Девочка из провинции. Об Артеке и Журавле в небе

ОТ АВТОРА.

Спасибо моим любимым читателям, которые всё же убедили меня разделить мою повесть на главы, поэтому я тут и стараюсь. Для тех, кто не любит читать длинные вещи. Но если кто-то хочет поместить всю мою повесть в "ридер" и там почитать, то для них полный текст можно найти здесь:

                http://www.proza.ru/2011/06/14/401

Скажу ещё, что вся повесть опубликована в русском литературном журнале "МОЛОКО", где редактором очень русская и очень литературная писательница Лидия Сычёва. Факт публикации в этом авторитетном интернет-издании несомненная моя гордость.

              О  Т  Ч  Е  Г  О   М  Е  Р  Ц  А  Ю  Т   З  В  Ё  З  Д  Ы
                (Повесть-дилогия)


                1. ДЕВОЧКА ИЗ ПРОВИНЦИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, НО КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ РАНЬШЕ ЧАСТИ ПЕРВОЙ, ПОЭТОМУ С НЕЁ И НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТЬ


              ОБ АРТЕКЕ, «ПИОНЕРСКОЙ ЗОРЬКЕ» И ЖУРАВЛЕ В НЕБЕ

Когда-то давно-давно я прочитала книгу Елены Ильиной «Четвёртая высота» о героине войны Гуле Королёвой, которая в детстве снималась в кино и бывала в Артеке. Я, как и все мои подружки, прочитавшие книгу,  была влюблена в эту девочку, и  мне очень хотелось жить такой же интересной и насыщенной жизнью. Из книги я впервые и узнала, что в Крыму есть  замечательный пионерский лагерь – Артек.

Я жила в захолустном городке с хлебосольным названием Калач, ходила в школу и мечтала поехать в этот лагерь. Строя планы об Артеке, я даже и не думала о нашем местном пионерском лагере, куда моя подружка Людка ездила каждое лето. Подумаешь, лагерь! Она столько не очень хорошего о нём рассказывала. Получалось, что ездила туда моя подружка словно каторгу отбывать: кормят плохо, жить скучно, по ночам холодно, родительский день только раз в неделю, а главное – ничего необыкновенного там случиться не могло бы. 

Вот в Артеке запросто можно познакомиться с желтокожей вьетнамкой или с монголкой, у которых волосы настолько чёрные, что отливают зеленью. Или с негритянским мальчиком можно подружиться. Нас ведь воспитывали в таком дружелюбии к цветным людям, что уже какая-нибудь белокурая Джейн из Лондона совсем никак не котировалась бы рядом с неграми, азиатами или индейцами из Америки.

В Артеке можно было набрать кучу адресов иностранных школьников и переписываться с ними. О переписке можно говорить долго и отдельно: писем приходило мне так много, что если выпадал выходной день почтальону, то у меня случалось плохое настроение. Я привыкла, что каждый день в почтовом ящике лежало письмо, а то и два-три сразу. Но это были письма из нашей страны: из киргизского городка Джалал-Абада, из Мичуринска, который был почти рядом, из Пскова, с Украины, из Пензы, Душанбе… Приходила почта от поляков, и от немецкой подруги Ингеборг из Лейпцига. Но этого было мало. Хотелось иметь пен-френдов по всему миру. Наверное, теперь Интернет счастливо эту проблему решает многим детям…

Нет, что ни говори, а Артек – это мечта всех детей. А калачеевский пионерлагерь на Комовской даче… Ну кто же станет мечтать о такой дыре? К тому же у меня с этим местом долго-долго ассоциировался страшный и неприятный случай…

Как-то мы, четырёхклашки, пошли в лагерь весной за ландышами. С нами была пионервожатая Лида Крахмалёва, она сама училась, кажется, в седьмом классе. Наша вожатая была активной девочкой: занималась спортом, неплохо училась, вела обширную переписку с ровесниками из разных городов и писала письма в «Пионерскую правду» с ответами на викторины. Однажды она оказалась в числе победителей, о чём в газете и написали. Но фамилию её  напечатали неграмотно: Крохмалёва Лида из города Калач Воронежской области. Эта опечатка, однако,  не мешала нам гордиться своей пионерской вожатой!

Шли мы за ландышами очень длинной полевой дорогой. Она была гладко укатана,  скучна и однообразна.  Не скоро мы  вошли под сень цветущего боярышника, который рос на опушке леса.

Кусты были густо окутаны розетками мелких цветочков, источающих нежный горьковатый запах миндаля. Над каждым деревом трудился рой пчёл, и гуд насекомых был столь же нескончаем, как и аромат соцветий. Смешение запаха и звука, белой кипени и свежей зелени на фоне синего неба в вышине – явление незабываемое. Весна – поистине райский сад. Но мы тогда не понимали этой красоты. Ведь впереди была иная цель – ландыши.

Место называлось Комовской дачей.

Мы шли по неухоженным колючим и сучковатым зарослям, затем – вдоль реки, потом опять через что-то продирались, пока не увидели полуразбитые, с облупленной краской дощатые сине-белые домики. Был май месяц, до начала первой смены оставалось дней двадцать, а лагерь стоял в столь унылом виде и пугал нас пустыми глазницами окон.  Можно было с очень большим трудом представить, как с наступлением лета там закипит пионерский муравейник, взовьются в звёздное небо ночные певучие костры, а по утрам заспанный трубач будет хрипеть на стареньком горне: «Вставай, вставай, кровати заправляй!»

Цветущих ландышей, как ни старались, мы так и не нашли – только две-три куртинки с крупными тёмно-зелёными их листьями, в которых цвета не предвиделось. Зато я впервые и, увы, единожды в жизни увидела там вживую цветочек,  названия которого никто из моих товарищей не знал. Я же распознала его сразу по памяти, которая возникла из просмотра разных книг о растениях, в том числе и лекарственных. Цветочек был точь-в-точь как на картинке. Назывался он адонисом, или горицветом. Вида он был не самого привлекательного, и поэтому оказался никому не интересным: ни одноклассникам, ни вожатой. Я, уже тогда, начитавшись книг о природе, и зная, что её надо беречь, полюбовалась этим цветочком и распрощалась с ним, не тронув его.

Наш поход в лес благополучно не закончился, и мы все вернулись домой, потрясённые и напуганные. А у меня впервые появилось тогда чувство протеста против наших мальчишек, которые вели себя подло и трусливо, а по большому счёту – то и как соучастники действия.

Мы уже давно ушли с Комовской дачи, и были на подходе к окраинам города. Неожиданно на высоком берегу речки к нашей вожатой Лиде Крахмалёвой пристали хулиганы, отморозки пятнадцати-шестнадцати лет. Если учесть, что нам было где-то лет по десять, нашей вожатой – около четырнадцати. Хулиганов было двое – на мотоцикле больше и не уместится. Но нам, девочкам, сбившимся в стайку, и ничего не могущим поделать против этого безобразия, казалось, что их было больше, и было страшно, хотя и жалко вожатую. Наши мальчишки, человек пять, также трусливо прятались за нас. А хулиганы пытались сорвать одежду с Лиды, она отбивалась, кричала. Но, видно, боясь окончательно нас напугать, она кричала негромко, и возня эта походила на какую-то дикую неприличную забаву. Никто из нас не понял, что вожатую хотели изнасиловать, и действия хулиганов были нам непонятны, поэтому мы вели себя растерянно. То ли мы подняли крик и рёв, то ли появился кто-то из взрослых, то ли ещё по какой причине, но хулиганы уехали, не причинив никакого вреда, кроме морального – и нашей вожатой, и всем нам. Праздничное настроение от встречи с цветущей природой растаяло, как лёгкое облачко в небе. У меня появилась плохая ассоциация и с пионерским лагерем, и Комовской дачей, где он находился.

Место называли так, якобы, по имени купцов, до революции имевших в Калаче лабазы и мельницу.      

Итак, в Крыму я  ни разу  не была, а в наш лагерь на Комовской даче также поехать не привелось, потому, что о нём не мечталось. Да и у родителей не было никакой возможности  хотя бы разочек меня туда отправить.

Моя подружка Люда Чуприкова каждое лето ездила в этот лагерь, едва ли не с первого класса. Но что тут говорить: её мама работала бухгалтером в Торге, а это по тем временам да по масштабам Калача, приравнивалось почти к районной элите. К тому же и отец её работал на грузовике шофёром, и это было бесспорное богатство в руках, опять же и по тем временам, и по тем масштабам.

Мои родители – самые что ни есть простые люди: отец железнодорожник, мама тогда была домохозяйкой. В те времена такой «родословной» можно было гордиться: чем безроднее и проще вы были по происхождению, тем больше это ценилось. Корни нашего семейства и по отцовской, и по материнской линии уходят к простым, но вольным крестьянам.

Абрам Косенко, мой прапрадед, жил бы ещё во времена поэта Пушкина, если бы Пушкина так рано не убили. По материнской линии мой прапрадед Филипп Горбуля мне совсем не известный пращур. Если бы крестьяне, хоть и вольные, но безграмотные, записывали своё родословие, то  нам теперь было бы проще. Но безграмотный – это не только не умеющий писать, но и не умеющий читать человек. А расспрашивать тогда о родне почему-то не считалось удобным.

И понятия о том, что хорошо бы знать свою родословную не было, наоборот, это даже осмеивалось: родословные были только у графьёв.

Мы же – советские пионеры.

Можно было помнить только о тех дедах-прадедах, кто делал революцию. Мои деды-прадеды революционерами не были. Один из них был середняком, а это чуть ли не враг народа. А раз так, то и расспрашивать о них не следовало. Логика проста. Поистине – иваны-непомнящие.

Тогда и участников Великой Отечественной было ещё так много, что и  знать о них никому не было интересно: в каждой семье были свои похоронки, свои без вести пропавшие, или жили свои герои – ведь после войны прошло всего двадцать лет. А что такое двадцать лет на общем жизненном календаре?

Так что мне невозможно было похвастать  никаким из дедов: один жил рядом, в Ильинке, а другой пропал без вести под Смоленском, и никто не знал, как он пропал и куда делся – может, в клочья разнесло снарядом, может, в плен немецкий попал. Его жена, моя бабушка Дуня, была абсолютно неграмотная и поэтому совсем беспомощная перед чиновниками женщина. Сказано ей было, что пропал без вести, значит пропал. И даже теперь я, спустя многие годы, и получив, наконец, такое понятие, что о деде своём  Александре Колистратовиче Горбуле, надо бы и справки навести, беспомощно вздыхаю: куда надо писать и кому – ведь ничего же не знаю, даже года рождения.

Моим родителям не досталось ни наследства, ни даже какого-либо хозяйства от их родителей. Пришлось им свою семью строить на пустом месте. В то время люди жили разно: одни более обеспеченно, другие – менее. Но говорить, что в нашей стране есть бедные – запрещалось, а всякий намёк на эту бедность подвергался осмеянию и осуждению. Уже наши космические корабли «бороздили просторы Вселенной», а тут вдруг – нужда. Как же я стеснялась этой своей «голодранности»! Наблюдение за трудной жизнью моих родителей, стало для меня самым главным толчком в стремлении получить высшее образование.

Семья наша была простая, денег никогда в запасе не было, жили часто в долг, на трёшку «до зарплаты», что маме у соседей удавалось перехватить. В доме всегда не хватало еды, одежды, мебели, игрушек, книжек. Поэтому, если появлялось что-либо новое: поношенные платья старшей двоюродной сестры Галины, детский набор «Мойдодыр»  в подарок или кулёк помадки в шоколаде с названием «Пилот», то это была искренняя радость и счастливый блеск в глазах. 

Платьями, халатиками, костюмчиками меня снабжала тётка Евдокия, отдавая наряды своей дочери Галины, которой они уже были малы. Тётя  работала где-то бухгалтером. Жили они по моим понятиям «богато». Когда я повзрослела, мне было стыдно донашивать обноски, и я их перешивала на свой вкус: то кружева пришивала, то рукава обрезала. С иголкой и ножницами я дружила. Этому меня обучили в школе на уроках домоводства. После моих переделок, узнать, что платья с чужого плеча, было невозможно.

Детский набор «Мойдодыр» был коронным подарком всех времён другой моей тётушки – Нины, младшей сестры тётки Евдокии.  Нина Ивановна работала в магазине галантереи и парфюмерии довольно долго. На каждый мой день рождения, начиная, примерно с пяти лет и до десяти она мне дарила разрисованную коробочку, в которой лежала зубная щётка, порошок, мыло, и какая-то жидкость во флакончике, кажется, зубной эликсир. Там сама коробочка была очень приметная: внутри обтянута атласом, крышку придерживала ленточка – всё, как у «взрослых» духов «Пиковая дама», которые однажды папа подарил маме на восьмое марта. Я берегла эти подарки до тех пор, пока не поняла, что ими надо пользоваться: щёткой и порошком чистить зубы, мылом намыливать руки. А зубным эликсиром следовало полоскать рот, что всегда охотно делала моя бабушка, когда она приезжала к нам зимой в гости.

Кулёк шоколадных конфет «Пилот» принесла ещё одна  старшая двоюродная сестра – Валентина. У отца был  брат и четыре сестры. Валентина – дочь брата Григория. Жили они на Северном Кавказе. Как-то она приехала в гости и принесла грамм триста шоколадных конфет. Столько мы никогда не видели летом – только на Новый год в кульках. Уж как мы с братом приложились к ним, то смутузили почти все. Наверное, поэтому так мне и запомнилась эта нечаянная радость моего детства.

Вечная нужда намертво вселяла в меня  свои комплексы человеческой неполноценности. С одной стороны – стремление вырваться из её сетей порождало неимоверные амбиции, с другой стороны – крепкость этих сетей постоянно словно одёргивала: «Не заносись, кто ты такая». У мамы это была коронная фраза:

– Пусть о тебе скажут люди, какая ты хорошая.

Это называлось скромностью, и всюду внушалось как добродетель. Я искренне верила в то, что люди справедливы и судят объективно. Другого понятия мне не прививалось. И я ждала той высшей человеческой справедливости, по которой меня оценят. Ясно, что такого произойти не могло. Я втайне, например, надеялась, что за хорошую учёбу и общественную работу меня пошлют в Артек. Но этого не случилось.

Правда, один раз меня, уже старшеклассницу, посылали в местный пионерский лагерь на три дня, где проходил  районный слёт комсомольского актива. Конечно, мне это очень понравилось, и я пожалела, что ни разу так и не побывала в нём на летнем отдыхе. 

И так оно потом по жизни и шло: если журавль – Артек, моя мечта – то высоко в небе, а если, что в руки давалось, то непременно – синица, как наш облупленный и выгоревший на солнце бело-синий лагерь на Комовской даче.


Попасть в Артек можно было, если пригласят на слёт юных корреспондентов, который почти каждый год там проводился. И я решила написать в «Пионерскую правду», чтобы начать как-то публиковаться и быть юнкором. А вдруг, да и пригласят потом на слёт в Артек? Я ещё не знала, о чем пишут в газеты, поэтому решила послать свои стихи. Они были про цветы, самые первые, написанные в пятом классе, и так никому никогда больше и не показанные. 

            

Подорожник у дороги

Раскачался, как шальной,

Нам всем кланяется в ноги

Своей белой головой.



Или:



Одуванчик, как солдатик, стал возле забора.

Он красуется своим головным убором.



И ещё:



Белая ромашка

Расцвела вчера

Спешит к ней букашка,

Летит и пчела.



Мне пришел ответ – отпечатанная типографским способом листовка-памятка на тему, как пишут стихи. Очень тактично, очень вежливо мне дали понять, что писать стихи мне не надо.

Я эту листовку просто так взяла и сохранила. На фирменном бланке перечислены все титулы этого издания:

«Пионерская правда». Всесоюзная ордена Ленина и ордена Трудового Красного знамени газета пионеров и школьников. Орган Центрального Комитета ВЛКСМ и Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина.

Дорогой друг!

Очень хорошо, что тебе захотелось написать стихи. Значит, что-то тебя взволновало. И пусть пока твои стихи получились не очень удачными – не огорчайся…»

В общем, из этой листовки мне сразу стало ясно, что у меня плохие стихи, а хорошие –  такие, как у Пушкина или Маршака, мне никогда не написать.  Это была первая казённая отписка, которой отбивали руки сразу у всех юных поэтов. Листовка была анонимная, без подписи. Ведь сидел же кто-то и сочинял эту гильотину для начинающих поэтов:

«…Тысячи стихов присылают ребята в редакцию, а для печати мы выбираем только самые лучшие – интересные и складные…».

Конец этой листовки прямо призывал больше стихов никогда не писать:

«Желаем тебе хорошо учиться и весело отдыхать». 



            Тогда я решила действовать по-другому. Я начала задавать вопросы: про Артек, про Лену Проклову – просила её адрес, она была  моей ровесницей, но уже известной артисткой кино, – на которые мне присылали какие-нибудь казённые ответы:

«Советуем тебе обратиться в Артек по адресу…»

или: 

«У нас нет адреса Лены Прокловой».

Ещё, например, я спросила, отчего мерцают звёзды. И тут мне прислали пространный ответ о том, что в атмосфере гуляет ветер, который колеблет слои атмосферы, и от этого, якобы, и  мерцают звёзды.

Сейчас я думаю, что это глубоко не так.

Звёзды, как люди, вспыхивают, сгорают, зажигаются, гаснут; у них, как и у людей, происходят внутренние взрывы энергии, которые выплёскиваются наружу. Последствия человеческих вспышек называют истериками, а звёздных – протуберанцами. Звезда – это тоже живое тело. Ровно гореть звёзды не могут, как и люди не умеют жить ровно, поэтому и мерцают: и звёзды – как люди, и люди – как звёзды.

            Само это длинное письмо из «Пионерской правды» на моё имя стало сенсацией, чуть ли не на весь Калач, а то, что в классе оно произвело фурор, подтверждает и такой эпизод, который случился почти тридцать пять лет спустя. 

Когда через много-много лет, в Воронеже я вдруг встретилась со своим одноклассником и соседом по парте Сашей Бреховым, ставшим степенным человеком,  деканом подготовительного факультета Технологической академии, начались взаимные ахи-охи по поводу быстротечности времени, а также и  расспросы, где и чем кто занимается. Я ему сказала, что издаю газету.

            – А-а-а, так ты же ещё со школы писала в разные газеты. Помнишь, ты там про звёзды что-то спрашивала, и тебе из «Пионерской правды» ответ пришёл?! Про их мерцание…

            Боже мой! Оказывается, не только для меня одной это письмо было значительным и запоминающимся.

Но меня нисколько не устраивало, что я только получаю письма с ответами на свои вопросы, а мне никто не предлагает что-нибудь написать интересное о школе, чтобы потом это можно было напечатать. Да и письма приходили не сразу, а месяца через два-три, когда я уже забывала, что там я спрашивала.

(Так впервые на практике я смогла убедиться, что газета – не самое оперативное средство. Правда, тогда я такого слова, как «оперативность», не знала. Зато понимала, что ответы идут очень долго. Не быстро и не сразу).



Когда летом на каникулах родители отправляли нас с братом в Ильинку к бабушке Тане и дедушке Ивану, радость омрачало одно обстоятельство: электричества в той части села не было долго. По этой причине ложиться спать приходилось рано. А я любила по вечерам читать книги. Телевизора у нас дома очень долго не было. Если хотелось посмотреть КВН, то я ходила к Чуприковым через дорогу. А что говорить о доме моего деда. Кроме радио, других благ цивилизации  в нём не присутствовало. И поскольку радио считалось своего рода чудом, то его никогда и не выключали в хате. К тому же репродуктор работал на всю громкость: с шести утра до двенадцати ночи – от гимна до гимна. Не имело значения, что кто-то ложится спать. Радио вещало всегда и очень громко. Волей-неволей его приходилось слушать. И так, под «Международный дневник» Валентина Зорина или под хор имени Пятницкого, я засыпала. Потом я настолько привыкла слушать радио, что дома засыпала с репродуктором, приложив его к уху. Родители требовали выключить его, чтобы не мешал спать, а я убавляла громкость до тишайшего звука, снимала репродуктор со стены и прикладывала к уху.

Я выбрала радио и для своих заметок, потому что именно из «Пионерской зорьки» я узнала про слёт юнкоров в Артеке. Да и на радио у меня уже был свой дебют в передаче «Вы нам писали» в рубрике «Юмор в коротких штанишках», которую вёл поэт Михаил Либин. Была тогда такая милая привычка читать письма, присланные с высказываниями малышей. У моего приятеля по уличным нехитрым забавам Сергея Прокопова был младший братик Саша, который и выдал мне все свои «перлы», я их записала и отослала на радио. И на весь Советский Союз по радио прочли один из них, при этом назвали и моё имя, и фамилию, и город, где я живу. Такой бесхитростный диалог:

- Саша, тебе Оля нравится?

- Нет!

- Почему?

- Потому что, я её люблю…

Какой тут юмор, я не понимаю, но тогда, наверное, ничего лучшего в присланных письмах поэт Михаил Либин не нашёл.

Я написала письмо о Калаче и отослала на радио в Москву.

«А наш Калач был основан в 1716 году переселенцами с Украины. И стоит он на реке Толучеевке. Наш городок невелик, но симпатичен. Особенно у нас красиво на окраинах города. Нет, не думайте, что у нас на окраинах стоят большие дома, и улицы заасфальтированы. Наоборот, здесь всё напоминает деревню. И знаете, это очень красиво: под горой стоят хатки с садами и палисадниками, в которых полно цветов. Особенно всё это красиво во время заката. Представьте себе деревеньку, утопающую в багровом свете, где в каждом окне отражается солнце; детей, которые бегают по улице и кричат.  А в центре города в это время много-много солнц. Это одно солнце отражается во всех окнах, витринах и во всём, что может отражать. За городом – степь, распаханная под поля. И поля эти изумрудно-золотые. А вдали темнеет лес…

Да свидания. С приветом Косенко Катя, юнкор».

Этот материал прошел в эфир в «Пионерской зорьке» 22 августа 1969 года, я тогда училась в седьмом классе. Бесспорное представление об идеальной  красоте города было у меня в виде больших многоэтажных домов и асфальтированных улиц. Такую заметку вряд ли прочли бы самостоятельно, но я послала в редакцию стихи поэта Геннадия Луткова о Калаче.



Калач! Какое вкусное название!..

Проснулся городок росистой ранью,

Туман в лога сметаною налит…



Мне пришёл ответ:

«Пионерская зорька». Москва. Радио. 11.II.69.

Дорогая Катя!

Нам понравилась твоя первая заметка. Видно, что ты не только умеешь мечтать, но ярко и образно рассказывать об этом…».

Это уже чего-то стоило, гордость переполняла меня. Но я постеснялась кому-либо показывать это письмо.

«Пиши нам обо всём, что тебя волнует и радует – о своём родном городе, о том, за что он нравится тебе зимой и летом, о своих любимых занятиях, о хороших людях, которые живут и работают в Калаче…».

Я приняла это, как руководство к действию, и старательно выполняла все задания.  По радио, как я поняла, слова разлетаются моментально. Значит, если я напишу что-то, то надо внимательно слушать, и можно услышать свою заметку раньше, чем на неё придёт ответ из редакции. Так и случилось. Мой рассказ о нашем директоре школы я услышала сначала по радио, а потом корреспондент этой передачи Виктория Гейда прислала мне очень доброё и тёплое письмо.

О ней я так ничего и не знаю: ни сколько ей тогда было лет, какая она. Но уже позднее, года через два, когда я поступала на журфак, я познакомилась с девочкой Олей, такой же, как и я,  абитуриенткой, которая мне и рассказала, что она также была юнкором и ей тоже писала В.Л. Гейда. Более того: Оле повезло, и она ездила в Артек на слёт корреспондентов и там встречалась с Викторией Леонтьевной. Но у меня тогда только и было, что море восхищения этой Олей, а расспросить про Гейду ума просто не хватило.  Письмо я сохранила и могу теперь процитировать.

            «Пионерская зорька». Москва. Радио. 4.II.70.

Дорогая Катюша!

…Я уже давно собиралась написать тебе, так как заинтересовалась твоими всегда очень яркими и самобытными заметками.

            Меня зовут Виктория Леонтьевна Гейда. Я корреспондент «Пионерской зорьки». Но, кроме этого, веду работу с юнкорами, у которых как и у тебя вижу несомненные способности.

            Все твои небольшие рассказы, которые прозвучали в «Пионерской зорьке» (рассказ о любимом учителе и рассказ о родном городе Калаче, лирические зарисовки осени и весны в лесу), – мне очень понравились и как-то особенно запомнились.

            Приятно, что у тебя есть видение окружающего мира, живой образный язык и своя оригинальная манера изложения.

            Я понимаю, что сейчас ты стала старше и дел у тебя, конечно, прибавилось. Но очень хотелось бы, чтобы ты по-прежнему писала нам в «Пионерскую зорьку» о том, что тебя больше всего волнует и радует, в форме небольших очерков и рассказов. Мы охотно будем их передавать по радио.

            Итак, мне кажется, что у тебя есть несомненные способности к журналистике. И если ты, окончив школу, решила избрать эту профессию, то мы охотно дадим тебе хорошую характеристику…

            …Очень хорошо, что ты равняешься по таким высоким образцам, как классики нашей литературы. Строгое и критическое отношение к своей работе поможет тебе все более и более совершенствоваться. Но не следует и преумалять тех несомненных достижений, которые у тебя уже есть.

            А их вполне достаточно, чтобы быть нашим хорошим помощником и активным юным корреспондентом «Пионерской зорьки»…

            И это ещё не всё письмо, оно было напечатано на машинке с двух сторон фирменного листа. А слова-то, слова-то какие! «Самобытные», «яркие», «живой образный язык», «оригинальная манера изложения»… Особенно эта фраза нравилась:

«Но не следует и преумалять тех несомненных достижений, которые у тебя уже есть».

Ну, как тут не закружится голова у восьмиклашки, которая росла в тихом захолустном городке, и только один факт получения мной письма из Москвы, уже как-то делал меня местной знаменитостью.               

Наверное, после этого письма я окончательно решила, что буду журналистом. А тут ещё и большое везение случилось. В киоске «Союзпечать» на привокзальной площади, где продавали газеты, конверты, открытки и копеечные сувениры, я присмотрела значок. Это было чудо из чудес! Ромбик, и на нём силуэт здания МГУ на Ленинских горах! Я его купила сразу же, хотя 30 копеек были для меня суммой, потому, что у меня в кармане был мамин рубль, и мои пятнадцать копеек, на которые мне надо было купить три конверта для писем. А мамины деньги были на хлеб и молоко. Но я, что называется, за ценой не постояла. И носила этот значок всегда, прикрепив на школьную форму. Именно тогда я и решила, что буду учиться только в этом вузе и нигде более. Это был самый огромный, самый стремительный и далёкий журавль в небе, и мне его надо было обязательно поймать.

Казалось бы, Воронеж близко, в нём тоже есть университет. Отчего бы не стать студенткой ВГУ? Но тогда своего факультета журналистики там не было, а на филологическом факультете имелось отделение журналистики, где на дневной форме обучения могли учиться только 25 человек. У меня хватило рассудка даже не пытаться туда поступать. К тому же моя старшая двоюродная сестра в тот год потерпела крах, поступая на исторический факультет ВГУ.

Галина едва ли не с золотой медалью окончила первую школу в Калаче, мечтала об исторической науке. Но потом её мама, моя тётя Евдокия,  рассказывала, что без денег туда не надо было ехать. Мнение было однозначное, в Воронежском университете без взятки учиться не получится у нас, захолустных провинциалов. У Галины на этом все притязания на получение высшего образования и закончились. Она тут же поступила в Бутурлиновское медицинское училище, да так всю жизнь и проработала в медицине. 

Я же ни за что не хотела оставить свои мысли о журналистике. И решила учиться только в Московском университете. У меня даже к тому времени были свои, вполне благоразумные, суждения: на курс берут 250 человек, пусть половина из них идут по блату, зато остаётся ещё  в пять раз больше мест, чем в ВГУ,  для тех, кто блата не имеет, и надеется только на свои знания. Я знала, что надеяться мне не на что и не на кого – только на саму себя…

Так я и ждала свою путёвку в Артек. А потом узнала, что мальчик из девятого класса поехал туда именно в то время, когда там проходил слёт юнкоров. Я не знаю, откуда взялась эта путёвка в нашей школе именно в те дни, но я точно знала, что Шурик Шомин никогда ни в какие газеты ничего не писал, да и особым отличником он не считался. Было странно в принципе, почему это он поехал в Артек. Я, даже по прошествии столь длительного времени, когда мне уже это совсем не важно, на семьдесят пять процентов убеждена, что путёвка предназначалась мне, как юнкору «Пионерской зорьки». Сомнения остаются только по той причине, что я не получала больше от Виктории Гейды никаких писем.

Я уже потихоньку стала привыкать к тому, что мои заметки читают по радио, перестала шарахаться от репродуктора и убавлять его громкость – чтобы никто не услышал. Но тут появились и первые гримасы моей «славы».

Однажды, когда я была в клубе на просмотре  кинофильма, какие-то пацаны стали ко мне приставать в фойе. Что им от меня было нужно, не знаю, только я от них отмахивалась и старалась уйти быстрее домой. Тут, бывший среди хулиганов, мальчишка из 6-«в» Сашка Мухортов сказал громко и с подколкой:

– Не трогайте её, а то она про вас в «Пионерскую зорьку» напишет.

Это, конечно, вызвало у меня досаду.

«Какой дурак!» – подумала я тогда, но писать свои заметки не бросила. Правда, задумалась о том, что я из детской передачи уже выросла. Я считала себя уже достаточно взрослой, –  комсомолка уже, и надо более серьёзными делами заниматься. 

У нас в Калаче на моей родной улице Железнодорожной  люди жили как в деревне: ни водопровода, ни газа, ни асфальтированных улиц. Электричество, радио, грейдер, выложенный булыжником, железная дорога считались наивысшими благами цивилизации. Еду готовили зимой на печке, летом на керогазе. В доме всегда пахло керосином от этого агрегата, и надо было каждую неделю ходить в керосиновую лавку за топливом. Лавка располагалась наполовину в земле, в ней стоял всегда густой приятный дух керосина. Но продавцы там целый день не могли работать, приходили тогда, когда собиралась очередь. Как-то я сидела на своей керосиновой таре среди сочной зелёной травы с копеечными листочками, именуемой калачиками, дожидалась, когда откроется окно и начнётся продажа. Рядом сидели и стояли в терпеливом ожидании другие люди: в основном дети и старики. Какой-то пенсионер стал со мной разговаривать. Это походило на известный монолог «Ты будешь большой, Ассоль» из «Алых парусов» Грина, но вместо принца на корабле старик предсказал иное:

– Девочка, пока ты сидишь тут, дожидаясь керосина, время неумолимо крутит свои стрелки. Сейчас ты ходишь в школу, хорошо учишься. Верно?

Я кивнула головой, стесняясь, что незнакомый человек со мной заговорил.

– Скоро ты станешь большой, окончишь школу и поедешь в огромный город учиться на радиожурналиста. Ты обязательно станешь журналисткой…

Я поразилась, как этот пенсионер догадался о моей мечте. Я того старика не знала, и его разговор со мной был очень странным: ну что ему за дело до скромной босоногой девчонки в линялом ситцевом платьице, терпеливо дожидающейся своей очереди, сидя на ржавом бидоне из-под керосина. В том возрасте обычно все девочки мечтают стать артистками кино, а не журналистками. Я же тогда не подозревала, что пенсионер, возможно, внимательно слушал радио. Но откуда он мог узнать, что я – именно та самая Катя Косенко, автор тех заметок? Это для меня осталось тайной и по сей день.



Из «мягкой» тетради.

«5 октября 1971 г. В «Пионерской зорьке» меня признали. Опять читали мою заметку! Уже пять раз. Примут ли меня в «Ровесниках»? Итого в эфире звучала 10 раз. Возможно, это неплохо».

Десять публикаций – это значит: одна – «Вы нам писали», пять – «Пионерская зорька», и пока ещё четыре раза я не могу вспомнить, где, но точно –  на Всесоюзном Радио. Ведь это ещё школьные годы.  Для будущей абитуриентки факультета журналистики МГУ это не так уж и плохо.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. Следующая глава -

ПРО ВЕРБЛЮДА, «ТАРКАНоВ» И СОННОГО ЁЖИКА - Вперёд http://www.proza.ru/2012/02/22/719