-то из Москвы, - засуетился дежурный Митрич, - а ну-ка, Мирон, собери одеяла.
Задуманное Петрищевым удалось, причем во второй раз. Милиционеры засуетились, наводя шмон и порядок. В спешке было собрано домино, и сожжены порнографические карты, изъятые два дня назад у детей на автовокзале.
Но больше всех суетился дежурный опер, находящийся в своем рабочем кабинете. Несколько часов назад, он привел туда «Людку с Заводского района», о которой не только по Заводскому району, но и по всему городу разносилась «****ская» слава. Однако, Людка слухи не оправдывала, что приводило в недоумение молодого опера и, в тоже время переполняло его нетерпеливым азартом. Пришлось купить бутылку «Советского шампанского» и закуски (сервилада с хлебом и шоколадку), демонстрировать ей табельный пистолет и изобретать всякие хитрости. Хитростей пока хватило только на то, чтобы снять кофточку и чулки. Людка всячески отказывалась «разводиться» и опер уже решил пойти на решительный прямой штурм, без всяких хитростей, как в это время зазвонил телефон и дежурный сообщил ему о визите проверяющего из Москвы.
– Скорее одевайся - надрывным шепотом кричал ей опер, выкидывая недопитую бутылку и недоеденную закуску в окно, - ты мой агент, запомни, ты пришла сообщить мне ценные агентурные сведения о готовящемся преступлении.
– Каком преступлении? - Испугано спросила, и без того перепуганная, Людка, пытавшаяся дрожащими руками одеть чулки.
– Неважно, впрочем, если уж совсем пристанет, скажи, что с завода арматуру хотят вынести.
– Какую арматуру, не осталось там уже ни какой арматуры, всю растащили еще два года назад, когда завод встал.
– Плевать, он то не знает, откуда ему, из Москвы знать. Да что ты копаешься?!
– Не могу никак, чулок один он запутался.
– Да что ж такое, от тебя одни несчастья, - опер присел перед ней на колени, и стал второпях помогать одевать чулок, а та надула губы.
Наконец, спустя, наверное, минут семь, дверь была открыта. Милиционеры не успели осознать увиденное, как Петрищев бравой пьяной походкой вошел на середину дежурной части, давая им указания, жестикулируя указательным пальцем:
– Так, сейчас же съездите в Выползово, найдите уродов, которые разобрали мою машину; лохов, которые меня избили и отняли телефон; и проститутку, которая меня обобрала, она такая черноволосая, небольшого роста, в фиолетовой кофточке, кажется Леной зовут.
– Да, - добавил он, подходя к телефону и снимая трубку, - Еще найдите тех участковых из опорного пункта, на ул. Ленина. Я им сейчас покажу бомжа.
Милиционеры были настолько сбиты с толку приказным тоном Петрищева, что стояли молча, разинув рты, боясь что-либо предпринять.
Уже пошел гудок после восьмерки, Петрищев набрал код Москвы и свой домашний номер. Скорее всего, ему удалось бы позвонить и не известно, что бы было дальше, но тут, в дежурную часть со второго этажа спустился тот самый опер, не слышавший приказного петрищевского тона, но явно увидевший паясничавшего там бомжа.
– Что здесь происходит Федрыч? - удивленно спросил он у дежурного.
– А то, - высокопарно ответил ему Петрищев, - что перед вами известный московский предприниматель.
– Ах, предприниматель!!! - Протяжно сказал Федрыч, доставая из-под стола резиновую палку а может ты наследный принц Британского престола?
– Вы кого бьете менты поганые, - воняя перегаром орал Петрищев, с партизанским упорством, не сломившись под ударами палки, - я с префектами трех московских округов на короткой ноге. У меня связи в мэрии, я содержу ментов и бандитов. А один начальник отдела на Петровке, вообще у меня в друзьях. Мы с ним вместе в теннис играем. Они вас в порошок всех сотрут. Землю жрать будете, я вас помоями накормлю. Не понимаете, что ли, менты тупорылые.
Упоминание о помоях, о поганых, тупорылых ментах, а тем более сравнение последних с бандитами погубило Володю окончательно. (если бы не это, его бы слегка проучили палкой и выгнали). Каждый из присутствующих, так или иначе пострадавший от петрищевского нашествия, воспринял оскорбления на свой счет, желая выместить обиду лично. Били его ногами и долго.
– Стойте, - испугано крикнул один из милиционеров, когда в петрищевском теле что-то хрустнуло. Кажется перестарались.
– Черт бы подрал этого сумасшедшего бомжа. Чего мы так завелись, - вымолвил дежурный, глядя на валявшегося без движения Петрищева.
– За дело ж получил Федрыч.
– За дело то за дело, только что с ним сейчас делать. А ну-ка Мирон езжайте выбросите его подальше от города, около трассы.
– Вроде жив, все нормально, - сказал Мирон напарнику, когда Петрищева вытаскивали из машины.
– Ты чего, мудозвон, совсем охренел, - миролюбивым, даже как бы извиняющимся тоном сообщил он очнувшемуся Володе, - думай в следующий раз где находишься и что говоришь. Чтобы больше мы тебя в нашем городе не видели.
Быстро набирая скорость, бобик скрылся за поворотом. Петрищев огляделся и увидел ту самую остановку, от которой начал свое путешествие в Бологое. Он попробовал подняться – получилось только с третьего раза. Пронзительная боль в ребрах затрудняла дыхание и сковывала движения. Ноги болели и еле переставлялись. Он не мог проделывать и десяти шагов без какой-либо опоры, поэтому шел, держась за деревья, чувствуя, как уходят последние силы. Наконец показались крыши домов Выползово, а затем неоновая вывеска кафе.
Колкий ноябрьский ветер быстро развеял опьянение и пробудил тупую пустоту начинавшегося похмелья. Володя снова до крайности замерз, и озноб прошибал все его члены и внутренности. Не дойдя несколько метров до двери кафе, он упал и добирался уже на карачках, превознемогая боль в ребрах. Уже совершенно в другом обличии московский коммерсант второй раз посетил Выползовское кафе.
3
В кафе была другая смена. Собственно, смена состояла из одной буфетчицы. В прошлый раз была Маша – пышная женщина неопределенных лет и характера. В этот раз – худосочная особа, из тех, кому за тридцать. Она была одета в слишком короткую юбку, из под которой красовались поджарые ноги в черных, с блесками, чулках; а на ее лице, сквозь большой слой тонального крема все равно проглядывали морщины. Проституток, в такое время, естественно не было, посетителей тоже.
– Боже ты мой, - проснулась, дремавшая за стойкой, буфетчица, увидев второе петрищевское пришествие.
– Куда, куда, ты что, сдурел, что ли? – возмущенно прикрикнула она, когда Володя попытался сесть за один из столиков.
Тот в нерешительности остановился и по-собачьи поглядел на буфетчицу. Та замялась в нерешительности. С одной стороны ей не хотелось, чтобы бомж сидел за столиком в ее кафе: это, во-первых, портило репутацию кафе, в глазах потенциальных посетителей, а во-вторых, мало ли какие на нем паразиты-насекомые. С другой стороны, несмотря на чрезмерную озлобленность на жизнь и окружающих, у ней было достаточно милосердия, чтобы не выгнать на промозглый ветер трясущегося от холода человека.
– Ты от куда такой, - молвила она наконец.
– Я предприниматель из Москвы, - ошарашил ее Петрищев.
– Ой-ой-ой, какие мы предприниматели, - передразнила буфетчи-ца.
– Я вам говорю совершенно серьезно.
– А что ж тогда в грязных лохмотьях ходишь, коммерсант? Да еще московский. Батюшки, какой важный. Серьезно, главное, говорит.
– Там за деревней джип разобранный видели? Это мой джип. Я московский коммерсант, у меня пять магазинов в Москве, я проезжал здесь, у меня сломалась машина, потом в вашем кафе меня обокрала проститутка, тогда другая барменша была, наверное, ваша напарница, не верите - спросите. Я пошел в .Бологое звонить, меня по дороге избили, забрали сотовый телефон, а в Балагом еще менты избили, - сбивчиво и, неестественно для правды, быстро стал доказывать Володя свою правоту.
По всему было видно, что буфетчица не поверила петрищевскому рассказу. Она презрительно, склонив голову на бок, улыбалась и решала, что ей делать с незваным гостем.
– Я вам хорошо заплачу, я, по приезду в Москву, дам вам денег сколько захотите. Тысячу долларов. Хотите тысячу долларов? Помогите мне добраться до Москвы, дайте мне немного денег или хотя бы, увезите меня туда, где можно позвонить, за мной приедут...
– Денег ему подавай! Только пришел уже денег подавай. Тысячу долларов отдаст, только дай сейчас на бутылку. Ишь ты, - беззлобно возмущалась буфетчица, - тысячу долларов. А ты когда-нибудь видел тысячу долларов? Слово-то какое выучил. Коммерсант, видите ли, вшами торгует. За вами только гляди, приперся с утра пораньше, дай ему похмелиться.
Петрищев почувствовал, что он сходит с ума. Еще немного и он сам готов был разувериться в своей московской жизни. От накатившего отчаяния он не смог что-либо ответить и лишь склонился, держась за спинку стула, дабы унять ноющую боль в ребрах.
Вот что, - буфетчицу осенила догадка, она вынесла из посудомойки табуретку и поставила ее около входной двери, - часок можешь посидеть. Отогреешься и мотай от сюда. Чтобы полдевятого духу твоего здесь не было. А денег и водки будешь просить, в момент выкину.
Изрядно помучившись, Петрищев нашел положение, при котором боль в ребрах почти не чувствовалась и, только, тупо о себе напоминала. Постепенно приходило тепло. Вдруг, он резко учуял запах пищи и вспомнил, что около двух суток ничего не ел. В процессе борьбы с голодом Володя погрузился в дремоту.
Небесная лестница, появившаяся вдруг над Москвой, возникавшая сначала лишь призрачными тенями, вскоре окончательно материализовалась непонятным материалом и уперлась своими концами в створки Боровицких ворот кремля. Из ряда вон выходящее явление не удивило горожан, так как накануне по всем телевизионным каналам говорилось о Дне Страшного Суда и о пришествии Великого Господа. Причем сообщалась точное время пришествия, вплоть до секунд. Сомнение у телевизионщиков вызывало лишь то, в какие именно ворота войдет Господь: в Спасские или Боровицкие. Возникший спор увлек азартом большие массы населения и обогатил владельцев тотализаторов. На Боровицкие ворота ставили один к трем и не ошиблись; счастливые обладатели выигрыша уже строились в очереди для получения денег. Это было кстати, так как в телевизионных рекламных роликах неоднократно пояснялось, что откупной взнос Господу можно внести через филиалы банка «Столичный», который приобрел на конкурсной основе почетное звание спонсора Дня Страшного Суда. Большая толпа заполнила Красную площадь и Александровский сад. Несмотря на большую стоимость билетов,: встретить Господа лично считалось очень престижным, поэтому еще менее, чем две недели до Дня Страшного Суда, это могли позволить себе лишь владельцы крупного бизнеса (даже далеко не все олигархи могли скупить достаточное количество мест, необходимых для своих семей, у обоих ворот); но после выступления Патриарха по центральному телевидению, с осуждением корыстной заинтересованности некоторых лиц, организаторы были вынуждены существенно снизить цены; и поэтому на задворках Александровского сада можно было увидеть и мелких предпринимателей, и даже служащих банков и богатых московских фирм. Больше всего хлопотали телевизионщики: так как аккредитация стоила баснословные суммы, которые не могли окупить частые и длительные рекламы, все готовились к прямым репортажам, для трансляции по коммерческим каналам и продажи за рубеж.
Наконец, на самой высокой точке лестницы появилась фигура Господа, точь в точь такая же, как ее изображали на всех рекламных щитах. Впрочем, и в близи Господь оказался таким, каким его играли актеры в различных ток-шоу. Дойдя до ворот он остановился, так как дальше пройти было невозможно из-за толпы журналистов с телекамерами и микрофонами.
Неожиданно распахнувшаяся дверь кафе задела табуретку и Володя рухнул на пол. Острая боль привела его в чувство.
– Ты чего, браток, давай, вставай-ка, - над Петрищевым склонился бородатый дальнобойщик.
Володя, спросонья не понимая откуда исходит боль, глядел на него глазами, переполненными ужаса.
– Да что с тобой? - с легким оттенком испуга спросил вошедший.
– Это московский торговец вшами. Если хочешь заработать тысячу долларов, довези его до Москвы, - съязвила буфетчица, протирая глаза и прихорашиваясь, тоже до этого дремавшая, но при входе посетителя моментально доставшая миниатюрное зеркальце.
– Я действительно заплачу вам тысячу долларов. Я богатый человек. Я попал в беду, меня ограбили, машину разобрали, а потом еще менты избили. Все ребра переломаны. Довезите меня до Москвы, - простонал Петрищев цепляясь за последнюю надежду.
Трудно сказать, поверил ли ему новый посетитель кафе, но мир не без добрых людей, а таким и был вошедший.
– Ну, до Москвы конечно же нет, а до Торжка довезу. Я сам в Торжок еду.
– Я действительно заплачу вам тысячу долларов до Москвы.
– Не, браток, у меня срочный наряд, я и так уже с суточным опозданием. Видишь, ночью ехал не останавливаясь. Да ты не бойся, около Торжка большая стоянка. Там всегда до сотни дальнобойщиков и все на Москву. Кто-нибудь подкинет.
В петрищевских глазах загорелась надежда.
– О, Маринка, сегодня ты на вахте. Да хороша, как всегда. Налей-ка мне кофе покрепче.
– Как звать-то, - обратился он к Петрищеву, пока буфетчица наливала.
– Володя.
– Меня Леша, - сказал он протягивая руку, - да что с тобой. Ох елки-палки, крепко, видно, тебя отмутузили.
Выпив на ходу кофе, Леша помог Петрищеву забраться на подножку своего КАМАЗа и, справив надобность, сел за руль.
Плавно удаляющийся, под колесами многотонной фуры, асфальт Е-95, уносил с собой все Бологовские приключения. И если бы не рваный и грязный облик, не тошнота и не сильная боль в ребрах, они могли бы показаться московскому коммерсанту не иначе как приснившийся кошмар. Печка в кабине работала настолько великолепно, что уже через пятнадцать минут Володя расстегнул пальто (не говоря уже о Леше, который сидел в одной майке-тельняшке). Чуть поерзав, он нашел и зафиксировал положение, при котором боль до максимально-возможного притупилась; и можно было комфортно взирать на проносящихся за окном торговцев дребеденью, которые служили коммерсанту умиротворяющим пейзажем. Все счастливо забывалось, пока взгляд случайно не падал на КАМАЗовское зеркало, в котором возникало лицо, изуродованное кровоподтеками, страданиями и щетиной. Не радовал Петрищева и вид собственного пальто, которое успело пропахнуть запахами подвала с улицы Ленина. Но была надежда. Даже не то, чтобы надежда, а уверенность, которая приближалась к своему осуществлению на Торжковской стоянке.
– Там народ хороший, довезут, - сказал Леша, как бы читая петрищевские мысли, - деньги-то хоть какие остались?
– Ничего не осталось, ни денег, ни документов. Машину разобрали полностью. Вот только, что от нее осталось, - ответил Володя, вспомнив про аудиокассету.
Он вытащил ее из кармана, водитель покосившись осмотрел и ухмыльнулся.
– Альбиони, классика, что ли? Я такое не слушаю.
– Да я и сам не очень.
– А вообще интересно, что за дерьмо. Давай-ка поставим.
Он взял протянутую Петрищевым кассету и вставил в, потрепанную временем, магнитолу.
Величественное звучание бессмертного произведения, даже несмотря на большие погрешности в качестве звука, затронуло все струны Володиной души. Музыка пронзала его то своей тоскливостью и обреченностью, то просыпающейся решимостью и надеждой. Она, словно некая субстанция, проникала чрез все нервные окончания в Володино существо, будоража различные переживания. Боль, обида, страдания всплывали невидимой отчетливостью и наполняли все пространство кабины. Как языки пламени они колыхались и пытались поглотить, но тут же разбивались торжественным мажором скрипичного оркестра.
Володя сидел как завороженный, ничего не видя перед собой, и ничего не ощущая, кроме проникающей в него музыки. На мускулах его лица отражались царившие в нем переживания, а из правого глаза невольно выкатилась большая слеза и, смешиваясь с кровью, поползла по грязной щетине. Водитель был этим сильно поражен. Он постоянно косился на обездвиженного Петрищева и восхищенно хмыкал.
Кассета закончилась, но прошло не мало времени, прежде чем Володя отошел от своих переживаний. После чего сознание его затуманилось.
Господь подошел к журналистам и поднял палец. Воцарилась тишина.
– Я выражаю благодарность спонсорам и организаторам Суда, - торжественно сказал он, - мероприятие можете считать начавшимся.
В толпе раздалось множество вопросов.
– Мероприятие Страшного Суда?
– Каким будет Страшный Суд?
– Каковы главные принципы Страшного Суда?
– Ну что вы, - мягко сказал Господь, - какой же он страшный. Все получат по заслугам.
– То есть, пропорционально внесенному счету в банке «Столичный»?
Господь согласительно кивнул головой.
– Наших телезрителей интересует вопрос: что могут люди получить за свои деньги?
– За деньги? – удивленно переспросил Господь и тут же ответил, - ВСЁ.
Возникла пауза и Господь, сквозь расступившуюся толпу прошествовал в кремль.
– Все, Володя, приехали. Я сворачиваю в Торжок, а вон твоя стоянка.
– Спасибо, - сказал Петрищев и по-собачьи посмотрел на дальнобойщика.
– Ладно, - сказал тот, - давай беги. Время такое, что в основном стоят те, кто на Питер, но ничего походишь, найдешь и московских. Давай, удачи тебе.
Неуклюже спустившись с КАМАЗовской подножки, Петрищев удивленно оглядывал переменившийся пейзаж. Он еще ощущал себя на празднике встречи Господа, где он, между прочим, стоял в ближайших рядах, не слишком далеко от Боровицких ворот (о чем во сне порадовался). Копоть, вышедшая из выхлопных труб отъезжающего КАМАЗа, окончательно вернула Володю к действительности. Поежившись от колкого ветра, он хмуро оглядел стоянку.
Фур стояло не так уж и много, не больше двадцати. Водителей видно не было, возможно они сидели в машинах, а возможно находились в гряде многочисленных кафе, расположенных плотным полукругом вокруг стоянки. На улице почти никого не было. Два замусоленных кавказца, каждый у своего кафе, жарили шашлыки, а между машин расхаживало несколько сомнительных личностей.
«Может здесь есть телефон», - подумал Петрищев и почувствовал, как сильно забился пульс.
Он перешел дорогу и зашел на стоянку. Но, приблизившись к одному из кавказцев и увидев агрессивную перемену на лице последнего, испугано остановился и замер.
– Э, бомж, пошел отсюда.
– Гони его от суда Ахмед, - поддержал конкурента второй кавказец, недобро подходя к Петрищеву.
Торговля у шашлычников не шла. Клиентов не было с утра, и товар откровенно пропадал. Они успели замерзнуть и не прочь были выместить на ком-нибудь свою злобу. К примеру, на Петрищеве.
– Я не бомж, я богатый московский коммерсант, мне срочно нужно позвонить, я потом заплачу, - наполнясь ужасом и вжимая голову в плечи, - проговорил коммерсант.
– Что значит потом, - презрительно сверкнул Ахмед рядом золотых зубов, - покажи бабки?
Володя не мог показать бабки, поэтому осекся и замер в растерянном испуге.
– Бабки покажи, - недружелюбно добавил Ахмед, подходя к нему.
– У меня с собой нет, я могу расплатиться когда приеду в Москву. Я ответственно говорю, я могу написать расписку на любую сумму.
– Кинуть хочет, - развеселившись сказал Ахмед конкуренту, уже без всякой злобы и агрессии.
– Это по части Бурого, - ответил тот, - зови Бурого, пусть он с ним разбирается.
– Вован, - громко позвал Ахмед.
Из двери ахмедовского кафе вышел грузный молодой человек в спортивном костюме, с бычьей шеей, на которой красовалась массивная золотая цепь, и квадратная короткостриженная голова. Взяв пальцами с тарелки, которую держал в руках, кусок шашлыка и отправив его в рот, он утер ладонью губы, так что они лоснясь заблестели.
– Чего хотел, - удовлетворенно сказал Вован, смачно жуя шашлык.
– Да вот бомж, кинуть хочет.
– Не хочу я никого кидать, - в истерике прокричал Петрищев, на минуту забыв про страх, - я богатый московский коммерсант, я попал в беду, мне срочно нужна помощь, мне нужно позвонить, за мной приедут, я потом заплачу сколько скажешь.
– Бешенный какой-то гони его, Вован.
– О чем это он говорит? – не понял Вован.
– Да бабок хочет как бы занять. Говорит, что отдаст, когда в Москву приедет.
– Да, да, ищи его потом в Москве, - добавил конкурент Ахмеда.
– Аа, - удовлетворенно произнес Вован. На этот раз ему стало все понятно, - лохов значит ищет.
Отправив в рот очередной кусок шашлыка, Бурый поставил на ближайший столик тарелку, и, потерев руки и громко чмокнув, вышел на улицу.
– Ты откуда и кто такой, - сказал он довольно добродушно, подойдя к Петрищеву.
– Я же говорю, что я московский коммерсант. Мне поз..
– В Москве значит разводишь, а что как чмо одет?
– Я попал в беду, меня обокрали. Я...
– Да какая Москва Вован, это бомж обыкновенный, на бутылку срубить хочет, - перебил Петрищева Ахмед.
– Аа, - в очередной раз догадался Вован.
– Короче бомж, - сказал он Петрищеву, - еще раз здесь тебя увижу, ноги переломаю.
– У меня и так все ребра переломаны.
– Вот, вот, а будут еще и ноги. Понятно?
Петрищеву несказанно повезло, Вован был сыт, ленив и доволен. Он был в хорошем расположении духа, и ему явно не хотелось злиться и, тем более, совершать каких-либо активных действий. Тем не менее, его настроение могло и перемениться. Особенным чутьем почувствовав это, и, с горечью осознав, что своему тезке что-либо объяснить бесполезно, Петрищев поспешил убраться. Вован был близок к истине, коммерсант был настолько слаб и еле передвигал конечностями, что лишняя пара тумаков могла напрочь лишить его способности передвигаться.
Володя пошел в сторону Москвы, но дойдя до края стоянки, остановился в нерешительности. Дальше идти было некуда. От пронзающего ветра он успел снова замерзнуть. Особенно замерзли ноги. Во время поездки в КАМАЗе туфли высохнуть не успели (снять их там он постеснялся) и сквозь щели отклеившихся подошв проникал ветер. Ребра болели, казалось, сильнее чем раньше, а пойти назад к Вовану было равносильно самоубийству. Положение было совершенно безвыходное.
«Как, оказываться, просто - потеряться в бесконечных просторах нашей Родины, - проносилось в голове московского коммерсанта, - в первый раз в жизни у меня не оказалось денег, и я уже стою на пороге жизни и смерти. А всякие идиоты говорят, что деньги не главное. Еще как главное, я всегда твердил им, что это Основной Стержень Жизни, Бог Всего и Вся, Альфа, Омега, Начало и Конец, и вот я доказал это на личном примере. Но самое обидное во всей этой ситуации, что деньги у меня есть, причем много – дела сейчас идут просто замечательно, народ очухался после дурацкого кризиса, просто нет наличных. А еще кричим – мы, дескать, Европа! Богатый человек из-за отсутствия дурацких бумажек не может получить даже самое необходимое. Разве в Европе могло такое произойти? Когда же к нам придет европейская цивилизация, когда в любой деревне можно получить любые блага по пластиковым кар-точкам».
Петрищев несколько лукавил. Пластиковые карточки и счета в банках уже появились и у нас, но для торгующих в Москве людей, имевших дело исключительно с наличностью, они были не более чем декоративные аксессуары, нужные лишь для понтов. К этой категории относился и Петрищев, никакими карточками, для понтов, он не обзавелся, а на расчетный счет своей фирмы вносил необходимый для существования бизнеса минимум.
«Ну даже, если бы и была у меня с собой кредитная карточка, - продолжал рассуждать он, поняв эту мысль, - что толку? Банкоматов здесь все равно нет, а в любом кафе от нее шарахнуться как папуасы от ружья. Да и украли бы эту карточку, так же как права и паспорт. Не нужна она им, а все равно бы украли, для поплавков к удочкам, или для другого. В хозяйстве, дескать, все пригодиться. И так же погиб я в этих бескрайних просторах, только с пластиковой карточкой».
На счет порога жизни и смерти, Петрищев действительно не лукавил. И даже не преувеличивал. Он с каждым часом терял силы и изнывал от холода, голода и боли. Расшатанные нервы взвинчивались с каждой проехавшей и не остановившейся машиной; и порой ему казалось, что он сходит с ума. В таком положении Петрищев пробыл несколько часов. Истерика от бессилия и безысходности давно достигла апогея, и уже шла на спад. Время от времени, то ли, чтобы несколько успокоиться, то ли, чтобы окончательно не замерзнуть, он яростно махал руками проезжающим машинам, а потом за ними бежал и даже бросал в след камни. В порыве бессильной ярости он не заметил как стемнело.
Выбившись, наконец, из сил он присел на землю и приготовился умирать. Уставшее сознание готово было откланяться, но вдруг раздался грохот и визг тормозов. Рядом с ним остановился старый полугрузовой «ИЖ», именуемый в народе каблук, из которого вышел усатый мужчина, крупного телосложения, в новом зеленом ватнике.
– Вот ****ища, - громогласно провозгласил он, открыв капот и посмотрев на то, что находилось под ним, - сколько можно тебя менять.
Петрищев напряг последние силы и, превознемогая боль, встал. Неизвестный водитель сходил за инструментами, а затем, держа в руках два ключа, рассудительно смотрел на двигатель, прицеливаясь, как можно к нему подлезть.
– Мужик, пойди-ка сюда. – сказал он, увидев Петрищева, - помоги открутить.
– Довезите - жалобно простонал в ответ предприниматель.
– Да довезу, давай только сначала генератор поменяем, у меня запасной есть.
Петрищев, не помня себя от радости, подбежал и принялся бестолково суетиться возле открытого капота, пытаясь согреться.
– Да не суетись ты, - урезонил его усатый, - держи вот ключ, полезай под колесо и держи снизу вот эту гайку.
Володя сделал все как велели. Подобрав полы пальто и уже не думая о его чистоте, он залез под колесо, стиснув зубы, чтобы пересилить боль в ребрах, принял нужное положение, надел накидной ключ на гайку, и вцепился в него обеими руками. Усатый, со своей стороны накинул ключ и принялся долбить по нему молотком. Ударная волна прошла по замерзшим Володиным рукам, ключ в них подпрыгнул, соскочил с гайки, в результате чего, пальцы, содрав кожу, вонзились в острые края крепления картера.
– Ну что ж ты, - укоризненно произнес усатый, - каши, что ли, сегодня мало ел.
Володя сегодня вообще не ел, собственно как и вчера, но боясь, что его не возьмут, промолчал.
– Давай, пробуем еще раз, - сказал усатый.
Пробовали еще несколько раз, ключ слетал с гайки, и снова больно било по пальцам. Раза с седьмого гайка поддалась и стала медленно откручиваться, но их оставалось еще четыре. Все их шестигранники были сточенные, каждый раз ключ слетал и больно било пальцы. Володя привык к этой боли и уже ничего не чувствовал. Возились они долго. Но упорство усатого и остервенелость Петрищева взяли свое. Через полтора часа последняя гайка осталась в Володином ключе, а генератор свалился на плече, обильно испачкав пальто мазутом и машинным маслом.
– Ставим новый, - торжествующе сказал усатый, поднося запасной генератор, и тоном наставника стал отдавать приказания, - так, аккуратнее, держи здесь. Держи гайку. Закручивай. Да что ж ты елки-палки, безрукий, что ли. Дай-ка я. Держи с этой стороны.
Володя оббежал и вцепился в гайки с другой стороны. Теперь, когда ключ слетал, пальцы попадали под заусенцы карбюратора и начали кровоточить. На ветру было значительно холоднее чем под машиной, а держать тело согнутым было чертовски трудно из-за пронзительной боли в ребрах. Но на этот раз дело шло быстрее, и чуть больше чем через полчаса гайки корпуса были закручены.
– Так, - деловито сказал усатый, - сейчас натянем ремень и поедем. Держи здесь. Так, затягивай. Да сильнее. Эх, дай-ка я. Пойди крутани стартер.
Заработавший двигатель вернул Петрищева к жизни, словно он был его сердцем.
– Все, - высокопарно сказал усатый, закрывая капот, - садись, поехали.
За время работы, температура в кабине успела охладиться почти до уличной, и Володя мелко трясся от холода.
– Э как, ты замерз, не чего печка у меня хорошая, сейчас отогреешься. Как звать то?
– Володя.
– Меня Толик. Куда едешь?
– В Москву.
– Ох, не хрена? Что ты в Москве-то забыл?
– Я там живу.
– Занесло ж тебя. Я тебя до Твери подброшу. Мне в поселок Северный, до трамваев я тебя довезу. Они все на вокзал идут. Там сядешь на электричку и через три часа дома.
Слова Толика были бальзамом для петрищевской души. Подумать только, через три часа дома!
– Там идут электрички на Москву?
– Да, они там часто.
Толик оказался прав, уже через пять минут мощная печка справилась с маленьким каблуковским салоном. Петрищев расстегнул пальто и, в тайне от усатого, снял туфли. Все конечности тупо заныли и начали оживать, почти перестал озноб. Горячий воздух печки. Тверь. Электричка. В кулуарах петрищевской души снова возродилась надежда.
– Еле едет скотина, больше пятидесяти не идет, - пожаловался Толик, - весь кузов капустой забит. Приятного мало ночью ехать, но ничего, зато к утру точно будем. Медленно, но верно. Тебе ведь, раньше утра нет резона приезжать. Электрички ночью не ходят. А на вокзале обуют, - Толик покосился на петрищевское пальто, – да и менты заберут. Верно я говорю?
– Верно.
– Вот то-то.
Наученный горьким опытом, Петрищев не хотел ведать о своей московской жизни и о своем коммерсантстве.
«Все они ненавидят Москвичей, к тому же коммерсантов, - думал он, - от того, я всегда и страдал. Уж лучше помолчу, целее буду. А этот Толик видно любит языком почесать. Надо найти его излюбленную тему и пусть мелет всю дорогу».
– А почему Ваша машина капустой забита? Это, в смысле деньгами?
– Да нет, какими деньгами, настоящей капустой, что растет.
– Зачем столько?
– Торгуем , - охотно отвечал Толик, - сейчас если не торгуешь – не выживешь. Я то раньше был авиационным конструктором, в секретном КБ работал. В советское время как сыр в масле катался: зарплата четыреста в месяц, пайки, путевки в санатории. Наше КБ ценили, мы, брат, такие вещи делали, всякие там Ф-16 рядом не стояли. После 29-го Мига у нас еще три новых проекта было. Да только, вот, конверсия. Все проекты зарубили. В девяносто втором восемь месяцев без зарплаты просидел, а жена так вообще больше года не получала. Она научным сотрудником в Институте Биологии работала. Натурально голодали, у всех знакомых – тоже самое, денег занять не у кого. К чертям, думаю, пропадем. Ладно мы с женой, а трое детей? В школу в рванье ходили. Но Бог спас, подрядился я на заработки на Селигер, виллы для новых русских строить. Работаю себе и вижу, что там капуста по пять с полтиной, а у нас по семь. Вот так и приноровились. Жена на рынке продает, а я за товаром езжу. Вот тебе и интеллигенция. Стали последними торгашами. Жена за базарным прилавком – как на паперти выкрикивает: капуста свежая, без нитратов; я за баранкой, да с колхозниками торгуюсь, или как их теперь... фермерами, слежу чтоб не обвесили и гнилья не подсунули. Какая уж тут гордость, пообвыклись. Зато может, хоть детишки выучатся, найдут работу по душе. На кусок хлеба, слава Богу, мы им всегда заработаем, пока на ногах стоим.
Петрищев внимал с грустным спокойствием, без всяких умственных комментариев. От жаркой печки его разморило, усталость призывала сон, а меланхолическая исповедь Толика служила бессмысленным гипнозом.
– В часов шесть, наверное, в Твери будем. Я уж тебя до одиннадцатого микрорайона довезу. Дальше, извини, не могу. Она, проклятая и до туда не доедет. Да на трамвае тебе быстрее будет. Там три трамвая до вокзала идут. С утра они часто ходят. Минут через двадцать – тридцать на вокзале будешь. Слышишь? - Толик посмотрел на Петрищева, - а-а-а, заснул. Уморился, видно, крепко. Ну спи, спи.
Первое обращение Господа было встречено дружным ликованием. Господь не вышел к журналистам, и его послание было торжественно зачитано спонсорами перед телекамерами. Причем, хотя и текст послания был отпечатан на обыкновенном принтере (компания «Hewlett Packrat», конечно же, разместила на листе послания свою рекламу), телевизионщикам была продемонстрирована личная подпись Господа. Текст обращения был немедленно расcтиражирован во всех СМИ и интернетовских сайдах, вследствие чего, организаторы не получили ожидаемой прибыли. Правда, они тут же стали наверстывать упущенное. Во все суды поступили иски о признании авторских прав на речи Господни, и организовывался аукцион для продажи оригинала, подписанного Господом.
Смысл же послания был для всех прост и понятен:
«На то я и дал вам разум, чтобы самим понимать дела ваши. И пришло отпущенное время этого понимания. Каждому воздам по делам его. Я, как и тысячи лет назад, предоставляю вам право решать самим, что значит дела ваши. Как решите, так и быть сему. Хотите решать, что дела ваши есть деньги, – пожалуйста, я не возражаю, пришло время желаемого: получите свое».
– Ну конечно, - на перебой твердили все средства массовой информации, - что же здесь не понятного. Бизнес, то есть Дело. Каждый получит по бизнесу.
Идея была дружно подхвачена подавляющим большинством населения, и на всех устах звучал переделанный библейский постулат: «Каждому воздам по его бизнесу». Счет откупа перед Господом, в банке «Столичный» стал расти в арифметической прогрессии.
Организаторы пошли еще дальше: пообещали составить прейскурант желаемого и подписать его у Господа. Специальная комиссия, долго совещаясь, пыталась, было, составить список желаний, но зашла в тупик. После обращения к Господу, она объявила, что пределов нет, и каждый получит все, что хочет. Прейскурант будет составляться по ходу, путем поступления желаний и их пленарного обсуждения, и Господь их на то уполномочил. Счет откупа перед Господом, в банке «Столичный» стал расти в геометрической прогрессии.
На всех телевизионных ток-шоу обсуждали одни и те же вопросы: как же это? А если это противоречит гражданским законам? Или за те или иные желания предусмотрена уголовная ответственность? Но затем было объявлено, что гражданских законов больше нет, ибо пришел День Последний, и что это воля Господа.
Список желаний захлестнул специальную комиссию, и она работала в режиме двенадцатичасового рабочего дня. Желания удовлетворялись действительно все, за те или иные суммы. Можно было, скажем, получить лицензию (на специальной, защищенной от подделок бумаге, с логотипом комиссии и рекламами главных спонсоров) на отстрел, скажем, айзеров на продовольственных рынках, а те, в свою очередь, могли получить аналогичные лицензии на отстрел других групп населения. Милиция зорко следила, чтобы все происходило в рамках полученных лицензий. Так по началу и было, если не считать случаев взяточничества (на которые тоже можно было получить лицензии). Но вскоре, это сделалось не возможным. Волна убийств, грабежей, пожаров и повальных расстрелов вывела ситуацию из-под контроля. Лица людей стали звереть с невероятной скоростью, пока не превратились в совершенно звериные рыла. Счет откупа перед Господом, в банке «Столичный» замер на отметке 666 миллиардов и больше не имел смысла.
– И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон.
Он действует перед ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела;
И творит великие знамения, так-что и огонь низводит с неба на землю перед людьми.
И чудесами, которые дано ему было творить пред зверем, он обольщает живущих на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив.
И что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. - грустно процитировал Господь, поднимаясь обратно на небеса, - а ведь еще две тысячи лет назад знали.
Лестница за Господом исчезала, а планету стали покрывать ядерные грибы.
– Все, Володя, просыпайся, приехали. Вон видишь, трамвайная остановка. До вокзала идет одиннадцатый. Можно на другом, тогда с пересадкой. Но ты лучше одиннадцатого дождись, чтобы не мучиться. Он часто ходит. Особенно сейчас. Семь утра, все на работу едут. Да давай же, просыпайся. Вон одиннадцатый, кажется, стоит. Давай, беги скорее. Одиннадцатый, запомнил? Прямо до вокзала доедешь. Спасибо за помощь, удачи тебе.
4
Слабо понимая, спросонья, что происходит, Петрищев вылез из машины и, ежась от ветра, побрел к трамвайной остановке. Там было немало народу, а за углом (так как это была конечная) стоял трамвай, действительно с номером «11». В голове его всплывали обрывки приснившегося кошмара, и он шел, лихорадочно тряся головой, пытаясь отделаться от навязчивого подсознания.
«Странно все это», - прошептал коммерсант, подходя к толпе и вставая в сторонке.
На него никто не обратил ни малейшего внимания. Все еще находились в утреннем полудреме, возможно тоже, переживая привидевшееся им сны. Во всяком случае, по их мечтательным и философским физиономиям нельзя было сказать, что они погружены в мирское и насущное. Такая же, не по-мирски задумчивая мина, была и у Петрищева, хотя нельзя сказать, чтобы он о чем-нибудь думал, – нечто вселенское и необъяснимое блуждало в нем.
Прозвеневший трамвай вернул всех к обыденности и люди, тесня друг друга, стала наполнять собою его чрево. Пассажиров оказалось много, они стояли плотной стеной по всему периметру трамвая, что позволило Петрищеву проехать три остановки. Только после этого, к нему подошла грозного вида женщина с мотками билетов на шее. Хотя от прибавившегося на следующих остановках народа образовалась настоящая давка, она ловко пробиралась сквозь всех и вся, умело выталкивая своей большой массой обилеченных пассажиров со своего пути.
– Или плати или выметайся, - угрожающе сказала она Петрищеву, опытным взглядом прикинув, что у него не может быть проездного.
От четко сформулированного и безальтернативного условия, коммерсант растерялся.
– Ты глухой что ли?
Тот молчал.
– Закуска видишь ли он, а все туда же, без билета.
Володя просящее смотрел на кондуктора, не зная что ответить. Трамвай, в это время, подошел к четвертой остановке, и двери открылись.
– А ну-ка, пшел от сюда, много вас здесь юродивых, - сказала она, беря Петрищева за шиворот и, непонятным образом, протащив его сквозь толпу к дверям, вытолкнула на улицу.
Улицу Кржижановского, как оказалось. Он побрел по рельсам за удаляющимся трамваем, который, вскоре, исчез из виду. Идти было трудно, боль в ребрах не утихала и с каждым шагом становилась невыносимее. Но самое страшное: в нем проснулось чувство дикого голода. При слове «закуска», произнесенным кондуктором, желудок рефлекторно напомнил мозгу о еде, причем настолько сильно, что боль перешла на второй план. После двух бесформенных сосисок в Выползовском кафе, желудок уже трое суток не получал никакой еды и сейчас настойчиво ее требовал. Это ощущение передалось всему организму. Начинавшие замерзать конечности уже не чувствовали холода. Ощущение голода затмило всю его материю и сознание. В памяти красочными картинками всплывали столы, переполненные яствами, за которыми не так давно восседал Петрищев. Особенно ярко вспомнился недавний банкет, посвященный открытию нового магазина. Собственно, вспомнился не сам банкет, а еда, расставленная за праздничным столом в ресторане «Три пескаря»: молочный поросенок, запеченный до золотистой корочки, фаршированный экзотическими овощами; суфле из омаров; яблочный самбук; маринованные грибочки; несколько видов салатов и колбас. Он тогда весь день хлопотал по поводу открытия: возился с документами, ездил по префектурам и многочисленным комитетам Московской мэрии, где согласовывал и подписывал многочисленные разрешения и лицензии; от чего сильно проголодался и поедал все это с завидным аппетитом и в большом количестве. Начал он с салатов и колбас. Особенно ему понравился один сорт колбасы, которым он тогда обильно утолял первый голод.
Володя долго шел и, наконец, вышел к большой площади, где рельсы разветвлялись по четырем направлениям. Он беспомощно посмотрел на развилку, затем на близлежащие дома, на табличке одного из них было выведено: «Площадь Капошвара».
«Местный революционер, наверное, был такой, - подумал Петрищев, - какой-нибудь заблудший из Питера матрос, ехавший по заданию партии в Москву, но на полпути запивший и принявший эту площадь за Московскую Пресню».
Он бесцельно взошел на тротуар и поравнялся с торгующими рядами, где торговки, перекрикивая друг друга, хвалили свой товар. Вдруг Петрищев резко учуял запах колбасы, причем в точности той самой, с банкета в ресторане «Три пескаря». Все разумное, что в нем оставалось, исчезло напрочь. Он уже не был московским коммерсантом Петрищевым, владельцем нескольких магазинов. Вместо него, обезумевшее от голода животное, тупо, по-звериному шло на запах пищи. Точно и безошибочно оно вышло к лотку, на котором были расположены аппетитные колбасные изделия различных сортов. Его продавщица – женщина неопределенных лет, естественно полная, в, не первой свежести, переднике, одетом поверх искусственной, под леопарда, шубы – инстинктивно учуяла недоброе и впилась взглядом в Петрищева, вернее то, что от него осталось.
Петрищев готов был поверить во все, что угодно, но только не в то, что с ним произошло. Он, яростный поклонник частной собственности, уважающий все принципы и каноны буржуазного общества, уже много лет живущий по этим принципам, неукоснительно им следуя и ставя их на порядок выше всех других человеческих ценностей, совершает кражу. Чувство голода и животные инстинкты, порою значительно сильнее разумного сознания, и это в прах разбивает все теории субъективных идеалистов, всяких там, купающихся в деликатесах, «кантов». В таком состоянии даже святые отцы забывали заповедь «не укради». Не исключением стал и Петрищев.
Он, обезумев, схватил батон колбасы и сделал непонятную попытку, то ли убежать, то ли откусить. Это навсегда осталось тайной, так как сам коммерсант не смог объяснить своего инстинкта, а продолжения не последовало. Зоркая продавщица, внимательно за ним следившая, тут же ловко выскочила из-за прилавка и накинулась на несчастное животное, которое сделало рефлекторную попытку увернуться, от чего и создалось впечатление, что эта была попытка к бегству. Так или иначе, Петрищев был застигнут с поличным в полутора метрах от лотка, с батоном колбасы в руках.
– Милиция! Зовите милицию! - Заголосила торговка, придавливая Петрищева к земле своей массой.
Что было абсолютно излишним. Резкая боль пронзила Володины ребра и обездвижила все тело. Уставший, обессиленный от холода, голода и полученных травм, он даже не допускал мысли сопротивляться.
– Маша, зови милицию! – продолжала верещать продавщица, находясь в состоянии аффекта, сильнее придавливая коммерсанта к земле, от чего тот испытывал почти болевой шок.
Несмотря на всяческие разногласия и междоусобицы из-за торговых мест, продавцы, в таких случаях, сплачиваются и демонстрируют завидную взаимовыручку. Ропот прошелся по рядам, перекинулся на другой край торговой площади и, на петрищевское несчастье, дошел до околачивавшихся там милиционеров. Не прошло и двух минут, как они, ведомые воплями и жестами разных продавцов, прибыли на место происшествия.
– Украл, смотрите, украл! – С новой силой закричала торговка колбасами, завидев стражей порядка, - Смотрите у него в руках колбаса с моего лотка! У меня на нее накладная имеется.
– Сейчас разберемся, - оживленно сказал усатый сержант, предвкушая поощрение, даже наверняка премию, за раскрытие преступления.
– Ну-ка отпусти его, - скомандовал он продавщице, - предусмотрительно взяв Петрищева за шиворот, дабы тот не сбежал.
Конечно же, эта была не нужная предосторожность. После того, как продавец успокоилась и поднялась, Петрищев остался лежать на асфальте, корчась от боли, сжимая в руках батон колбасы. Милиционер попробовал его водрузить на ноги, но тот и не думал вставать. И вообще, он находился в непонятном пространстве, не понимая где он, и что с ним происходит. Он чувствовал, что два милиционера его подымают и пытаются поставить на ноги, но во-первых, он не был уверен, и только смутно догадывался, что это милиционеры, больше склоняясь к мысли, что это австрийские кавалеристы, времен Первой Мировой ; а во-вторых, он не понимал, как он здесь оказался и вообще, что происходит вокруг.
– Так, - грозно сказал усатый сержант, который, судя по всему, был старший, когда Петрищева все же удалось поставить на ноги и он, более менее, начал осознавать действительность, - кто таков? От куда сюда забрел?
– Он колбасу у меня украл! Вот, смотрите, по накладной, «Краковская», по семьдесят два рубля за батон.
– Сейчас разберемся.
– Да что тут разбираться, - вставила другая торговка, - спасу от этих бомжей нет, постоянно здесь воруют, а у нас недостачи. В тюрьму его!
– Разберемся гражданка, вы видели как он украл?
– Конечно, видела. Все видели. Ха! Да что здесь видеть, колбаса-то у него в руках!
– Гм, гм, - несколько замялся усатый сержант, - ну да, конечно. Так, Иван, собирай всех свидетелей, потерпевшую и идем в отдел.
– Маш, присмотри, я в милицию схожу. Надо проучать воров.
– Иди, иди, посмотрю.
Вся процессия во главе с усатым сержантом и Петрищевым двинулась в Заволжский от дел Внутренних Дел города Твери. За ними, окружив Ивана, шествовал шлейф возмущенных свидетелей–продавцов. Многие из них надеялись под это дело списать несколько недостач. Воруют, мол, давно вам говорили. За время шествия усатый сержант отобрал у Петрищева колбасу и нес ее сам, в одной руке держа колбасу, а другой Петрищева. Но по прибытии в отдел, он обратно отдал ему колбасу, чтобы изъять ее еще раз в присутствии понятых. Однако это происходило под зорким надзором усатого сержанта, дабы задержанный не съел вещественное доказательство.(Петрищев, действительно, несколько раз пытался откусить). Две, стоящие в магазине напротив, в очереди за молоком, бабушки, были приглашены в дежурную часть и действительно видели, как дежурный капитан выдрал батон колбасы из рук истерзанного, измученного человека, со стеклянным взглядом, в рваном и грязном пальто.
Дежурный дознаватель Заволжского ОВД г. Твери Примаков был с похмелья и в скверном настроении. В последнее время, как ему казалось, он стал пить значительно чаще и больше чем раньше. Осознание этого, пока ни к чему не приводило. Он понимал, что с этим пора уже бороться и даже пытался, но без видимых для себя результатов. Собственно, он пил не больше и не чаще других, даже, наверное, реже и меньше многих, и вся проблема была исключительно в его личном восприятии и отношении к этому. Погасший костер романтики милицейской работы, добавился бытовыми и семейными неурядицами. Некогда любимая жена стала откровенно раздражать, более того, уже полтора года не могла родить. Каждый вечер она ему намекала, что не плохо бы приносить больше денег, дескать, как же мы будем воспитывать ребенка в такой нищете и однокомнатной квартире. Сначала она приводила в качестве примера своих знакомых, а потом уже и товарищей по его службе. Вон, мол, следователь Евсеев, машину купил и квартиру обменял на двухкомнатную, вот это, дескать, мужик, это она понимает. В последнее время она вообще стала утверждать, что его нищенская, без всяких левых, зарплата и есть причина не рождения ребенка. И уж, конечно же, в последнее время она постоянно обзывала его алкоголиком, хотя нельзя сказать, чтобы он запил. Просто в последнее время почему-то стало больше поводов выпить. Обязательно раз или два в неделю случалось у кого-то день рождения или отпуск, или просто кто-то проставлялся по какому-то поводу. «Может, так было и раньше, просто я не обращал на это внимание? - Задумывался он, - или я уже действительно просто ищу повод выпить». Что было действительно правда, так это то, что он стал значительно чаще напиваться. Если раньше он возвращался с подобных вечеринок слегка подвыпивший, то в последнее время всегда откровенно пьяный, причем стала пропадать память. На утро он стабильно обзывался алкоголиком и терзался муками совести, вследствие в чего впадал на несколько дней (а то и на неделю) в депрессию. Когда же отходил, обязательно через день два случался какой-нибудь праздник. Он, изнывая от скуки и не видя смысла в ином, шел туда. И только выпив пару стопок, чувствовал себя замечательно, весело и уютно. Этим, естественно, не заканчивалось и все в очередной раз повторялось. Получался замкнутый круг.
Вот и вчера, обмывали звездочку опера Блинова. «Только пару-тройку рюмочек» – думал Примаков. Но не получилось. «Миг меж трезвостью и опьяненьем» опять прошел незаметно, и все произошло как обычно. Даже хуже, чем обычно. Под занавес праздника он стал вести себя агрессивно, обзывал дурными словами многих присутствующих, особенно начальство. Его попросили, но он уходить отказывался. Дальнейшее он помнил очень смутно. Помнил, что все же на всех разобидевшись ушел, шлялся по улицам и пил пиво у подъезда с какими-то уголовниками. Жена ему утром заявила, что он, заползши домой (так и сказала «заползши»), беспричинно обзывал ее ****ью и вообще, вел себя отвратительно (вот этого он напрочь не помнил). И еще сказала, что ей все надоело и она подает на развод. На работе каждый норовил напомнить ему о вчерашнем, и вообще, было настолько невыносимо, что он не на шутку посматривал на штатный пистолет Макарова.
Пятница считалась самым плохим днем для дежурства. Зазвонил местный телефон.
– Этого только не хватало, - с тоской подумал Примаков и поднял трубку.
– Але, Примаков, - говорил дежурный, - бомжа задержали за кражу. Документов нет.
– Что за кража?
– Украл батон колбасы с лотка на Капошвара. Изъяли у него как положено. Есть свидетели, потерпевшая видела.
– А что за бомж?
– Обычный бомж. Документов никаких.
– Созвонитесь с ИВС, буду задерживать.
– Да, да, а зять твой Рокфеллер. Или этот, как его... Гейтс, - уныло отвечал Примаков сидящему перед ним Петрищеву.
– Что нужно, чтобы вы мне поверили. Позвоните, пожалуйста, в Москву. Хотите мне домой или в фирму. А еще лучше Леонову.
– Это что, артисту, что ли?
– Нет, начальнику второго отдела на Петровке. Там меня хорошо знают. За мной тут же приедут и вас отблагодарят как положено. Я действительно богатый коммерсант, позвоните, не пожалеете.
– Чего это, какому-то там Леонову, давай уж сразу в Кремль, - мрачно шутил дознаватель.
– Что нужно сделать, чтобы вы мне поверили, - взмолился Петрищев.
– Вот если бы Клинтону позвонить, или, хотя бы Саддаму Хусейну.
– Давайте говорить по деловому. Вы звоните. Только позвоните и три тысячи долларов ваши.
– Чего ж так мало?
– Ну... – Петрищев замялся, - хотите, пять?
– Короче, - неожиданно разозлился Примаков, - совершал кражу?
– Я не знаю, как это произошло...
– Пьяный, что ли был.
– Да нет же абсолютно трезвый. Просто я трое суток ничего не ел, я же вам объяснял, меня обокрали, машину разобрали...
– Да, да, а личный самолет из-за нелетной погоды вылететь не может. Хватит, говорю, мозги канифолить. Взял колбасу с прилавка?
– Взял.
– Но вот то-то.
Примаков вставил в печатную машинку бланк постановления «О привлечении в качестве обвиняемого».
– Как, говоришь, фамилия, имя, отчество?
– Петрищев Владимир Владимирович.
– Это твоя настоящая, не врешь?
– Да не вру я, ни слова не вру.
– Проверим.
– Проверяйте же, о чем я вам говорю, позвоните Леонову на Петровку.
«Петрищев Владимир Владимирович совершил кражу, - стал печатать дознаватель, - то есть, тайное хищение чужого имущества.
Так он, 18 ноября 1999 года, примерно в 7 часов 30 минут, проходя мимо дома 2, по площади Капошвара, руководствуясь внезапно возникшим умыслом...»
«Нет, не то», - подумал Примаков, вытащил бланк, скомкал его и вставил новый.
«Петрищев Владимир Владимирович совершил кражу, то есть, тайное хищение чужого имущества.
Так он, 18 ноября 1999 года, примерно в 7 часов 30 минут, проходя мимо дома 2, по площади Капошвара, и имея умысел на совершение кражи, подошел к лотку с колбасными изделиями ЧП Кулешевой и, считая, что действует тайно от продавца Горелкиной и окружающих...»
«Нет, опять чего-то не то. Наверное надо так: к лотку, где осуществлялась торговля колбасными изделиями. Да пошло оно все к черту! В понедельник все задним числом оформлю».
Примаков скомкал очередной бланк, отставил печатную машинку, и взял бланк протокола «задержания по подозрению в совершении преступления».
– Значит так, - сказал он Петрищеву, - сейчас поедешь в ИВС, а в понедельник мы все с тобой оформим. А то ты сейчас, я вижу, не в себе.
– Позвоните в Москву, умоляю Вас!!!
– Все проверим, не волнуйся. В ИВС тебя сейчас покормят, отоспишься. Але, Мироныч, готова машина для ИВС?
Пропахшая табаком и потом маленькая камера вызывала отвращение и удушье.
Петрищев остановился на пороге в нерешительности. Из-за густых клубов табачного дыма он не мог ничего разглядеть, и видел только неотчетливые контуры.
– Чего стоишь, как сирота, ложись у параши, пока свободно.
– А лучше садись на парашу.
Раздался смех.
Петрищев стоял в нерешительности.
– Да он чего-то боится, может мент?
– Сходи проверь.
– Да сейчас сам подойдет. Эй, человек, подойди к людям.
Возникшая ситуация оказалась совершенно незнакомой и непонятной московскому коммерсанту, от чего он оробел и замер, лихорадочно соображая, что нужно делать в таких случаях. Володя раньше слышал немало историй про ЭТОТ мир, но сейчас не мог вспомнить ничего подходящего. Он различил три различных голоса, но что ответить и как отреагировать не знал и, понимая, что оставаться у двери и показывать свой страх еще хуже, робел еще больше, продолжая стоять и напряженно думать. Он уже давно увидел сквозь дым свободную койку (действительно у параши) но не решался к ней подойти. Наконец, усталость и боль взяли свое, он нерешительно подошел и, словно смольная студентка, осторожно присел на краю койки.
– Ну ты чего, мужик, не понимаешь что тебе люди говорят?
– А может он не мужик.
– Вот сейчас и выясним. Слышишь ты, подойди сюда и рассказывай, кто таков, кем будешь, как живешь, чем дышишь. Да все подробно.
– Я московский коммерсант, - ответил Петрищев, продолжая сидеть в той же позе.
– Ты меня не понял, что ли? Я сказал: подойди сюда и рассказывай. Потому, что если я встану, у нас будет другой разговор, - раздраженно сказал тот же голос, уже со зловещими нотками.
Володино тело, с переломанными ребрами и с изнеможенными членами, понимая, что не выдержит физических «разборок», вопреки воле хозяина, само встало и подошло к автору вопроса, покорно остановившись на почтительном расстоянии.
Так, - торжествующее сказал вопрошавший, с издевкой в голосе, - другое дело. Рассказывай.
Им оказался, агрессивного вида, субъект, лет тридцати, с бритым черепом и наглой физиономией, во рту которой красовались золотые фиксы. Он возлежал на койке, в спортивных штанах, с голым торсом, закинув ноги на стойки койки и положив руки за голову. Его худое, но мускулистое тело было испещрено наколками различных стилей и жанров. От корявых букв «не забуду мать родную», до точной копии Владимирского собора, со всеми элементами зодчества, выколотого на левой груди.
– Ну ты чего, язык в жопу засунул, сказать тебе нам не чего? - Снова зловеще спросил субъект с наколками.
Петрищев не находил, что сказать и все более переполнялся ужасом.
– Ты терпенье наше решил испытать, - резко и зло сказал субъект, от чего скулы его напряглись, а взгляд стал хищным.
Он оперся руками об матрас и несильно лягнул коммерсанта ногой в живот. Но этого тому хватило. Резкая боль полоснула нывшие ребра и Володя повалился на бетонный пол, даже не успев выставить руки.
– Ты чего? - удивленно-испуганно спросил субъект, привстав на койке.
– Артист, что ли? – его удивление сменилось догадкой. Он подошел к Петрищеву и встал над ним.
– Менты ребра переломали, - проговорил Володя отдышавшись.
– За что сел, скажешь народу?
– Батон колбасы украл.
– Оставь его пока Корень, - произнес властный голос, который несомненно главенствовал в этой камере, - пусть человек отоспится, потом расскажет.
– Как же это, Кукса, человек представиться должен, что почем, а то может мент или стукачок ментовский. Надо, что б все по закону.
– Наш закон для людей. Чтобы выжить здесь, а не глотки друг другу грызть. Видишь, на нем места живого нет. Помоги ему подняться, положи на шконку , оклемается, все расскажет.
Корень недобро поглядел на Куксу, но подчинился, поднял Петрищева, даже отряхнул символически, подтащил к свободной койке и уложил.
Петрищев гулял по кипарисовому саду в ослепительно белой одежде. Была теплая, слегка знойная погода, чувствовалось дыхание моря. Стаи причудливых тропических бабочек вились вокруг и совершенно его не боялись, садясь на плечи и голову. Тихая непонятная радость разливалась по Володиному телу, принося негу умиротворения и счастья. Он чувствовал, что постиг какую-то тайну. Тайну этого умиротворения и счастья. И настолько все было замечательно, что он не желал ничего более, чем бродить по этому саду. На другом конце аллеи показалась маленькая девочка в голубом платьице и с белыми бантами. Она подбежала к нему, прижимая к груди плюшевого мишку, и внимательно на него смотря, спросила:
– Дядя Володя, а почему вы такой радостный?
– Я знаю тайну.
– Какую тайну?
– Самую Великую Тайну.
– А чья эта тайна?
– Бога.
– А моя мама говорит, что бога нет. Что все это глупости.
– Тебе не обязательно думать так же. У тебя должен быть свой выбор, как и во что верить.
– А вы расскажите мне тайну.
– Ее нельзя рассказать, ее можно только почувствовать.
– А как ее почувствовать?
– Душой.
– А что такое душа?
– Это то, что есть в тебе хорошего.
Глаза девочки радостно заблестели, словно она прикоснулась к его Великой Тайне.
Но вдруг, кипарисовый сад, вместе с Володей, девочкой и тайной, под громкий шум стал стремительно вращаться, все более набирая обороты, и унесся, сквозь яркое пламя в бездну космоса.
Громкий лязг открывающейся «кормушки» разбудил Петрищева. Запах еды распространился по камере и всему Володиному существу.
– Забирайте живее, - прикрикнул сержант в проеме окна, выставляя поднос с алюминиевыми мисками.
– Получи, дачник , - послышался голос Корня.
С верхнего яруса слез маленький и обрюзгший человечек лет сорока и пошел за подносом.
Долгожданная еда была теперь близкой и доступной. Ее запах проникал глубоко вовнутрь и вызывал приступы слюноотделения. Володя, пересилив боль, сел на койке и алчно посмотрел на поднос, перекочевавший в руки дачника.
– Бери, стукачок, пошамай пока, - недобро сказал дачник, подходя к Петирщеву.
Гороховый суп с черным хлебом оказался необычайно вкусным. Володя не успел опомниться, как тарелка опустела. Он рефлекторно беспомощно оглянулся и увидел недобрый и презрительный взгляд Корня.
– Бери мою пайку, - сказал тот, кивнув на поднос.
Петрищев не решался, чувствуя в этом какой-то подвох.
– Бери, не ссы.
Петрищев не двигался.
– Шамай, пока дают, - сказал Корень уже добрее.
Володя несмело подошел к подносу, взял еще одну тарелку.
С кашей произошло то же самое, – Петрищев съел две порции.
– Ну, - сказал Корень, подойдя к петрищевской койке и фамильярно на ней расположившись, протянув одну ногу по всей ее длине, после того, как «кормушка» закрылась, - рассказывай.
– Я колбасу украл с лотка, три дня ничего не ел.
– А по жизни кто? Бичуешь?
– Я предприниматель, коммерсант из Москвы...
– Чего?!
– У меня свой бизнес в Москве...
– Бутылки сдает, - вставил чей-то голос.
– Умолкни дачник, - разозлился Корень, - ты чего понты разводишь, клоун? По ливеру ясно, что ты чердачник . А потому, как ты перебздел, когда вошел и воров зазырел , понятно, что за тобой кое-что есть по прошлым чалкам . Рассказывай, где чалился и какой косяк на тебе, все равно я все узнаю.
– Что?
– Сидел где! – Яростно закричал Корень.
– Не сидел я. Я же говорю, что я коммерсант, у меня пять магазинов в Москве. Я же крыше платил регулярно. Измайловским пацанам.
– Каким еще Измайловским?
– Они говорили, что они пацаны Грымзы.
– Грымза, постой-постой, это которого короновали в Читинском особняке ?
Петрищев не знал таких подробностей, он даже ни разу не видел Грымзы, а общался только с неким Вованом и его подопечными, который говорил, что он из Измайловских, и что старший у них Грымза, но эта была, по его мнению, единственная возможность стать «своим» в этой среде (правда Вован много раз говорил, что Грымза о нем (Петрищиве) знает и помнит).
– Да, конечно. Я ему каждый месяц по тысяче баксов отстегивал. Он говорил в общак идет, - торопливо заговорил Петрищев, - я ехал на машине в Питер по делам. Машина сломалась, пока я искал сервис, ее разобрали, потом менты отмудохали, деньги забрали, в грязи изваляли. Я на попутках добирался, жрать захотел, не выдержал и колбасу украл.
– Порожняк гонишь мужик, - зловеще прошипел Корень.
– Клянусь, говорю чистую правду.
– Ты думаешь, я здесь с Грымзой связаться не смогу. У меня почта работает дай бог. Я же все узнаю, падла.
– Узнай, конечно же, если сообщишь ему, меня отсюда вытащат. Я заплачу тебе две тысячи долларов. Отвечаю за свои слова.
– Отвечаешь? – задумался Корень, от чего лицо его несколько подобрело.
– Отвечаю, главное сообщить, что я здесь. Я всю ментовку куплю и выйду через день.
– Что-то у тебя шнифты бегают. Если ты надеешься в СИЗО от меня оборваться, то ошибаешься. Я тебя там из-под земли достану.
– Сообщи обо мне, не пожалеешь.
– Хорошо, я пошлю маляву , но если ты фуфло прогнал , лучше бы тебе не родиться, - задумчиво сказал Корень и встал с Петрищевской кровати.
Через десять минут он действительно написал записку и постучал в дверь. Когда открылось окошечко, склонился над ним и о чем-то быстро переговорил с сотрудником ИВС, передав написанное.
Петрищев мог предаваться покою и отдыху. Его никто не трогал, никто не злословил. Он перебрался на койку Дачника, а тот, убирался на «хате» и выполнял роль обслуги Корня: делал все это молча, изподлобья, злобно, посматривая на московского коммерсанта. Корень к Петрищеву подобрел, угощал его колбасой и другими цивильными продуктами, как он говорил, гужоном.
– Иди сюда, Володь, гужону поедим, вместо этого говна, - по-товарищески говорил он, когда Дачник доставлял очередную парашу .
В процессе совместных трапез Корень недоверчиво расспрашивал. Володя охотно отвечал, словоохотливо передавая подробности своей московской жизни, от чего подозрительность Корня исчезала.
– Ишь ты, - дивился последний, когда Володины монологи доходили до пикантных подробностей, и глаза его загорались алчным блеском, - а ну, расскажи поподробнее.
В общем, до понедельника Петрищев прожил «как у Христа за пазухой». Но только до понедельника.
В понедельник утром, громким лязгом распахнулась камерная дверь.
– Корнеев. К адвокату, - выкрикнул сотрудник ИВС.
Корень поднялся с койки, не спеша надел куртку спортивного костюма и, с непонятным оттенком многозначительности посматривая на Петрищева, прошествовал за сотрудником ИВС.
Вернулся он быстро, с перекошенным от злобы лицом. Когда дверь закрылась, он стоял некоторое время у двери, прищурившись, а когда удалились шаги надзирателя, многозначительно закурил и подошел к Володиной койке.
– Ну что, фуфло, ты понимаешь, что ты попал?
– Что, сообщили, что меня не знают, - перепугано спросил Петрищев.
– Догадался, - с издевкой в голосе, так, что не понятно, спрашивая или констатируя, сказал Корень.
Петрищев хотел, было, привстать, но рука Корня, стальной хваткой схватила его за затылочную часть шеи и резким движением усадила на койку.
– Ну что, козел, или колешься или хата с тобой поиграет.
– Я рассказал всю правду, - бледнея и теряя сознание сказал Володя, - я не знаю, я лично Грымзу не знаю, я общался с его пацаном – Вованом. Вован говорил, что он под Грымзой. Клянусь, что я говорю правду. Я никогда не сидел, я действительно коммерсант, живу в Москве.
– А как же две тысячи баксов?
– Я отдам. Я обязательно отдам. Как только мои узнают, что я здесь. Я клянусь, что отдам. Скажи мне, как это сделать.
Корень на некоторое время задумался, затем отпустил Петрищева и встал.
– Так, - властно сказал он, - теперь ты отрабатываешь проценты, шнырюешь , что б через пять минут все чисто было.
Володя побрел к койке Дачника (под его кроватью лежал веник). Когда он нагнулся за ним, Дачник лягнул его ногой в плече и он повалился на пол. Несмотря на то, что боль была сильной, Володе удалось мобилизовать свои силы, успокоить страх и встать. Он оправился от тяжелого потрясения и, ни о чем не думая, начал механически подметать. Во время уборки, Дачник скинул его матрас на пол, Володя положил его на койку у параши. Когда он закончил, открылась «кормушка», на которую был поставлен поднос с едой. Петрищев посмотрел на Дачника, тот криво усмехнулся. Тогда Володя взял поднос и поставил его на стол. Все молчали.
– Хлеб бери, - послышался голос надзирателя.
Когда Володя принес хлеб, все уже ели (даже Корень: видимо гужон закончился), на столе стояла одна последняя миска и последняя ложка, с пробитой в середине дыркой. Петрищев не то, что бы хотел есть, но понимал, что немного поесть надо, и съел полтарелки.
Когда унесли поднос, Дачник неожиданно накинул ему на шею скрученную в веревку олимпийку и придавил к столу. Кто-то сверху ударил локтем по хребту и Володя почувствовал, как с него снимают штаны. В это время послышались шаги надзирателя и звук открываемой двери. Петрищева оставили и он, пересилив все, встал.
– Петрищев, к следователю, - сообщил сотрудник ИВС.
– Ну, что Петрищев, - угрюмо сказал ему Примаков, - так как сумма похищенного тобою меньше минимального размера оплаты труда, решено привлечь тебя к административной ответственности. Поедешь отрабатывать на стройки народного хозяйства.
– Прямо сейчас? – С хрустальной надеждой отозвался Петрищев.
– Прямо сейчас. Шутки в сторону. Поедешь строить одну дачу, место хорошее, в лесу, отдохнешь от всего. Будешь жить там в вагончике. Питание хорошее, не как здесь.
– На сколько? - тревожно спросил Петрищев.
– На пятнадцать суток, как положено. Потом на все четыре стороны.
Напряжение спало с Петрищева. Он успокоился и размяк.
– Так, - деловито продолжил Примаков, - подписывай здесь, здесь и здесь.
– А меня что, сейчас обратно в камеру, - испугано спросил Петрищев, когда за ним пришел надзиратель.
– Уже команду ИВС дали, документы выписывают, через час найдут машину и поедете, - добродушно ответил Примаков и закрыл дверь.
– Не ведите меня, пожалуйста, в камеру, - взмолился Петрищев, шагая по коридору ИВС с надзирателем, - можно мне подождать в другом месте, меня только что хотели опустить.
Сотрудник ИВС остановился и изучающее осмотрел Петрищева.
– Ладно, - мягко сказал он, спустя некоторую паузу, - посиди здесь в коридорчике.
Обрадованный Петрищев благодарно посмотрел на надзирателя и опустился на бетонный пол, который ему показался верхом комфорта. Действительно, где-то через час его позвали подписывать какие-то бумаги. В одной из них он написал: «вещи получил полностью, претензий не имею». В описи изъятого имущества значилось: «ремень, шнурки и носовой платок»; что было правдой – никаких иных вещей при задержании у него не было.
5.
В окошечке автозака просматривался унылый пейзаж города Твери, с его многочисленными трамваями и плохими дорогами. Фасады серых, красных и желтых домов посерели от дождей и казались призрачными тенями. Собственно, посерело и сделалось одноцветным все вокруг, словно город приготовился к спячке. Вскоре, город стал уступать такому же черно-белому лесу, который через некоторое время превратился в настоящую чащу. Но вдруг, в ней стали появляться добротные дорогие заборы, за которыми, неотчетливыми, из-за леса, контурами просматривались крыши больших особняков, поражающих своей красотой и величием. Наконец автозак свернул к одной из таких крыш, со следами строительства.
– Выходи, - дружелюбно сказал усатый милиционер, открыв железную дверь зака, а когда Володя спустился с подножки добавил: - вот в этом вагончике будешь жить. Делать будешь то, что тебе скажут. Сейчас подведу тебя к бригадиру.
Вот уже неделю Петрищев жил в строительном вагончике в дачном поселке, пригорода Твери. Поселок был обнесен забором и охранялся милицией, в связи с чем бежать не было никакой возможности. По той же причине его не охраняли, и во внерабочее время он был предоставлен самому себе. С утра приезжали рабочие – каменщики Семен и Брынза, с подсобником Васей Малдаваном, плотник Рамиль и водитель-крановщик Петро. Их бригадира звали Палыч, который появлялся не часто и всегда слегка поддавший. Он, как понял Петрищев, объяснял каждому что и когда нужно делать, искал новые заказы, работал с клиентами, хлопотал по поводу стройматериалов, следил за всем, в общем, выполнят различные организационные функции. Володю Палыч приставил к Семену подсобником.
– Че ты кривишься, - спросил его тогда Семен?
– Ребра болят. Менты переломали.
– А, - понимающе сказа Семен, - ну тогда садись здесь вот и кирпичи подавай. Сможешь?
– Смогу.
– Ну, давай.
– Чего это он у тебя халявит? - заметил ему Брынза, безо всякого чувства: просто лишь бы чего-то сказать.
– Оставь его, - хмуро отмахнулся Семен.
И Петрищева оставили. Семен сам клал себе раствор и сам бутил . Правда, раствор перемешивал арестант-коммерсант.
– Давай, Володь, потихонечку, я перекурю. Да не спеши, потихонечку.
В вагончике Петирщев жил один. Когда в шесть, а когда в семь вечера, бригада переодевалась, вовремя чего, Брынза с Раимлем выпивали пол-литра, и уходила на автобус, Володя, в первое время, после их ухода спал или просто лежал на койке, анализируя свое прошлое. Каким оно ему казалось? Это, безусловно, известно только Володе. Если вкратце, насколько хватит слов и догадок, это можно было выразить примерно так:
«Да, в своей жизни я достиг столько-то лет . Да, я достиг определенных коммерческих успехов. Но что я должен делать сейчас?» На последний вопрос Петрищев не находил слов, но где-то в глубине души, ответ уже сформировывался и готов был реализоваться в определенную логическую форму. Лишь, эта форма никак не могла «прийти на ум» и сформироваться в окончательную мысль.
А на строительстве объекта все шло своим чередом. Палыч безупречно выполнял свои функции, появляясь изредка на строительной площадке, Семен с Брынзой заканчивали возведение «Последней Стены», от чего, особенно у последнего, возникало ощущение грядущего праздника. Работы Рамиля так же подходили к концу. В конце недели даже Петрищев, уловив дух бригады, работал на благо общих интересов возникшего рабочего братства. Боль в ребрах постепенно проходила, и он уже не ограничивался тем, что подавал кирпичи, а наравне с Семеном следил за качеством раствора, вовремя подавал его на кладку, без напоминания качественно бутил, своевременно выстраивал у левой руки Семена стопку кирпичей. В общем, постепенно Володя вникал в функции подсобника, и уже в конце недели он выполнял свою работу ни чуть не хуже Васи-Молдавана, а то и лучше. Члены бригады это видели, и, постепенно, стали считать его своим. В понедельник так вообще, Володя, можно сказать, стал полноправным членом бригады.
– Накатишь? - Спросил его Рамиль, налив в «общий стаканчик для питья» треть содержимого. При этом он одновременно умудрился надеть «гражданские штаны».
– Накачу, - после долгого раздумья ответил Володя.
– Я же говорил, свой парень, - удовлетворительно заметил Семен, одевая свитер.
– Ну тогда все, - отозвался Брынза.
– Надо еще сбегать, - лукаво заметил Вася-молдован.
– Не надо бегать, - вклинился в разговор Петро, выставляя на стол бутылку самодельного, - я еще с утра хотел сказать: у меня сегодня у тещи день рождения.
Вагончик заполнился одобрительными возгласами.
– За нашу бригаду!
– Пьем?!
– Пьем?!
– Наливайте!
– Наливаем, - ответил Рамиль, взяв на себя функции распорядителя, - подставляем стаканы.
Странное ощущение завладело Петрищевым. Раньше, к примеру, он ни за что бы не стал пить водку Российского производства, просто из соображений, занимаемого им социального положения; теперь же, он отчетливо понимал, что пьет водку разлива предприятия «Вереск», и чувствовал непонятную гордость, то ли за Отечество, то ли за бригаду. Тем не менее, Володя ощущал себя полноправным членом собравшегося общества и всех его членов таковыми. И, наверное, в первый раз за дни своих скитаний ощущал внутреннюю гармонию с окружающим его миром.
– Чего, Москва (такое погонялово он получил с подачи Брынзы), загрустил, скажи тост, - обратился к нему Вася-молдаван, - свой самый лучший, Московский.
– Я скажу, - ответил в ответ Рамиль, - Вы знаете, кто мой дед?
– Дзержинский, - шутя вставил Брынза.
– А вот и нет, бери выше.
– Луначарский?!
– Нет. Ленин.
– Ха!
– Да правду говорю, он был похож на Ленина. И когда тот лежал парализованный, присутствовал вместо него на двенадцатом съезде ВКП(б), в двадцать третьем году.
– Да иди ты! - Недоверчиво отозвался Петро.
– Да правду тебе говорю! Отвечаю за свои слова! Посмотри на меня, ведь немного похож?
Рамиль действительно был немало похож на Ленина, особенно в профиль. И если бы ему приделать «ленинскую бороду», сделать лысину, в общем, загримировать, то он бы дал солидную фору всем, игравшим Ленина, артистам.
– Ну немного похож, - согласился Петро.
– Вот! А дед так вообще вылитый был, - с жаром стал доказывать Рамиль и, в порыве страсти, выпил содержимое своего стакана, - В двадцать третьем Ленин же вообще парализованный лежал. Как он мог на этом съезде быть? А он был. Ведь он же был?! И рукой там махал. Это на пленку снято. Как?!
Вопрос остался безответным, и Рамиль продолжил:
– Просто Сталину позарез надо было, чтобы Ленин на съезде присутствовал. Но как вести его парализованного? А тут мой дед подвернулся. Его схватили, загримировали и на съезд повезли вместо Ленина. Вот он там, мой дед, ручкой и махал как будто бы Ленин.
– Чё-то не вериться.
– Рассказать как все было?
– Ну, расскажи.
– Значит, дело было так, - величественно начал Рамиль, - Получилось все непроизвольно. Мой дед, Ченгиз Зинятович родом из татарской деревни Якши, которая в восьмидесяти километрах от Казани. В четырнадцатом, деда забрили в солдаты. Так как он был призван из глухой татарской деревни, то ни слова не понимал по-русски. На пересыльном пункте в Москве он, по какому-то случайному капризу судьбы, был определен в обслугу военного коменданта Москвы и на фронт не попал. В нем обнаружили талант кочегара императорской бани. Он к данной бане и был приставлен и, вплоть до двадцать второго года, несмотря на смену общественно-экономических формаций, служил там главным кочегаром. Чтобы быть кочегаром, русские слова знать совершенно не обязательно, а с развитием НЭПа, дед вовсе открыл небольшое собственное дело - вязал банные веники, которые, в последующем продавал его земляк по уезду Ренат. Он общался с Ренатом по-татарски и русский язык так и не выучил. В вениках он толк понимал и они очень ценились, так что в двадцать третьем, дед ходил в хромовых сапогах, обедал в ресторации у Рената и подумывал над тем, чтобы завести семью. Решил он свататься к дочери бывшего приказчика Ростова – Зигматулиной, чистокровной татарке. Оделся в новый костюм, прекрасного черного шелка, купленный им на французской выставке еще в пятнадцатом году. Идет по улице, думает: сейчас смотрины, значит, мне нужно опознать мою будущую супругу в числе прочих других барышень, вручить ей букет цветов... Вдруг подъезжает эскорт лимузинов, из среднего выскакивают люди в кожанках, сажают его в лимузин... Дед, оно конечно, не растерялся, двинул в репу одному из нападавших, но его, в ответ, бить не стали, просто усадили в лимузин и повезли.. «А-а-а-а... – Догадался дед, - это, наверное, одна из выдумок Зигматулиных», и подчинился напавшим. Вскоре, эскорт остановился у охраняемого особняка. Там на крыльце стояли несколько человек . Один из них, с усами, подошел поближе, всмотрелся в деда, затем одобрительно кивая, стал что-то указывать пальцем остальным.
Подошел парикмахер, начал деду подравнивать волосы и бороду.
– Ну, Зигматулины! – изумлялся дед, - ай да молодцы.
Потом его подвезли к другому особняку. В машину села какая-то знойная женщина, она начала его неистово обнимать. Дед расценил это как сексуальные домогания. Он подумал, что Зигматулины устраивают несправедливые предбрачные проверки, обозлился, совершенно потерял терпение и «обозначил» этой даме сильную затрещину. На рукоприкладство деда, опять же, никто не отреагировал. Его повезли дальше и, в конце концов, ввели в большой зал. Большая аудитория его приветствовала бурными аплодисментами...
– «Ну, - подумал дед, - Зигматулины переусердствовали, - как, оказывается, много в Москве татар».
– . Молодец Зигматулин! –– С чувством воскликнул он по-татарски, сжав правый кулачек...
– Слава Вождю!!! - Приветствовала его аудитория.
– Вот она, моя жена! – Указал дед пальцем в зал.
– Ура, ура, ура,!!! - отозвался зал.
Выбор невесты состоялся, но зал не реагировал правильно, по мнению деда, все скандировали какое-то нерусское и не татарское «Урра»...
– Педерасты!!! - озлобившись на толпу, по-татарски прокричал он, сжав, в порыве страсти, кулачок...
– Урра, урра, уррра, - разразился в ответ зал.
– Суки поганые! Вы мне ответите за мои смотрины!!! – Неистовствовал дед, потрясая кулаком.
Зал отвечал бурными овациями.
– Ленин, Ленин, - скандировал он .
– Суки, ссуки, - кричал в ответ дед, тряся кулаком.
В надежде, что все еще образуется, он на какое-то время замер, а затем, что есть силы прокричал:
– Сару, Сару!!!
– Сталин, Сталин!!! –реагировал зал.
В это время деда отстранили от сцены, вывели из зала, усадили обратно в машину, а затем отвезли в Лосиноостровский лес, где сильно отмудохали и бросили в канаву.
– Ну и ну.
– Вот так вот, прославился мой дед. Кинопленкой все зафиксировано. Вот я все мечтаю купить копию этих съемок.
– А что за женщина была в машине?
– Как кто? Надежда Константиновна.
– Так ты тост хотел сказать, - заметил Петрищев.
– Да мы уже выпили все по два раза, пока он рассказывал. Давай Володь, пей.
Петрищев выпил. Разлили еще.
– Слушай Володь, - сказал Семен, закусывая огурцом, - мы-то завтра заканчиваем. Ты-то как?
– Еще, вроде бы, шесть суток осталось. А что, меня потом обратно в ИВС отвезут? – испугано спросил Петрищев.
– Да кто их знает. По-моему, это все неофициально. Как тебя сюда определили?
– Не знаю, следователь распорядился.
– Валил бы ты от сюда, вот что я тебе скажу. Тебя могут использовать как дармовую рабочую силу еще месяца два. На соседней даче како-то ремонт намечается.
– Как же свалить?! - Еще больше испугался Володя.
– Сейчас подумаем. Чего ребят отпустим Володю?
– Пусть валит.
– Дело понятное.
– Вали от сюда Володь, - подтвердил Рамиль, - ты откуда вообще?
– Из Москвы. Мне срочно в Москву надо!! Мне очень надо!!!
– Так в Москву чего проще. Тут станция рядом с дачами, Чуприяновка называется. От забора пять - семь минут ходьбы.
– А охрана?
– Ты вот, что, - деловито сказал Семен, - до конца рабочего времени еще полчаса. Автобус за нами вообще приедет минут через сорок. Там за забором куча с глиной есть. Ты возьми ведро и пойди как бы за глиной, скажи охранникам, что я тебя послал, дымоход, скажи, нужно заложить. Я думаю, они тебя выпустят. Только деловитый вид сделай. Кучу с вагончика охранников не видно. Обойди кучу с другой стороны, с правой стороны будет дорога. Бросай ведро и чеши по этой дороге, через пять минут у станции будешь.
– А получиться.
– Да получиться. Ты только деловой вид сделай. Скажи срочно этот дымоход заложить надо, а то рухнет печка. Лопату возьми.
– Давай Володь, все получиться, - убедительно добавил Рамиль, - Хозяин заинтересован, чтобы побыстрее сделали. А он шишка очень большая в Твери. Они же потом по шапке не захотят получить, если дымоход рухнет.
Петрищев несмело вышел из вагончика, взял ведро и лопату.
– Давай, смелее, - подбодрил Рамиль.
Володя собрался духом и пошел к выходу из поселка.
– За глиной, что ли? – Понимающее спросил охранник.
– Да, там дымоход заваливается, надо срочно верхние десять рядов переложить.
– Шаромыжники, работать не умеете. Лапоти, - проворчал охранник, - откуда вас понабрали. Проходи.
Справа от «проходной» действительно виднелась куча глины. Володя «не дыша» дошел до нее, обогнул – там были видны следы от лопат. Он воткнул лопату, поставил ведро и огляделся. Направо уходила бетонная дорога. Он набрал полные легкие воздуха и побежал. Вскоре, он понял, что не заблудится – послышался шум приближающийся электрички, а затем, вдалеке мелькнул ее зеленый хвост.
– «Ничего страшного, - успокаивал себя Володя, - я подожду. Я подожду. Немного осталось. Немного осталось. Я обязательно доберусь домой».
Платформа «Чуприяновка», была выполнена в стандартном совковом стиле и навевала воспоминания о мультфильмах про крокодила Гену. Петрищев подбежал к ней, испугано озираясь по сторонам, что было не нужно, так как после ушедшей электрички, на единственной ее платформе было безлюдно. Он несмело подошел к окошечку и остановился, размышляя о том, целесообразно ли «светиться» перед кассиршей. Немного подумав, он решил этого не делать, а подождать в лесу за платформой. В конце концов, он увидел стрелку с надписью «На Москву», это и решило правильность выбора: в какую сторону ехать ясно.
Он присел на бугорке за кустарником недалеко от лестницы ведущей на платформу и призадумался.
«Действительно ведь, неофициально я здесь. Никаких административных протоколов я не подписывал, а подписывал, по-моему, только документы об освобождении из ИВС. Получается, они сколько захотят, столько меня здесь и продержали бы. Только бы искать не стали. Да нет, все обойдется. Когда электричка подойдет, я в вагон запрыгну, не полезут же они в электричку. Все обойдется. Главное до дома добраться, а там я разберусь. Со всем и со всеми разберусь. Главное добраться. А я обязательно доберусь, я уже это чувствую. Придет электричка, три часа езды и все. Ребята молодцы, спасибо им. Надо по приезду их обязательно найти и отблагодарить. Черт возьми, три часа езды и все. И все! Уютная квартира, горячая ванна, теплые тапочки, добродушная морда бультерьера Джексона».
Бультерьера Джексона Петрищев очень любил. Сначала за породу – он заплатил когда-то за этого щенка две тысячи долларов, а потом просто так – потому что он славный пес Джексон, потому, что и Джексон любил Петрищева больше всех на свете. Время от времени, разочаровываясь в людях, особенно в делах и когда дело касалось честности, он смотрел на Джексона, преданного ему до последней степени, который в любой момент был готов исполнить его каприз - причем делал это с неописуемым восторгом, - и в нем просыпалась безграничная любовь к этому существу. Причем настолько, что без сомнения можно было сказать, что Джексон был самым дорогим ему четвероногим другом.
«Я доберусь, - ликовал Петрищев, - осталось каких-нибудь три часа. И все закончится. Закончится как страшный сон».
Послышался гул приближающейся электрички. Володя выглянул из-за куста и прислушался. Гул доносился с лева, то есть из Твери! Это электричка на Москву!
Он радостно вбежал на платформу, на которой уже собралось несколько человек.
– Это на Москву? – Спросил он, запыхавшись, у женщины предпенсионного возраста, с желтым жилетом под мышкой.
– На Москву, - хмуро ответила та и демонстративно отвернулась.
Вагон электрички, открыв свои двери, пахнул на, успевшего замерзнуть, Петрищева своим теплом. Он словно известил, что жизнь продолжается, ничего страшного не случилось, и через три часа он, обогревая своим теплом, перенесет всех пассажиров в Москву. В самом вагоне тоже теплилась жизнь. В вагоне как водится, бухали. Причем в двух местах.
Двое рабочих «Тверской ткацкой фабрики» получили аванс и кроме водки, у них был лимонад и гора чебуреков и беляшей. К ним, блестяще проявив русское умение «выжрать на халяву», присоединился пенсионер, возвращавшийся из Твери домой, в Редькино. Дед «сел на хвост» совершенно неожиданно, перед тем как электричка отправилась.
– Давай, Михалыч, не тереби душу, доставай, - канючил перед отправлением один из них, тот, что помоложе.
– Подожди ты, не суетись, - отвечал Михалыч, - пусть электричка отправится.
– Да хрен с ней, с электричкой, беляши остынут. Надо закусывать, пока горячие.
– Да сейчас уж тронемся, черти в тебе, что ли, сидят.
– Беляши, я тебе говорю, остынут.
– Да не остынут, сколько время?
– Без трех.
– Ну вот, одна минута осталась.
– Какой невыдержанный молодой человек, - учуяв возможность выпить, вклинился в разговор пенсионер, сидевший рядом, в этом же купе. И доверительно наклонившись к Михалычу, так как тот то же был предпенсионного возраста, стал рассказывать:
– Я вот помню в шестьдесят восьмом...
– А ты сам то, какого года? – В Михалыче воскресла ностальгия по дням буйной молодости.
– Тридцать седьмого.
– Это того самого?
– Того самого.
– А я вот сорок четвертого.
– Помню я сорок четвертый.
– Да какой помнишь, тебе сколько тогда было?
– Семь лет.
– И что, в семь лет помнишь?
– Помню, а ты какой помнишь?
– Сорок девятый, голод помню. Ей Богу помню.
– Да, досталось всем тогда.
– Как зовут-то тебя?
– Иваном.
– Меня Петром.
– Осторожно, двери закрываются, следующая остановка – платформа «Чуприяновка», - перебил их голос из динамика.
Двери электропоезда со свистом закрылись и за окном поплыл первый пирон Тверского вокзала.
– Ну вот, - одобрительно сказал Петр Михайлович и достал из-за пазухи литровую бутылку водки «Исток», - Стакан у тебя есть, Иван?
– А то как же, - радостно отозвался Иван и полез в свою сумку-тележку.
Через два купе от них ехали в Клин студенты, сдавшие зачет. У них по кругу ходила полторалитровая бутылка Очаковского девятипроцентного «GIN&TONIC». Двое парней соперничали за благосклонность ехавшей с ними девушки. Той такая ситуация чрезвычайно нравилась. Не спешив выказывать предпочтение тому или другому (чего вероятно у нее и не было), равно смеясь над остротами обоих, она стыдливо прикрывала глаза и отхлебывала из общей бутылки. Те «лезли вон из кожи», чтобы заполучить пальму первенства, изощряясь в актерстве и остроумии, в порыве страсти вырывая друг у друг «подкрепляющий мысли» напиток и делая большие глотки. Девушка задорно и звонко смеялась. Ей было чрезвычайно хорошо. То ли от того, что парни рассказывали что-то действительно очень смешное, то ли от того, что ей очень льстило проявляемое к ней внимание, то ли от того, что она, наконец, получила долгожданный зачет, на что уже и не надеялась. Скорее всего, все вместе взятое. Она была весела, раскована и счастлива. Порою, она проявляла интерес к бутылке и тоже делала большие глотки. И чуть не поперхнулась, увидев вошедшего в вагон Петрищева.
Тот был совершенно жалкий и замерзший. Унимая дрожь, он сел на свободное место между рабочими ткацкой фабрики и студентами.
– Да хрен ли вы все про свои шестидесятые, - перебил своих собеседников рабочий ткацкой фабрики, тот, что помладше, - я вот хорошо помню конец семидесятых – начало восьмидесятых. Вот золотой расцвет нашего государства. Получаешь сто пятьдесят в месяц – живи и радуйся: бутылка розового крепкого - по рупь тридцать восемь, колбаса - по два двадцать...
– Какой по два двдцать, по рупь восемьдесят была...
– Вот-вот, хлебушек по восемнадцать копеек. Вот где жизнь-то была! Кайфовали, а не жили.
– Да, да, золотое время.
– Такого уж не будет.
«Сволочи! – Не того не с сего, вдруг обозлился Петрищев, - в радость им было получать гроши на халяву. Лишь бы ничего не делать и водку жрать! Главное им, что на ханку и жратву хватает! Вот из-за таких, страна и в говне. Сволочи».
– Ой, мальчики, я такая уже пьяная, - донеслось до Петрищева воркование из другого купе.
– Да мы проводим.
– Может шиканем, Наташку на такси посадим?!
«Еще и ****ство! – Продолжал злиться Петрищев, - вот он классический совковый образ жизни: нажраться, да бабу в постель затащить».
– Эй, блаженный, - обратился, вдруг к Петрищеву Петр Михайлович, - выпить хочешь!
«Это уже черти что»!!! – совершенно вышел из себя Петрищев.
Он резко встал, гневно посмотрел на Петра Михайловича, затем перевел взгляд на Наташку и, чуть было, не обозвал ее ****ью, но взял себя в руки, гордо развернулся и удалился в другой вагон.
«Ничего, - утешал он сам себя, сев на свободное место, - скоро все закончиться».
– Редькино, - пробурчал динамик, - следующая Решетниково.
«Каких-нибудь два с половиной часа».
Электричка, между тем, неслась к Москве, приближая Петрищева к новочеремушкинской квартире, горячей ванне, уютным тапочкам и бультерьеру Джексону. Вдруг, в вагон вошли контролеры.
– У вас что, - презрительно оглядела его женщина контролер.
Она была слегка «навеселе», в общем-то добродушна, но так как не любила бомжей, а именно за такого она приняла Петрищева, настроилась к нему враждебно.
– У меня нет билета, - испугался коммерсант.
– Володя! – Прокричала она своему напарнику, физически мощной комплекции мужчине, - помоги бомжа выкинуть.
Петрищев не стал дожидаться пока подойдет его тезка, вскочил с места и направился в тамбур. В это время электричка притормозила на платформе «Решетниково» и двери открылись. Коммерсанту ничего не осталось как выйти. Проходя мимо него, контролер-ревизор Володя задержался, чтобы удостовериться, что Петрищев останется на платформе. Чтобы продемонстрировать свою законопослушность, Володя-коммерсант отошел от края платформы и увидел, как в другом вагоне, в который он в первый раз зашел на «Чуприяновке», рабочие ткацкой фабрики объединились со студентами и вместе допивали «Исток» Александра Михайловича. К ним подошла контролерша. Ей протянули стакан с водкой и стакан с лимонадом. Она взяла и, было видно, выпить не откажется. Электричка, набрав гул, отъехала.
«А ведь, если бы я остался с этими, меня бы не высадили» – с грустью подумал Петрищев.
«Ничего, - утешал он сам себя, - приедет следующая. Я обязательно доберусь».
Между тем, уже давно стемнело. Стояла ясная морозная погода, около минус десяти и все предвещало, что будет сильно холодать. Володя прохаживался по платформе, затем он начал бегать от края к краю, чем вызвал раздражение двоих сильно подвыпивших мужиков. Они были настроены весьма агрессивно, поэтому Володя пристроился около двух бабушек с сумками-пенсионерками. Он долго переминался с ноги на ногу и подпрыгивал, рядом с ними, вплоть до следующей электрички. Которая, спустя два с половиной часа, подошла.
«Впорхнув» в теплый вагон, он удобно разместился в свободном купе, так как народу ехало уже мало, и стал отогреваться.
– Станция Клин, - объявил динамик.
«Ну вот, уже Клин, Московская область. Через два часа буду в Москве. Ничего страшного не случилось».
Он отогрелся и повеселел. Морозная погода за окном уже не омрачала. Неожиданно двери с шумом открылись и в вагон вошли контролеры-ревизоры – двое рослых молодых людей. Они явно были «не в духе» и затевать с ними какие-либо эксцессы явно не предвещало ничего хорошего. Контролеры, меж тем, быстро оцепили вагон с двух сторон.
– Я выхожу, - с опаской сказал Володя, подойдя к одному из них, к тому, кто, по его мнению, был подобрее.
– В тот тамбур, - недружелюбно ответил контролер-ревизор, указав в сторону своего напарника.
Володя подошел к другому тамбуру. В это время двери электрички открылись и под зорким наблюдением контролера-напарника вышел в морозную ночь.
6.
Платформа «Фроловское» оказалась безлюдной. Володя подошел к кассе и расписанию. Касса оказалась закрытой, но в щелку окошка виднелся свет. Он отчаянно постучал в окошко. Оно распахнулось.
– Чего стучишь, не будет больше электричек, - послышался от туда женский голос.
– Мне на Москву! - С отчаяньем завопил Петрищев.
– Не будет больше на Москву! - послышалось в ответ и окошко захлопнулось.
Петрищев бродил по платформе пока не убедился в бесполезности этого занятия. Он опять успел замерзнуть. Около платформы простирался мрачный пейзаж неказистых частных одноэтажных домов, освещенный слабыми отблесками тусклых огней. Коммерсант спустился с платформы и побрел в сторону частных домов, не зная, где расположиться на ночь. Долгое время он бродил по прямоугольным улицам поселка, не понимая, как переживет эту ночь. Яркая полная луна и не менее яркий ансамбль звезд, окончательно завладевшие небом, подсвечивали блестящую от инея землю. Стоял настоящий зимний мороз. Окончательно окоченев, Володя присел под одним из заборов. Свернувшись в калачик и, совершенно отчаявшись, он вспомнил выражение «умереть под забором».
«Оказывается это выражение вовсе не какое-то там символическое, а вполне настоящее, жизненное, - мелькало в петрищевской голове, - месяц назад я бы в это не поверил. Я не знал мир нищенства. Он мне казался искусственным и далеким, как история. А в нем, оказывается, – умереть под забором это вполне нормально, я бы даже сказал, стандартно. Я ведь раньше даже ни на минуту не задумывался о категории людей, которых называют бомжами, просто считал, что они во всем виноваты сами, и даже предполагал, что такая жизнь их устаивает. Но в чем, собственно, виноват я? Что я сделал такого, чтобы умереть под забором? В чем моя ошибка? А разве мог я предположить месяц назад, что окажусь в такой ситуации? Неужели мне суждено вот так прозаично подохнуть под забором?»
– Чего, браток, сидишь? – окликнул Володю подошедший субъект тридцати – сорока лет, с пиратской, начавшей седеть, бородой и хвостом длинных волос.
Володя не ответил. А что он мог ответить?
Подошедший склонился над Петрищевым и развернул ему плечи.
– Ты чего? – Испугано сказал он, посмотрев ему в лицо.
– Замерзаю, - просто и безучастно ответил Володя.
– От куда ты?
– Из Москвы, до дома добираюсь.
– А как здесь оказался?
– Машина сломалась, меня обокрали, забрали деньги, паспорт. Уже ехал в электричке, но высадили контролеры. На Москву больше электричек нет.
Ни на лице, ни в голосе Володи не присутствовали какие-либо эмоции. Он отвечал механически, как робот.
– Вставай-ка, у меня, что ли переночуешь, а то околеешь. Давай, вставай.
Он помог Петрищеву подняться, и повел его в старенький, но добротный частный дом. Там, между прочим, был камин и обстановка напоминала зажиточную квартиру советских времен, с импортируемой когда-то Советским Союзом из дружественных социалистических европейских стран мебелью.
– Садись в кресло, - добродушно сказал хозяин, - сейчас я чай тебе принесу.
– Располагайся, не стесняйся, - добавил он, протянув руку, - Константин.
– Володя, - чувствуя тепло и возвращаясь к жизни, ответил Петрищев.
Робко сидя в кресле, он постепенно отогревался, робость проходила, и он стал осматривался с неподдельным интересом. Кем являлся хозяин квартиры, было не ясно. Было много книг и множество различных национальных сувениров, со всего мира, причем подлинность их не вызывала сомнений, в том смысле, что они изготавливались в своих странах. В углу, на резной старинной тумбочке, размещался, восьмидесятых годов, цветной телевизор «Grundic» и видеомагнитофон «Электроника ВМ 11». На подоконнике находилась, считавшаяся в прошлом десятилетии дорогой и дефицитной, магнитофонная система «Радиотехника 001». На стенах висели две гитары, а под окном стоял старый, с потертыми мехами, баян «Юность».
Константин вошел с чайным подносом, на котором, кроме чайных принадлежностей, разместилась тарелка с бутербродами.
– Давай, налетай, - сказал он с советским жаргоном.
– Я даже не знаю, как мне тебя благодарить. Я... – замялся Петрищев, - оставь мне свои координаты. У меня в Москве свой бизнес, несколько магазинов... Я обязательно отблагодарю...
– Зачем? – с иронией спросил Константин, разливая чай.
– Ну... Как...
– Перестань Володь. Не надо возводить это в должное. Мысли другими категориями. Ты кому-нибудь поможешь, тебе кто-нибудь поможет. Тебе с сахаром?
– Да.
– Сколько?
– Две.
– Я, наверное, никогда никому не помогал, - задумчиво сказал Петрищев, отхлебывая чай.
– Какие твои годы, неисповедимы пути Господни.
– Это уж точно. Я вот ехал из Питера, договор там с компанией «Балтика» заключил. Ехал на новом джипе, денег со мной много было и, тем не менее, такое произошло.
– Давно?
– Да уже недели две, наверное, я сбился со счета. Сегодня какое?
– Кажется, восемнадцатое.
– Я выехал из Питера третьего. Джип сломался на трассе, на границе Тверской и Новгородской области. Проститутка деньги украла, потом какие-то мужики телефон забрали, в грязи изваляли. Машину ночью разобрали почти подчистую. А я, дурак, и документы там оставил. На сигнализацию понадеялся. Когда ее покупал, говорили: несколько степеней защиты. Пошел в милицию, а там избили. Добрался через несколько дней до Твери, нам менты забрали как бомжа, какую-то дачу строить отправили. Сейчас, вот, контролеры высадили из последней электрички. Просто кошмар какой-то. Просто кошмар! Как со мной могло такое произойти. Ведь денег, главное, было с собой с большим запасом, наверное, около тысячи баксов.
– Ну, деньги здесь не главное. Ты почему-то увязываешь все свои беды с тем, что ты остался без денег.
– Естественно, были бы деньги на месте, я бы уж давно в Москве был, и не было бы этого кошмара.
– Ну, это как посмотреть. Можно, например, и так, что ты потому и остался без денег, что возвел их в культ.
– То есть?
– То есть, ты поставил деньги на порядок выше других ценностей и Бог лишил тебя их, чтобы ты обрел другие ценности. Вот видишь, ты сейчас задумался над тем, что надо помогать ближним, стало быть, урок не прошел для тебя даром.
– Ты веришь в бога? – Спросил Петрищев, бывший сам слегка суеверным атеистом.
– Верю Володь, - доверительно сказал Константин, - а ты нет?
Петрищев задумался. Слова собеседника как нельзя лучше объясняли все эти непонятные сны и весь этот дурацкий, нелепый кошмар. Словно он это все придумал и устроил.
– Теперь уже и не знаю, - сказал он, наконец.
– Почему теперь?
Петрищев пожал плечами.
– Потому, что так учили в школе? - Спросил Константин, и сам же ответил, - атеизм, во времена нашего детства, к сожалению, был господствующей и единственной верой, и у нас не было другого выбора.
«Он тоже, что ли, видел эти сны», - подумал Петрищев.
– Выбор конечно должен быть, я согласен, - сказал он после некоторого раздумья, - но ведь трудно поверить в нечто мифическое.
– Почему мифическое?
– Ну как же, ведь ни одна из религий не объясняет, что есть Бог.
– Да ты что, как раз наоборот, каждая религия объясняет, что есть Бог и все они сходятся в едином мнении. И Моисей, и Будда, и Иисус, и Магомет пытались помочь людям понять Бога.
– И какую же религию ты исповедуешь?
– Это совершенно не важно. Раз уж меня крестили в детстве, стало быть, я христианин. А потом, христианство, в чем его особенное отличие, призывает любить всякого ближнего, и возвело это в заповедь.
– Так что есть Бог?
– Он всеобъемлющ. Самое главное понять, что есть Бог в тебе.
– И что же?
– Доброта, любовь, все, что есть в тебе хорошее.
Петрищев был сильно поражен.
– Если тебе удобнее понимать умом, - продолжал Константин, - это можно выразить так: энергия созидания. На самом деле гораздо сложнее, надо это понимать не умом, а душой.
– Стало быть, дьявол это энергия разрушения.
– Это все достаточно условные категории, не надо понимать это умом, к этому и призывают все религии.
– А как же?
– Чувствами, надо просто любить, и ты будешь с Богом.
– И что же, христианство все это объясняет так же как ты?
– Конечно, - сказал Константин, и, видя недоверие Петирщева, процитировал: - Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь .
Петрищев задумался.
– Ну хорошо, - сказал он, спустя значительную паузу, - а как же понять всю эту муть, насчет конца света?
– Энергия разрушения, как ты выразился, накапливается. Сейчас она накопилась до критической точки. Взять хотя бы ее техническую сторону, – энергия разрушения настолько велика, что если ее прорвет, то будет конец света в превосходной степени.
Петрищев задумчиво отхлебывал чай из чашки, он чувствовал истинность слов собеседника, но слишком сильны были догмы, привитые ему с детства. Налив себе еще чаю, он выразил вслух свои сомнения:
– Мне всегда были понятны все христианские заповеди, кроме одной: почему прелюбодеяние это грех?
– Смотря какое прелюбодеяние.
– То есть?
– Размножение – это самое важное для созидания и это можно делать только с любовью. Поскольку самое важное, Бог дал нам в награду физические ощущения, и использовать это во зло, или со зла, для удовлетворения низменных побуждений – это очень большой грех.
– Получается, что библия наиумнейшая книга.
– Не увязывай, Володь, ее с умом.
– Но я хочу понять. Ведь там многое кажется бредовым. Как, например, насчет «гиены огненной»?
– Если победит дьявол, то и будет всем гиена огненная.
– Да я имею ввиду ад, если, например, человек согрешил, то его ждет «гиена огненная».
– Это же все иносказательно. А как еще представить всё отрицательное? Царство дьявола? По-моему, очень удачное сравнение. Сейчас оно уже даже и не кажется иносказательным.
– За что же Бог карает?
– За все дьявольское, все, что угрожает Божьему. Тебя, ведь, Бог не покарал. Бог даже не лишил тебя денег, а только дал тебе возможность понять, что ты забыл о Боге, что деньги это не Божье и нельзя на них молиться.
– Почему, деньги тоже созидают. Сейчас, в основном, только они и созидают.
– Вот это то и печально. Ибо они могут давать совершенно обратный эффект, который на порядок сильнее созидательного, и что, в последнее время случается все чаще и чаще. Поэтому, если за деньгами стоят только деньги, я уже не говорю о дьяволе, это очень опасно.
– Выходит, заниматься бизнесом противно Богу.
– Почему же, надо просто не забывать о Боге. Христианство как раз и проповедует это: занимайтесь люди делами земными, но не забывайте о Боге. Помните и чтите его, и тогда во всех ваших делах будет Божье начало. Как сказано в писании: «Отдайте Богу Божье, а Кесарю Кесарево ».
Закусывая бутербродами, Петрищев обдумывал сказанное Константином, и все это не вязалось в голове, ибо напрочь рушило все его взгляды на жизнь. Наконец, бутерброды иссякли, Володя огляделся и увидел баян.
– Играешь на баяне? – спросил он.
– Практически нет, в музыкальной школе, в детстве, учился по классу баяна.
– Я то же по классу баяна.
– Сыграй, что-нибудь.
Володя замялся. Его это поражало, но ему действительно захотелось сыграть. В первые, после окончания музыкальной школы, где, между прочим, он с отличием сыграл на выпускном экзамене, так, что приемная комиссия ему аплодировала и назидательно рекомендовала не бросать занятия музыкой, а поступать в музыкальное училище. (он не стал и даже не сомневался на этот счет: слишком уж замуштуровано у нас обучают музыке в музыкальных школах).
– Да... нет, я уже больше десяти лет не играл, куда мне.
– Ну попробуй, - сказал Константин, подавая ему баян, - ради интереса.
Петрищев взял баян, немного прошелся по ладам и сходу наиграл «Амурские волны» (первое произведение, которое он научился играть). Это его вдохновило, он начал прислушиваться к музыке, долго перебирать клавиши, вспоминая как они строят, как между собой гармонируют, а затем наиграл те же «Амурские волны» уже не так как учили, а так, как подсказывала ему мелодия и собственное чутье. Получилось очень хорошо. Он начал вспоминать какие-то иные мелодии, разучиваемые им в детстве, на ходу импровизируя. Володя забыл обо всем и весь ушел в музыку, он уже ничего не вспоминал, а играл, что подсказывала душа, которая испытывала неописуемое блаженство. Продолжалось это довольно долго. Константин, не вытерпев, взял гитару и, на ходу подстроив ее под баян, начал подыгрывать. И они долгое время играли, обмениваясь иногда понимающими взглядами.
– А ты хороший музыкант, Володь, - восхищенно сказал Константин, когда усталость взяла свое, - ты завтра ехать собираешься?
– Да, да, обязательно.
– А то смотри, оставайся, живи у меня.
– Мне срочно нужно в Москву, меня ждут дела. Работа, обязательства.
– Смотри сам, конечно, - Константин встал и засуетился, - Ладно, тебе поспать надо. Ложись на этом диване. Вот тебе одеяло, подушка. Белья чистого, извини, нет.
– Да ты что, Кость, какое белье. Спасибо тебе за то, что в дом пустил.
– Ладно ложись, я тебя будить не буду, уставший ты очень, отоспись, электрички ходят целый день. Как проснешься, так и поедешь.
Засыпая, Петрищев долго обдумывал услышанное им за вечер, испытывая сильное потрясение. Он словно окунулся из одного мира в другой. Марксистская философия (с которой он рос), та ее часть, что касалась мироздания, а точнее материалистические и диалектические законы, казались ему с детства логичными и разумными. Может, просто, он заучил их как постулаты, а когда подрос над этим не задумывался, уйдя с головой в другие категории понимания мира, касающиеся психологии, социологии, биологии и прочего. Религия – продукт суеверия, так ему объяснили в детстве. Так он и полагал практически до сегодняшнего дня. Володя пытался понять: почему. После падения советской империи, множество народа повалило в церкви, но никого из его знакомых, взаправду, это не коснулось. Правда, в последнее время, началось повальное увлечение женщин гороскопами, что уж, конечно, не вписывалось в материалистическую картину понимания мира. Честно говоря, даже он, Петрищев, стал над этим (гороскопами) задумываться, дескать, в этом что-то есть, все это отчасти и не сказки. Да и суеверием он не брезговал, когда дело касалось серьезных вещей в его бизнесе. Это ли ни есть вера в Бога?
На таких мыслях он и заснул.
– Расскажи нам о Боге. Мы уже знаем, что ты не Бог, правда, многие еще сомневаются. Во всяком случае, ты ближе к Богу чем мы, стало быть, больше о нем знаешь, - сказал Петрищеву подползший таракан.
Он вальяжно расположился на складке рукава коммерсантского пальто, погрузив туловище в ложбину и удобно вытянув лапки по выступающим краям.
– С чего вы взяли, что я ближе к Богу? – ответил Володя, мысленно поражаясь, что его ничуть не удивляет говорящий таракан.
Он даже не был уверен, что таракан именно говорил, он не ощущал звука голоса как такового, но каким-то образом его понимал. И еще что удивительно, – хотя таракан был обычных размеров, он отчетливо видел все морщины и игру мускул его умного рыльца, выражение глаз, словом, получалось так, что он вступил в диспут с настоящим собеседником.
– Ну, как же, целый ряд эпох, я бы даже сказал, множество цивилизаций, мы думали, что боги это вы. Был бог света, который, то включал ненавистный нам свет, то, раздобрившись, выключал его; был бог тепла, который то делал так, что было тепло, то морозил нас лютым холодом, да иногда так, что не одна цивилизация погибала; был бог еды, который то оставлял много вкусных крошек, то сметал их, дезинфицируя все крошечные места каким-то отравленным порошком. Боги нас давили, травили, устраивали различные потопы, смерчи и иные катаклизмы.
– А сами вы разве не убивали друг друга из-за лучших крошек? Наверняка, бывало и тонули без нашей помощи, просто по собственной глупости или жадности, или как-то иным образом погибали.
– Вот то-то и оно, - охотно подтвердил таракан, положив передние лапки за голову. - Лишь мы, последняя цивилизация, перешли от язычества к единому Богу. Две тысячи периодов назад наш великий пророк Мустафа доказал нам, что Бог един, что он как вне нас, так и в нас самих. Что он руководит и нами и вами. Ему, сначала, мало верили, но потом, тщательно обследовав всю кухню, изучив все ее особенности, понаблюдав за вами и изучив ваши повадки, мы поняли, что вы тоже живете на чьей-то кухне и вас тоже давят и травят, устраивают вам потопы, смерчи и иные катаклизмы, включают вам свет и выключают, дают тепло, или морозят, дают еду или морят голодом.
– Стало быть, хозяева нашей кухни тоже не боги.
– А вы что, еще язычники? – таракан удивленно вылупил глазки и встопорщил усы.
– Да у нас свободное вероисповедание. Многие вообще утверждают, что нет ни Бога и ни богов.
– Как так? - Еще больше изумился таракан, да так, что изумление приняло все его рыльце, со всеми чертами и особенностями, - кто ж, тогда вам дает еду?
– Сама растет.
– Что значит: сама растет?
– Вот так, вон видишь, цветок на подоконнике, он же сам растет.
– А что, его едят? - Оживился таракан и, предвкушая, зашевелил скулами.
– Нет, но есть такие, на которых появляются и созревают плоды, коих едят.
– Всегда появляются?
– Не всегда.
– И от кого это зависит?
– Не от кого, просто так получается.
– Что значит, так получается? Вы словно мы, несколько эпох назад, когда тараканы не могли объяснить никаких явлений. Вам бы труды нашего Мустафы почитать.
– Ну почему, объясняют. Могут быть различные причины. Например, похолодание.
– А что, тепло и холод - это тоже так получается? А наводнения?
– Природные силы.
– Чьи силы?
– Природы.
– Это ваша кухня так называется?
– Выходит, да.
– Ну-у-у, мой милый, все тараканы знают, что печка на кухне сама не включается, свет сам не включается, вода сама не потечет, пока вы ее не включите.
– Да, Бог с ними, с атеистами.
– С кем?
– Неважно, я не об этом. Я говорю вот что: вселенная бесконечна. Хозяева нашей кухни, как и мы, не боги, они, в свою очередь, тоже живут на чьей-то кухне. Их также давят, травят и топят. А тех, кто их давит, тоже давят. И так далее.
– Вот и именно. Чего я тебе с самого начала пытаюсь втолковать. Нет, тараканы определенно умнее. Вопрос в другом, - таракан согнул правую среднюю лапку, почесал затылок и задумался.
– Что есть Бог, что руководит всеми нами?
– А не допускаешь ли ты, что нами ничто не руководит. Что все наши действия это простой набор случайностей. Скажем, я раздавил тебя не потому, что здесь чья-то воля, а просто, потому, что споткнулся или оступился. И вас затопило, потому, что прорвало кран, вследствие механической неисправности.
– Отсталая вы цивилизация, - с оттенком легкого презрения сказал таракан. - Такие же точно вопросы задавали оппоненты нашему Мустафе. И он две тысячи периодов назад на них блестяще ответил. Скажу тебе классически, по написанному. То есть, ты допускаешь, что за всем стоит, как ты говоришь, набор случайностей. Но ведь набор случайностей это в своем роде тоже некий организм или, хотя бы, система. Согласен?
– Согласен.
– Так вот, тем самым ты уже признаешь, что нами нечто руководит. Некая бессмысленная воля. Но ты утверждаешь, что она слепа и случайна. Так?
– Так.
– А не видишь ли ты закономерности в наборах этих случайностей.
– Совершенно верно. Закон случайности и закономерности.
– Зако-о-он, - иронично передразнил таракан.
– Да, зако-о-он, - обиженно подтвердил Петрищев, - второй закон диалектики.
– Слово-то, какое.
– Вашему Мустафе неведомое. Набор случайностей приводит к закономерности, и наоборот, случайности вытекают из закономерности.
– Вот, вот, вот. А говоришь не читал Великие Труды Мустафы. Случайности не возникают сами по себе, а исходят из некого абстрактного организма, или, как вы говорите, закона. Хорошо, пусть закона. О чем же он тогда говорит, если это закон? Кажущееся на первый взгляд бессмысленное, преобразовывается в стройную, логически точную систему.
– В этом и есть диалектика – непонятное тебе слово – наука о развитии.
– Тем более развитии. Я вот что хочу сказать, что во всех твоих случайностях усматривается разумное. Согласен?
– Согласен, - подумав, ответил Петрищев.
– Так вот, - торжествующе продолжил таракан, - мы выяснили, что все твои случайности образуют систему, набор взаимообразующих элементов, то есть организм, который, как ты сам доказал своим законом, разумен.
– Он абстрактно и относительно разумен, а вовсе не логически, как ты изволил заметить. Если я по своей забывчивости забыл закрыть кран, в результате чего, потопилось все ваше тараканье племя, ты не найдешь здесь логической связи.
– Если мы не найдем связи, это не значит, что ее нет. Ты, безусловно, ее не найдешь, так как для тебя это не образует никаких последствий. Для нас эта связь уже более очевидна. К примеру, если бы мы жили с тобой в мире и согласии, а пуще того, приносили тебе пользу, ты бы подумал о своих меньших братьях, прежде чем уходить, оставляя включенным кран. Это же элементарно, но я понял, о чем ты, просто пример неудачный. В любом, каком бы то ни было случае, даже где никакой связи никто узреть не может, существует вселенская разумность. Что это, по-твоему?
– Многие говорят судьба. Но я тебя понял.
– Так как же понять Бога?
– Если бы мы могли понять Бога полностью и до конца, мы бы сами стали Богом и потеряли бы смысл своего конкретного живородного «я». Точнее не то, чтобы потеряли, а он бы стал для нас никчемен.
Таракан глубоко задумался.
– Извиняюсь, - сказал он наконец, - за мои претензии относительно наивысшей разумности нашей цивилизации. Я, в общем-то, правитель своих - Стасик Девяносто Девятый.
– Удачи тебе, Стасик.
– Тебе тоже, - сказал Стасик и, засуетившись, стал выбираться из складки пальто.
Когда Петрищев проснулся, он действительно увидел таракана, забиравшегося в расщелину около батареи.
– Проснулся Володь? – поприветствовал его Константин, - вставай, будем завтракать. Сейчас перерыв в электричках, так что можешь не спешить. На Москву следующая через два с половиной часа.
– Я, вот, перед сном задумался, - сказал Володя, попивая кофе, - что, в сущности, вера в Бога. Вот, скажем, просто суеверие, или там, вера в судьбу, звезды.
– Это может быть не то, чтобы вера, в прямом смысле, - задумался Константин, - но надежда на Бога. Что он поможет, защитит, не оставит. Наверное, можно назвать это верой. Это тоже хорошо. Лишь бы это была надежда именно на Бога, потому что, таким образом, можно надеяться и на дьявола.
– Получается, что это слепая вера.
– Что именно?
– Ну, например, вера в судьбу, в то, что предначертано.
– Может, можно сказать и так.
– И как это, с точки зрения ваших, божьих законов.
– Почему наших, - засмеялся Константин.
– Извини, я, может, не так выразился.
– Если человек полностью доверяет свою судьбу Богу, конечно же, это хорошо. Из этого, собственно, и исходит Буддизм. Что у человека есть определенная карма, и все с ним происходящее, от него самого не зависит. Своими поступками человек может или улучшить или ухудшить свою карму в следующих жизнях. Правда и в Буддизме можно очищать карму, это сродни христианскому покаянию, для этого они совершают специальные омовения в определенных колодцах, в определенное время. Видишь, как все пересекается. Если человек слепо доверяется своей карме, то его проблема, на мой взгляд, может заключаться в том, что он может совершать дурные поступки, ни о чем не заботясь. Христианство, например, не проводит разделения между жизнями.
– Христианство тоже проповедует переселение душ?
– Понятие «царствие небесное» очень абстрактное. А крещение при рождении, что это, как не очищение от прошлых грехов и начала Новой жизни? Не в этом дело. А в том, что если человек, решая свои проблемы насущные, надеется на помощь Господа, его помыслы, как правило, относительно чисты. Во всяком случае, он не забывает о Боге.
– Просто помнить тоже хорошо?
– Ты же помнишь своих родителей, потому, что они дали тебе жизнь и в тебе есть их частичка. А Создатель дал жизнь всем нам. Надо помнить об этом и сохранить в себе все то, что есть в нас от Бога.
– То есть, любовь.
– То есть, любовь.
– Но дьявол не дремлет.
– Не дремлет, - вздохнул Константин.
– Стало быть, одной любви здесь мало, слишком много отморозков.
– Нет Володя, надо победить его в себе и это главное.
– Непротивление злу насилием?
– Бороться со злом, прибегая ко злу еще хуже, этим ты пускаешь дьявола в себя. Нет ничего хуже гнева праведного, тогда заражается все общество и идет биться народ на народ.
– Но тогда зло уничтожит добро.
– Давай попробуем рассуждать с точки зрения физики, раз мы с этого вчера начали. Правильно это или не правильно, но аналогии все равно будут. Итак, мы определили такое понятие, как энергия зла. Когда ты видишь зло и разжигаешь его в себе, посредством ненависти и мести, энергия зла ведь увеличивается. Хорошо еще, если ты начистишь репу этому отморозку и на этом успокоишься. А если нет, зло будет копиться в тебе и расти и, хуже всего, если ты заразишь местью других. Чем больше оно накапливается, тем сильнее его выход. Гнев, накопленный в массах, всегда приводит к тотальному уничтожению – царству дьявола. С другой стороны, если ты начистишь и успокоишься, то распалишь еще большее зло в этом человеке и энергия зла все равно увеличиться. Гораздо логичнее попробовать снять с него агрессию и уменьшить зло.
– Это часто невозможно.
– Ты зло все равно уменьшишь, а где невозможно сделает Бог, - сказал Константин и, видя недоверие на лице Петрищева, терпеливо продолжил, - призови на помощь статистику. Возьми, к примеру, показатели преступности в таких странах как Голландия, Швеция, Дания, где с преступниками сюсюкаются, и в США, где не только не сюсюкаются, а наоборот, в культ вошли фильмы, в которых положительные герои пачками отстреливают бандитов, при этом невооруженным глазом видно, как они от этого получают удовольствие, которое, между прочим, передается зрителям.
– Но можно физически уничтожать зло, с твердой рукой и холодным сердцем, не заражаясь злом.
– И при этом не испытывать никаких эмоций?
– Ну почему никаких, например, говорить себе: я это делаю во имя добра.
– Так поступали иезуиты. В конечном итоге они стали полными отморозками. Невозможно не испытывать никаких эмоций. Чувство возмездия – это чувство мести и оно будет прогрессировать с каждым возмездием. Чувство удовлетворения еще хуже, оно порождает чувство удовольствия, упивания злом. А во-вторых, как уничтожать? Убивать?
– Но безнаказанность как раз способствует тому, что преступники будут упиваться злом и произведут беды еще большие.
– В больном обществе да. Там где есть для этого все составляющие. Где к ним будет притягиваться зло, посредством зависти, черной власти. Но вопрос даже не в целесообразности применения зла в тех или иных случаях, а в том, что его накопилось слишком много, особенно в нашей стране, и каждая дополнительная йота может стать фатальной.
Петрищев помешивал ложечкой кофе и о чем-то думал, при этом на лице его читалась озадаченность. Задумался и его собеседник.
– А потом, - сказал собеседник, - осуждение это уже зло. С этого все начинается. Ты идешь по улице, видишь: пьяный лежит. К примеру, ты его мысленно осуждаешь, вот, дескать, какая скотина нажрался, вместо того, чтобы работать. В тебе уже накапливается зло. А если ты еще начнешь ему это высказывать, ты разожжешь ее в нем.
– Если люди не понимают многих вещей. Если, к примеру, подлецы не осознают, что они подлецы.
– Блаженные нищие духом, ибо есть их царствие небесное.
– Ну, про осуждение я, допустим, еще понять могу: не судите, да не судимы будете. А вот второе, понять не могу.
– Любовь к жизни привита нам природой. Ее нам Бог дал. Возьми, к примеру, собаку. Это божья тварь. За нее Бог думает. Она, допустим, может съесть всю еду и не оставить никому не крошки, потому, что она голодна, потому что она хочет жить. Так и люди, которыми движет любовь к жизни. Они часто не осознают, что творят зло. Другое дело, когда человек осознает, что он творит зло. Это уже гораздо страшнее. И Бог их накажет.
– Если Бог это любовь, как же он может наказывать?
– Это известно только Богу. Я думаю, что он всегда старается направлять зло на зло, чтобы оно само себя уничтожало. Чтобы что-то создать, так или иначе надо что-то уничтожить. Любое органическое вещество физически уничтожается, перегнивает, питает растение, которое растет. Растение съедает животное. Это животное съедает другое животное. За них Бог думает. Другое дело – человек, который познал, что такое добро и зло, и может думать сам. Может использовать зло вопреки Богу, для своих корыстных целей. От этого, я думаю, и многие болезни человеческие – дьявол, сидящий внутри нас разрушает и собственный организм. К примеру, говорят, «заживет как на собаке», и не заживет на человеке, который переполнен злом.
Мутная кофейная жидкость исчезла, показав Петрищеву белый купол дна фарфоровой чашки. В голове Петрищева происходило нечто непонятное. Он понял Бога. Понял его величие и могущество. Может быть не совсем так, как Константин, но, ему казалось, что он понял. Он не до конца понимал это мысленно и не мог бы выразить это словами. Но все равно он понял.
«И что же надо делать, - думалось Володе, - надо заниматься своим делом и чтить Бога. Продавать продукты? Да, продавать продукты. Пора, пора ехать домой и заниматься тем, что предписано. Предписано Богом».
– Сколько сейчас время, - спросил он, вдруг засуетившись.
– Без двадцати час. Электричка через двадцать четыре минуты.
– Пойду я, наверное.
– А как же ты Володь в метро попадешь? У тебя есть деньги?
– Нет, - спустился с небес Петрищев и, погрустнев, вспомнил о проблемах насущных.
– У меня, как назло, не копейки сейчас. Я был бы рад помочь, но нечем. Даже бутылок нет.
– Ничего страшного, я думаю. Возьму такси, дома расплачусь.
– А ключи от дома есть.
– Нет, - погрустнел Петрищев.
– Да и не поверить тебе могут, что расплатишься.
Володя задумался.
– А ты вот, что, - осенила догадка Константина, - возьми баян, сыграешь у метро чего-нибудь.
– Да нет, - ужаснулся Петрищев.
– А почему нет? Что в этом позорного? Люди тебе помогут. Тебе же много не надо. Всего пять рублей. Да, тем более, ты же не безвозмездно. Ты подаришь людям музыку.
Володя колебался. Он понимал разумность слов собеседника, но что-то его останавливало. То ли привитые с детства определенные правила приличия, то ли стыд, то ли еще что-то, что он сам не мог себе объяснить.
– Да возьми же, - убеждал Константин, - если не пригодиться выбросишь. А вдруг и пригодиться, хуже же не будет.
Володя колебался.
– Возьми же, - назидательно повторил хозяин дома и повесил на плече Петрищеву баян. Последний не стал сопротивляться, и лицо его озарила блаженная улыбка.
– Спасибо, - сказал он, и ему стало легко, будто он снова почувствовал себя десятилетним мальчиком, едущим в музыкальную школу на «Новослободскую».
– Где станция знаешь.
– Знаю.
– Телефон запишешь?
– Запиши мне, у меня нет ни ручки, ни бумаги.
– Удачи тебе, Володя, - просто сказал Константин, передавая, спустя минуту, листок.
– Тебе так же.
– С нами Бог.
– С нами Бог, - ответил Петрищев, впервые произнося эти слова с пониманием.
7.
Стаявшая все утро ясная морозная погода к обеду уступила место, пришедшим из Питера белым облакам, которые высыпали на землю рой мелких белых снежинок, окутав небо величественным таинством. Наконец, из этого таинства выплыла зеленая морда электрички. Издавая грозный стук, она приблизилась к платформе, отодвинув таинство на второй план, показывая величие и грандиозность человеческой цивилизации, и послушно замерла перед стоявшими на платформе людьми. Соскучившиеся по теплу хозяева цивилизации стали наполнять ее чрево.
А в вагоне сидели уже согретые, и первый снег за окном навеял обновление на их озабоченных лицах. Обновление природы передалось и их душам; и каждый связывал это обновление со своим маленьким миром, со своей жизнью, вдыхая в нее новые надежды. Во всяком случае, так казалось Петрищеву, который действительно, как никогда остро ощущал в себе это обновление, и душа его парила во всем вагоне, выпорхнув из тесного тела, обнимая торжественной радостью ушедших в себя сограждан.
«Вот и заканчивается мой маленький кошмар, - думал Володя, - через каких-нибудь пару часов я, приняв горячую ванну, буду шаркать в уютных тапочках по мягким волокнам импортных ковровых покрытий, в своей «новочеремушкинской» квартире, и поглаживать бультерьера Джексона. Этого доброго и благодарного создания, с белой, как этот снег, шерстью и неестественным пегим пятном за левым ухом. Понял ли я что-либо, попав в эту историю? Действительно ли все происшедшее от того, что я поставил деньги выше других ценностей? У меня будет время над этим подумать. Я обязательно доберусь. Пусть даже не через два часа, а, там, через три или четыре, если высадят контролеры. Главное – я доберусь. Я уже это чувствую. Я обязательно доберусь, и ничего не сможет помешать этому».
– Эй, музыкант, а ну-ка сыграй-ка нам «Мурку», - недобро окликнули его двое сильно поддатых молодых людей в кожаных куртках.
Они выходили в тамбур курить, проиграв таким же поддатым и молодым несколько партий в буру. По их лицам было видно, что они настроены отнюдь не доброжелательно и не прочь выместить свою агрессию на ком-то из окружающих. Вплоть до того, что запросто могли кого-нибудь отмудохать. К примеру, того же Петрищева. Нужен только повод.
– Я не умею, - просто ответил Петрищев.
– Не умеешь, - плотоядно улыбнулся один из «кожаных» и зловеще присел на петрищевскую лавку, протянув руку по всей длине спинки, - а что же ты умеешь?
– Я не музыкант. Этот баян мне подарили. Хочешь, возьми его.
«Кожаный» задумался над тем, есть ли повод. Можно ли считать сказанное человеком в грязном и рваном пальто оскорбительным.
– Ты что же, меня за такого юродивого как ты принимаешь? – Спросил он наконец.
– Я тебя принимаю за человека. Скажи мне, чем я могу тебе помочь, я помогу.
И тут Володя явственно увидел как залитая водкой злоба растворилась в стеклянных глазах собеседника. Они (глаза) потеплели, убрав напряжение плотоядной улыбки.
– Оставь его, - одернул того сотоварищ, внимательно смотревший на Петрищева сначала с жестким и насмешливым равнодушием, которое, вдруг, сменилось благодушием, - пойдем курить. Надо договориться как играть. Сейчас мы их надерем.
И они шумно удалились в тамбур, вспоминая что-то смешное.
«Действует», - подумал Володя, вспоминая сказанное Константином. Он не испугался этого маленького ицедента. Что с ним может случиться, когда с ним Бог. Бог приведет его в «Новые Черемушки» и зло не тронет его.
«А почему меня, собственно, высадят контролеры? – Продолжал рассуждать Петрищев, - если я добрый человек и добро исходит от меня. Я объясню все им, и меня поймут. Все же люди, надо верить в людей, верить в то, что они такие же добрые и помогут мне».
– Эй, мужик, сто грамм будешь? - прервали Володины рассуждения те двое кожаных, которые уже покурили и выходили из тамбура.
– Не могу, ребят, мне плохо от водки становиться.
– Хэ, - ухмыльнулся один из кожаных, - в первый раз вижу бомжа который не пьет.
– Я не бомж, со мной случилось несчастье в дороге, и я возвращаюсь домой.
Озадаченность выразилась на их лицах и один из них, тот что присаживался на петрищевскую лавку, спросил:
– Какое несчастье?
– Обокрали, забрали деньги и документы, разобрали машину.
– Да, браток, попал ты на бабки, может помочь чем?
– Да, в общем, все нормально, скоро уже буду дома.
– Ты откуда?
– Из Новых Черемушек.
– А где там?
– Прямо на Профсоюзной, рядом с метро.
– Это где новые буржуйские красные дома.
– Да, там.
– Ну, ты, блин, даешь.
– Ладно, Серег, пошли, сами накатим и несколько партеек еще забьем, - окликнул его сотоварищ.
– Сейчас, идем. Ладно мужик, удачи тебе, - Серега, - сказал Серега и протянул руку.
– Володя, - ответил Петрищев, скрепляя рукопожатие.
Серега добро посмотрел на Петрищева, похлопал его по плечу и пошел доигрывать в буру. Между тем, электричка подъезжала к славному городу Зеленограду.
– Крюково следующая, - монотонно объявил машинист, - будьте внимательны, следующая Крюково.
Володя смотрел на снежинки и чувствовал, как добро разливается в нем. Он был счастлив. Счастлив этому снегу, счастлив тому, что кругом добрые люди, счастлив потому, что скоро будет в Москве. Он чувствовал как обессиленный за все путешествие организм восстанавливается и наполняется силами.
«Ведь, если рассуждать с этих позиций, то зло разрушает и свой собственный организм, посредством трепания нервов, а затем болезней – размышлял совершенно новый «новый русский», - стало быть, добро лечит».
По вагону пронесся ропот, пробежало несколько человек, а затем вошли двое контролеров-ревизоров, внушительных размеров в форменной одежде.
«Я им все объясню, они же тоже добрые, они поймут. Они помогут», - переключился Володя на другие мысли.
– Ваш билет, - с холодной учтивостью произнес подошедший контролер-ревизор.
– Извините, но у меня нет ни билета, ни денег, меня обокрали.
– Тогда выходи.
– Мне очень нужно домой, - сказал Володя и с надеждой посмотрел на контролера, - помогите мне, не высаживайте.
Тот оценивающее оглядывал Петрищева, о чем-то соображая.
– Ладно, езжай, - мягко сказал он, придя к какому-то заключе-нию.
– Спасибо.
Володя благодарно смотрел на удаляющуюся спину контролера, мысленно желая ему всех благ.
«Ведь получилось же! – Думал он, - Бог действительно помогает! Спасибо тебе Великий Боже!».
Электричка проехала «Крюково» и приближалась к «Сходне».
«Подумать только, - продолжал рассуждать московский коммерсант, - через каких-нибудь двадцать минут появится долгожданная Москва. И уже все это реальнее реального – новочеремушкинская квартира, горячая ванна, уютные тапочки и бультерьер Джексон».
Петрищев, вдруг, поймал себя на мысли, что при этом он совсем не думает о жене. Он задумался о ней и к большому удивлению обнаружил, что он ее совершенно забыл, она казалась ему далекой и безликой. В обновленной петрищевской душе место для нее не находилось.
«Но почему? - спрашивал он себя, - ведь я хорошо помню, как мы познакомились. Я помню ее красивое тело, ее красивое лицо. Почему она мне сейчас представляется куклой? Может, я всегда считал ее куклой и относился к ней соответственно? Разумеется, мне льстило, что за меня за муж вышла красивая девушка, но было ли чувство больше этого? Любила ли она меня, и, самое главное, любил ли я ее? Люблю ли сейчас? Ведь, за все время страданий я не разу о ней не вспомнил. Задумавшись о Боге, я тоже о ней не вспомнил, хотя мы венчались – она настояла. Почему настояла? Потому, что модно»?
Он перебирал в памяти многие эпизоды их совместной жизни и не находил ответов. Раньше ему казалось, что она вышла за него замуж, большей частью из-за денег, но его это особенно не заботило. Да, пусть из-за денег, ну и что? Они у него всегда есть и будут, он процветающий бизнесмен и вызывает уважение. Уважение хорошее чувство, оно на порядок сильнее и значимее пустой пошлой любви, переполненной нервозными терзаниями, переходящими в паранойю. Теперь же, Володя пытался задуматься над иной стороной их жизни. Она, красивая, с, действительно эффектной внешностью, общалась с ним на языке вещей и пустых развлечений: бабки, тачки, шмотки, рестораны, фильмы, пусть даже театры. Но ведь и он отвечал тем же. Он не пытался проникнуть за завесу ее холодного рассудка, не пытался проникнуть в ее внутренний мир. Почему? Потому, что он считал достаточным того, что есть? Но ведь и она не пыталась, ей тоже было этого достаточно. Она даже не хотела детей. Роль куклы ее совершенно устраивала. Впрочем, он даже толком не знал, что она делала, когда он работал. Может, она жила своей жизнью. Может, у ней были любовники. Может, она чего-то любила, а он не знал. Может, она кого-то любила, а он не знал. Может, он просто не замечал всего человеческого, что в ней было, озабоченный тем, как из одного доллара сделать два.
«Ничего, Марина, все у нас будет хорошо. Мы все исправим. У нас уйма времени».
Он ей все объяснит, она его поймет, и он ее поймет, у них будут дети, у них будет любовь.
– Следующая Ховрино, осторожно, двери закрываются, - сообщил машинист.
Только Химкинское водохранилище отделяло Петрищева от его родного мегаполиса. В вагоне перестали топить, и холод стал распространяться по вагону. Пассажиры ежились, ежился и Петрищев, но какие это были мелочи по сравнению с тем, что электричка, с громким звуком взметнув над железнодорожным мостом, оставила позади величественные полосы Московской Кольцевой Автомобильной Дороги. Вот уже осталась позади и станция «Ховрино», и платформа «Моссельмаш», со своими скоплениями товарных вагонов.
– Петровско-разумовская, - объявил машинист и в его голосе чувствовались оптимистические нотки.
Ну конечно, так и должно было быть: новочеремушкинская квартира, горячая ванна, уютные тапочки и бультерьер Джексон. Скоро, непременно скоро. Вот уже и Останкинская башня, вместе со всем городом встречает его. Машинисту осталось объявить: «Останкино», «Рижская» и Ленинградский вокзал. Какие-то минуты. Пусть холодно. Пусть сейчас холодно. Пусть нет денег. Если понадобиться он будет просить подаяние. Не страшно. Совсем не страшно. Почему бы и нет? Он Божий человек и люди ему помогут, и Бог ему поможет. Ему нужно-то всего пять рублей.
– Ленинградский вокзал, конечная, при выходе не забывайте свои вещи, - сообщил Петрищеву машинист о конце его путешествия.
Людская толпа вынесла Петрищева из вагона и бросила в объятия родного города. Чувство эйфории захлестнуло Володю. Он не думал о том, что надо идти в метро – его ноги несли туда автоматически, он не думал о том, что для проезда в метро нужны деньги. Он успел сильно замерзнуть, баян был тяжел, но все это было не важно. Слезы наворачивались на глаза, и это было не важно. Ноги стали ватными и отказывались идти - не важно. Все это от счастья. Долгожданного счастья.
Ноги его подкосились. Он сел прямо посреди площади, между зданием метро и Ярославским вокзалом, и навзрыд расплакался; а затем, вспомнив услышанную им в КАМАЗе, мелодию Альбиони, снял с плеча баян. Он коснулся клавиш. Мелодия звучала в нем, правда не столь отчетливо, что можно было бы ее напеть, но он чувствовал ее, чувствовал сердцем, чувствовал венами, артериями, нервами, пальцами. Боль, скорбь, ужас пережитого, вселенская мудрость и вера в Бога извергали в нем эту мелодию. И вот она окончательно передалась пальцам, которые сначала бесцельно бродили по клавишам, проверяя как строит баян, а поняв, заиграли. Мелодия зазвучала сначала тихо и тоскливо, затем, убыстряя темп, с величественным надрывом, находя в себе новые оттенки в канонах гармонии. И вот она уже бродила по всем тональностям, добавляясь новыми импровизациями, причем всякий раз так удачно, что был бы жив Альбиони, непременно бы позавидовал. Володя ни о чем не думал, он только чувствовал плач своего сердца. Слезы застилали ему лицо и крупным градом катились по щекам. Он громко рыдал, его трясло от холода и плача, но он играл. Стих гул шумной площади, была выключена попса в близлежащих палатках, и плач Володиного сердца заполнил все прилегающее пространство.
Прошло немало времени, прежде чем он опомнился, но сколько, он не знал. А когда остановился и поднял голову, то с изумлением увидел собравшуюся вокруг него толпу, которая была настолько велика, что образовала пробку, и желающие попасть на Ярославский вокзал должны были проходить через здание вокзала. Кто-то поставил перед ним коробку, в которой, помимо мелочи, собралась гора бумажных купюр различных достоинств. Володя благодарно и умоляющее посмотрел на собравшихся.
– Помогите мне, - выговорил он, сквозь рыдания, - помогите мне, пожалуйста, поймать такси.
– Тебе куда, браток, - раздалось в толпе.
– Ннновые Чччеремушки.
– Поехали, довезу, - на середину круга вышел один из таксистов. Он помог Володе подняться, взяв у него баян, и подняв коробку с деньгами, - моя вон та желтая машина, пошли.
Садовое кольцо к четырем часам вечера всегда сильно оживлено. А когда идет дождь или снег, движение на многих участках вовсе замирает, лишь изредка автомобили движутся со скоростью двадцать километров в час. Тем не менее, дорога уступала. Желтая «Волга» с Петрищевым на переднем пассажирском сидении проехала и «мужика в пиджаке», и кинотеатр «Новороссийск», и Курский вокзал. После Таганки так вообще пробка исчезла и «Волга» двигалась без остановок по «садовым» тоннелям, пока не вырулила на Ленинский проспект. Вскоре, она обогнула памятник Гагарину и помчалась по родной Петрищеву Профсоюзной улице. Тот не мог сдержать слез, настолько родными казались ему эти светофоры, у которых он останавливался каждый вечер, и как долго уже не останавливался, и вот, наконец, останавливается теперь.
– Куда дальше, - спросил таксист, когда они подъезжали к центру петрищевской Вселенной – станции метро «Новые черемушки».
– Вот тот красный дом, - указал Володя.
Таксист непонятно ухмыльнулся.
– Сколько я вам должен? – полюбопытствовал московский музыкант-коммерсант, когда машина подъехала к его подъезду.
– Ничего не надо, я не далеко живу, нам по пути.
– Но как же, у меня есть деньги.
– Они тебе пригодятся.
– Так и тебе пригодятся.
– Ну ладно, давай тридцать рублей на бензин.
Володя протянул ему коробку, из которой последний аккуратно вытащил три десятирублевые купюры, а остальное содержимое перекочевало в карман петрищевского пальто.
«Ну вот и все, - подумал коммерсант, - осталось только набрать код домофона – 114, «f» 1147547».
Вдруг, он заметил, как из-за двери мусоропровода выглянула белая бультерьерская морда, с пегим правым ухом. Не было сомнений – это был Джексон. Но почему он в помещении мусоросборника??!
– Джексон! – С надрывом в голосе позвал Петрищев.
Узнав хозяина, Джексон выбежал из мусоросборника и, радостно повизгивая, помчался к Петрищеву. Грязный и отощавший, без ошейника, с неестественной частотой виляя хвостом, он начал громко скулить и прыгать, цепляясь лапами и мордой за коммерсантское пальто.
– Джексон, - по-матерински нежно вымолвил Володя и, обхватив его руками за морду, присел на корточки.
Джексон, благодарно пища, начал лизать его лицо, обнажая мощные бультерьерские зубы.
– Почему ты здесь, Джексон?!
Но тот не отвечал, продолжая скулить и смачивать шершавым языком петрищевское лицо.
– Успокойся мой малыш, все закончилось, - сказал Человек, подхватил собаку на руки и прошествовал в родной подъезд.
Трудно описать, что чувствовал Володя, поднявшись на площадку своего этажа. А может, ее дома нет? Ничего, он подождет, теперь то уж он подождет. Но дома были...
Когда Володя позвонил, за дверью послышалось оживление, включился свет в прихожей, что было видно по глазку. И вот дверь открылась и... На пороге предстал мужчина, лет сорока, кавказского типа, с черными, как смоль волосами, начинавшими давать седину, и такими же пышными усами.
– Тебе чего? – Хмуро спросил он, с сильным акцентом.
Из глубины комнаты послышалось детское сопрано и, с вопросительными интонациями, на нерусском языке женский голос. Петрищев по роду своей деятельности имел дело с азербайджанцами и разобрал оттенки этого языка. Представший перед ним мужчина что-то по-ихнему ответил женщине, а затем недружелюбно повторил Петрищеву:
– Чего надо, э-э?
– Я хозяин квартиры.
– Какой хозяин ээ? Я восемьсот баксов заплатил за три месяца! – разозлился квартирант и хотел было применить силу, но вид бультерьера, который, тихо рыча, внимательно следил за разговором, испугал его. Он ретировался и захлопнул дверь.
Ошибка была исключена. Петрищев узнал бы свою дверь из миллиона других похожих. Позолоченная табличка с цифрами «114» и ручка двери изготавливалась ему «на заказ» в Петровском пассаже. Кожаную обшивку двери он так же заказывал, причем долго вместе с женой выбирал цвет и оттенок. Но что же, наконец, происходит? Володя почувствовал, как начинает нарушаться его психика.
«Спокойно, - сказал он сам себе, - это Маринка опять что-то намудрила. Сейчас я все узнаю. Стоит доехать только до любого моего магазина, и я все узнаю. У меня теперь есть деньги, возьму такси, приеду и все узнаю».
Он поставил баян у двери, погладил Джексона и спрятал его за пазухой пальто. Тот, укутавшись, благодарно посмотрел на хозяина и лизнул его в щеку.
– Потерпи немного, - сказал он ему, - сейчас все выясниться.
«Что ж ты, Маринка творишь, - говорил себе Володя, выходя из подъезда, - что ж ты, падла, творишь».
При этом (на что он тут же обратил внимание), слово «падла» он произнес совершенно беззлобно, словно он пожурил ребенка или того же Джексона. Он вспомнил, как полгода назад к ним приезжал их общий знакомый – бывший Маринкин парень до замужества, по имени Эдик.
... Когда Маринка решила, что выйдет замуж за Петрищева, она еще поддерживала отношения с Эдиком. И, надо отдать ей должное, не стала устраивать Эдику никаких скандалов, а просто, без всяких видимых эмоций, объявила ему о своем решении.
– Почему, - вопрошал Эдик.
Я так хочу, так будет лучше, - просто отвечала она, - я тебя не люблю, и не любила. Хочешь – останемся друзьями.
Эдик был тихим ботаником, подающим надежды, программистом компьютерных программ. Он тоже не стал устраивать скандалов, а так как был сильно привязан к Маринке, стал другом семьи. Петрищев не возражал – Эдик ему импонировал. По всему его виду было видно, что в нем утрачено физическое влечение к Маринке, данная «должность» его совершенно устраивает, и он больше ни на что не претендует. Между тем, он был отличным парнем, с великолепным чувством юмора...
Так вот, когда Эдик приехал полгода назад и попросил помощи, а именно: Он написал какую-то компьютерную программу, а какая-то фирма предъявила ему претензии, выразившиеся в том, что он что-то у них «содрал». Причем, предъявили претензии не руководители фирмы, а, так называемая «крыша». Они популярно ему объяснили, что он не прав, и «поставили на бабки». Так как у Петрищева тоже имелась «крыша», Эдик попросил помощи о защите его интересов в несудебном порядке. Маринка, как запомнилось Петрищеву, совершенно холодно отнеслась к Эдику, не скрывала легкого оттенка злорадства, а когда Эдик уехал советовала Петрищеву не связываться с этим. Пусть де, решает свои проблемы сам. Петрищев, в тайне от Маринки, все-таки помог Эдику, познакомил его с нужными людьми и тот отделался небольшой суммой, кажется долларов в пятьсот, за что потом долго благодарил Петрищева.
Что на этот раз Маринка удумала, оставалось только гадать. Своим безошибочным коммерсантским чутьем Петрищев почувствовал что-то неладное, более того, трагическое.
Володе долго не удавалось поймать такси. Он подошел к метро. Там часто стояли таксисты (в основном частники), в надежде заполучить клиентов. Стояли и на этот раз. Володя открыл переднюю дверцу бежевой шестерки, из салона которой, на него удивленно взглянуло лицо добродушного субъекта предпенсионного возраста.
– До октябрьской пожалуйста, семидесяти хватит? - выпалил коммерсант.
– Да ну, - изумилось «лицо предпенсионного возраста», - точно деньги есть?
Петрищев в ответ вытащил нужную сумму и подал ее водителю.
– Ты от куда такой? – Еще больше изумилось «лицо предпенсионного возраста».
– Несчастье произошло, довезите пожалуйста побыстрее.
Субъект, уверовав в правоту петрищевских слов, понимающе кивнул и пригласил на заднее сидение.
– Собака у тебя грозная, - пояснил он свое решение и, просияв чувством долга – помощи ближнему, понесся к супермаркету петрищевской фирмы «24 часа для Вас».
Прижимая к груди Джексона, Володя вошел в свой магазин. Продавщицы, увидев его, были повержены в шок и безмолвно пропустили его в административную часть здания. Администратор Зина была еще на месте и считала выручку.
– Боже мой, - пролепетала она, увидев Петрищева в бомжовском обличии, прижимающего к груди собаку, словно Сикстинская мадонна.
– Что случилось, где моя жена? – чуть ли не прокричал тот в ответ, - что происходит?
– Господа все в Париже! – язвительно произнес проходящий мимо грузчик-студент, «из новеньких».
– Ты почему шляешься здесь без работы, - прикрикнула на него Зина, - ты перетаскал подсолнечное масло в третий отдел?
– Как раз иду за ним, - весело ответил удаляющийся студент.
– Где Вы были Владимир Владимирович? Почему Вас столько времени не было, Никто толком ничего не знает о Вас, - засуетилась Зина, закрывая за Петрищевым дверь кабинета.
– Где моя жена? – вопросом на все вопросы спросил Володя.
– Она же официальный владелец Вашей фирмы. Она продала вашу фирму другому человеку. Его зовут Хачик Аганезович. Она всем сказала, что Вы в курсе.
Петрищев понял все. Для удобства в плане налогообложения, он действительно, год назад, перерегистрировал фирму, которая владела магазинами, на имя Маринки, а сам, считаясь частным предпринимателем, занимался еще и другими делами.
– И где она теперь.
– Она познакомилась с каким-то французом, он какой-то кутерье, приезжал сюда для показа моделей, и уехала с ним, кажется, действительно в Париж. Пять дней назад. Но она всем говорила, что вы в курсе. Как же так Владимир Владимирович?
– А квартира?
– Вот уж не знаю. Мне звонил Ваш друг Эдик. Он сказал, что не может до Вас дозвониться, просил срочно ему позвонить, если вы объявитесь. Он волновался за Вас, это было три дня назад. Тут уж я сама начала беспокоиться. Что у Вас случилось, вы объясните, наконец.
– Я ехал из Питера, у меня сломалась машина. Телефон в этом месте не работал. Ночью меня обокрали, забрали деньги, документы, телефон. Машину разобрали, - обстоятельно повторил он историю, которую ему приходилось не один раз рассказывать.
– И что же теперь?
– Даже не знаю. Квартира сдана каким-то азербайджанцам. Продать она ее не могла, она на меня записана.
– Поехали ко мне Владимир Владимирович. Помоетесь, переоденетесь. А завтра займетесь делами. Утро вечера мудренее.
– Я вот с собакой.
– Это Ваш Джексон? Где он был?
– Около подъезда нашел.
– Какая, все-таки, стерва. Вы ничего об этом не знали?
– Нет.
– Так надо в милицию, - она оглядела Петрищева, - впрочем, действительно, лучше завтра.
За двадцать минут Зина закончила свои дела, и они отправились.
«Значит, решила Маринка теперь жить в Париже. А что? На модель она тянет, - рассуждал дорогой Петрищев, - все-таки, что она за человек? Ведь совершенно насрать ей на меня. Как, впрочем и было насрать на Эдика, когда мы поженились, причем наверняка она даже не осознает, что творит. И дернул меня черт на ней жениться. Глупая пустышка, никчемная кукла».
– Блаженные нищие духом, - произнес в слух Петрищев, - ибо есть их царствие небесное.
– Что вы сказали? - испугавшись, спросила Зина.
– Ничего, начну новое дело.
– Как, вы позволите, чтобы ей все сошло с рук?
– Не знаю. Так просто я это, конечно же, не оставлю. А там как Бог распорядится.
По телефону Эдик рассказал, что Маринка действительно подписала контракт с французским кутерье Пьером Канапе и улетела в Париж. Решила, дескать, начать новую жизнь в нормальной стране, а не в нашем говне. Относительно Петрищева она же жаловалась Эдику, что он ее бросил, наверное, нашел в Питере какую-то бабу.
– Тебе какая помощь нужна Володь? – Спрашивал по телефону Эдик, выслушав сбивчивый петрищевский рассказ о своих злоключениях, - Я могу дать тебе в долг тысячи три зеленых.
– Спасибо Эдик.
– Я за тобой завтра заеду. Помогу чем могу.
«Ничего страшного не произошло, - рассуждал Володя, стоя под душем, - получиться отбить назад магазины или нет, – не важно. У меня в голове идей на порядок больше денег. А деньги дело наживное. В конце концов, есть квартира, которая тянет штук на семьдесят – восемьдесят. Да я и так могу найти, если надо, все это не проблема. А Маринка? Да, что Маринка».
Зная ее скудоумие, он действительно мог предположить, что она вбила себе в голову, что он ее бросил. А тут возможность жить в Париже! Володя просто вылетел у нее из головы. Ей не до него сейчас. А может, она считает, что ее карьера гораздо важнее, а деньги она потом ему отдаст. Надо просто не вспоминать о ней.
«Не буду же я жить местью. Я теперь буду жить по-новому. Со мной Бог».
И новая жизнь вселялась в него, и он уже представлял ее совершенно отчетливо. Он представлял, что смывая больше чем двухнедельную грязь, он смывает и всю внутреннюю грязь, которая в нем накопилась. Не в специальных Буддистских колодцах, не в освященных Христианской церковью водоемах, а в обыкновенной «хрущевской» ванне, он очищался и принимал Новую жизнь. И он чувствовал Это. Он чувствовал в себе то обновление, которое в нем происходило. Он будет заниматься тем, что предписано Богом и дано ему будет многое. Он чувствовал это и знал, что это будет действительно так.
Из ванной комнаты, полным сил и энергии, вышел совершенно Новый «новый русский» Владимир Владимирович Петрищев.
8.
Выступление Владимира Петрищева на «Трех вокзалах» наделало много шуму. Слух распространился с удивительной быстротой, обрастая различными домыслами, и проник в московскую музыкальную богему. Поговаривают даже, что Спиваков и Крамер приезжали на Комсомольскую площадь, в надежде найти таинственного музыканта. Только дело не в этом.
Через какое-то время на границе Тверской и Новгородской областей возникло великолепное кафе, к которому потом пристроился автосервис и заправка. Получился ультрасовременный комплекс, отделанный по последнему слову техники, с улыбающимся персоналом в красивой униформе. На фасаде комплекса красовалась эффектная вывеска «Петрищев и К». Вскоре такие комплексы, как грибы, стали появляться на всем протяжении трассы «Е-95», а затем и на других трассах можно покушать и заправиться в фирме «Петрищев и К». А еще, спустя какое-то время, магазины с такой вывеской можно было заметить в Твери, Великом Новгороде и даже в Питере. Около этих магазинов иногда останавливался черный лакированный «Мерседес 600» из окна задней двери которого, торчала добродушная бультерьерская морда с пегим пятном под правым ухом, в золотом (золотом, а не позолоченном) ошейнике.
В деревне «Выползово» открылся приют для бомжей и отставших путников. А на том месте, где когда-то валялся разобранный джип «Mitsubishi Pajero» заканчивалось строительство православной церкви.
2 000 год Александр Никифоров
Е 95 с поправкой на судьбу жизнеутверждающая повес
© Copyright: Никифоров, 2012
Свидетельство о публикации №212022200277
Свидетельство о публикации №212022200277
Рецензии