Девочка из провинции. Про верблюда и сонного ёжика

ОТ АВТОРА.

Спасибо моим любимым читателям, которые всё же убедили меня разделить мою повесть на главы, поэтому я тут и стараюсь. Для тех, кто не любит читать длинные вещи. Но если кто-то хочет поместить всю мою повесть в "ридер" и там почитать, то для них полный текст можно найти здесь:

                http://www.proza.ru/2011/06/14/401

Скажу ещё, что вся повесть опубликована в русском литературном журнале "МОЛОКО", где редактором очень русская и очень литературная писательница Лидия Сычёва. Факт публикации в этом авторитетном интернет-издании несомненная моя гордость.

              О  Т  Ч  Е  Г  О   М  Е  Р  Ц  А  Ю  Т   З  В  Ё  З  Д  Ы
                (Повесть-дилогия)


                1. ДЕВОЧКА ИЗ ПРОВИНЦИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, НО КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ РАНЬШЕ ЧАСТИ ПЕРВОЙ, ПОЭТОМУ С НЕЁ И НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТЬ



                ПРО ВЕРБЛЮДА, «ТАРКАНоВ» И СОННОГО ЁЖИКА


У каждого есть своя малая родина – место, где человечек появился на свет Божий. Каждый ли помнит, как он появлялся на свет? Я помню своё рождение. Ведь сколько угодно есть случаев, когда какой-нибудь запах, какой-либо звук или предмет могут напомнить человеку  что-то важное из его жизни.

Например, запах мокрой кожи лётницкой куртки напомнил мне романтичные гулянья под дождём по Ленинским горам с моим мужем. Это потому, что он был одет в эту куртку, подаренную ему его дядей – военным лётчиком в отставке.

Верблюд напоминает  моё детство от года до трёх лет, когда мы жили «в голом степУ» – как говаривала моя матушка, на Северном Кавказе.

Пение иволги – это, конечно же, ильинские вербы на берегу речушки Подгорной.

Заросли фиалки трёхцветной – это дорога на Веневитинский кордон, когда идёшь к нему  лесом от  Дубовской платформы под Воронежем.


Маша Горбуля и Ваня Косенко, мои будущие родители, встретились не в самую лучшую, но вполне терпимую пору истории нашей Родины. Это произошло на Северном Кавказе в Чечено-Ингушетии в посёлке Алпатово. На освоении кавказской «целины». Хотя уже коренное население, высланное в войну вождём, потихоньку возвращалось, работать на «целине» всё же приходилось русским переселенцам. Мама была на подхвате на разных работах в совхозе, отец – на железной дороге. Так потом и по жизни было: отец делал свою карьеру в железнодорожном ведомстве, а мама трудилась, где придётся. Образования у них не было ни у кого на момент их встречи. Но отец сумел потом и школу вечернюю закончить, и железнодорожный техникум, даже пытался в институт в Харькове поступить. А мама так всегда и оставалась на подхвате. Хотя помнится мне, что как-то она с горечью сказала:

– Если бы не война и мой отец был бы жив, то я бы стала врачом.

В войну мама с сестричкой, моей любимой тётушкой Шурой, – девчонки двенадцати и десяти лет – остались без отца, а потом и без матери, которая  год находилась в заключении из-за собранных на колхозном поле пары-тройки стаканов жита. Кажется, это было в тот голодный год, о котором в учебниках истории почти не писали. Никакого образования они не получили, кроме начальной школы. При этом моя мама Мария Горбуля закончила четыре класса, а её сестра только два. Когда их мать, моя бабушка Евдокия Хорольская, вернулась из далёкой Молотовской области, они вскоре  уехали из своего села, завербовавшись на Северный Кавказ.

Мой будущий отец служил в армии в Белоруссии в городе Могилёве. Четыре года тогда длилась служба – с двадцати до двадцати четырёх лет. Он вернулся в родное село Ильинку, а в Могилёве осталась у него девушка по имени Элла, полячка по национальности. В Ильинке Иван Косенко решил устраиваться на работу в колхоз, но там постоянной работы не оказалось, а надо было делать то, что заставят. Это молодому Ивану не нравилось, он пошёл устраиваться на работу в карьер, который в то время разрабатывался в Коммуне за речкой. После того, как он там договорился о работе простым рабочим-землекопом, он, возвращаясь домой, встретился с колхозным бригадиром.

– Что ты, Иван, на работу в колхоз не выходишь?

– Я завтра в карьер иду.

– А, так теперь я могу на твоих родителей налог наложить, ты ж теперь у них кормилец.

Пришёл бывший солдатик домой, весь в печали и думах тяжких. Всю ночь пролежал, не сомкнув глаз. Всё ему думалось, что это теперь из-за него  родителям налог увеличат, чего он допустить никак не мог.

Утром его мать, моя бабушка Таня, приготовила ему сумку с едой, и очень удивилась, увидев, что он не торопится на работу.

– Что с тобой, сынок, не заболел ли?

И тогда он поделился с родителями своими сомнениями. И так в нищете семья живёт, а теперь ещё и большими налогами обложат.

– Я поеду в город, туда, где служил. Может, и женюсь там.

Посовещались, погоревали родители, но выхода другого не видели. Дали сыну шестьдесят рублей для первого случая до первой зарплаты, мать для будущей невестки достала платок из сундука на гостинец. 

И как же судьба постаралась, чтобы я появилась. Ведь если бы женился отец на Эллочка-полячке, то у него меня бы никогда и не было.

Пришёл он в Калач на станцию, подошёл к кассе и спросил:

– Сколько стоит билет до Могилёва-Днестровского?

– Одиннадцать рублей двадцать копеек.

– А сколько до станции Алпатово Наурского района?

– Одиннадцать рублей двадцать копеек, – был ответ.

В Алпатово в то время жил его старший брат Григорий со своей женой, который тоже завербовался туда в своё время. Также там и сестра отца Антонина в совхозе работала. И предательская мысль в отношении своей невесты прокралась в голову отца. «Может, она уже и замуж вышла там, а я к ней приеду». И это всего через две недели после расставания. Как же жидки на расправу мужички! Но и, слава Богу! Отец повернул свои стопы на Северный Кавказ. В результате такого судьбоносного решения в конце 1954 года появилась я на свет.



Своё рождение я помню каким-то красным цветом в глазах, тёмным и тесным туннелем и сильной болью. Я – это сильная боль, медленно движущаяся через тесное пространство. Потом, гораздо позднее, лет этак с семи до тринадцати, я имела навязчивое состояние во время засыпания. Это была огромная спираль охристого цвета, похожая на грампластинку. Сначала возникала точка, она начинала кружиться, увеличиваясь до таких размеров, что занимала весь мой внутренний окоём – пространство, которое я могла зреть в уме с закрытыми глазами. Мне становилось жутко, страшно и душно, я вздрагивала, вскидываясь в кровати, как рыба на пруду. Имело ли это видение связь с памятью о рождении – не знаю, но что-то же это значило…

Мне кажется, если каждый напряжет свою память, то сможет вспомнить этот туннель рождения. Из материнского чрева человек является в мир через этот туннель. А в конце жизни уходит в лоно Матери сырой земли тоже через туннель, длинный и просторный. Разница лишь в том, что при рождении туннель тебя выталкивает на свет Божий, а при умирании он затягивает в Божий простор.

Ещё я помню свою сильнейшую головную боль в восьмимесячном возрасте, это, когда папенька, растерявшись в отсутствии мамы, накормил меня, орущую от голода, мёдом. Меня выворачивало от рвоты и лопалась от боли голова. Интересно, что, когда я маму спросила, откуда у меня такие ощущения, она рассказала этот случай. Я до подросткового возраста не могла есть мёд безнаказанно. Обязательно от первого же «лизкА» начиналась тошнота и долго болела голова.

И, наконец, ещё память примерно трёхлетнего возраста: серое холодное пространство – степь с шарами перекати-поля, свист ветра и надменный жующий, грязного цвета верблюд. И я, укутанная поверх пальтишка огромной шалью, которая, видно, так стесняла мои движения, что этим и запомнилась. Из-за неё я была похожа на большую, почти недвижимую и ничего не видящую куклу.  Так меня выпустили во двор погулять.

Вот это и есть моя малая родина на чеченской земле. Дальше только по рассказам моей матушки я могу воспроизводить некоторые картины столь раннего детства. Отец мой был путевой обходчик. Жили мы «на будке» – это не в будке, не собачья же конура то была. На будке – как будто на Луне, но скорее, как на хуторе. Казарма, или будка путевого обходчика – это был барак на четыре хозяина. Мама рассказывала о трёх соседских семьях. Наши соседи были: Ващиха с дочкой Надькой, Полька Турдайка и её сестра Мария Попович, дед Хебур с женой Настей.

Я поняла, что турдайка – это национальность, примерно из Венгрии или Румынии. Потому что у мамы было такое определение – турдаи. Полька осталась тем и знаменита, что была крутой по нраву и беспощадной девицей. И для мамы этот её резкий и неласковый характер лёг несмываемой печатью на всю мадьярскую нацию. 

Ващиха – это баба Груня Ващенко. Я и куклу свою первую и единственную на всё моё детство звала Грунькой. У бабки был дед, «старЫй ВАщих», который тоже работал на железной дороге. Но о нём мама ничего больше не сообщила, наверное, он её абсолютно не интересовал. Остальные персонажи упоминались в её устных «мемуарах» часто.

Дед Хебур как-то так объелся вареников, что  у него случился заворот кишок, и его возили в Наур «резать». Больше он ничем не прославился, потому что почти всё время лежал дома на топчане и курил вонючие папиросы. Его жена была моложе намного. Звали её Настей. Иногда мама называла её Настя-хебурка, иногда Настя Дзяворук. Я не могу сказать, что значит Хебур: имя, фамилия или кличка. Но потом, когда я уже в зрелом возрасте стала допытываться у своего престарелого отца, как же мы жили на будке, он внёс ясность.

– Хебуром ты его прозвала, почему – никто не знает. Его звали Максимом Ильичом. Он расписывался в ведомости на зарплату крестиком. Но когда мы зашли его проведать после операции, он лежал на кровати и читал книгу. Нам объяснил, что книга на его родном языке. Он в Румынии был страшно богат, у него было много земли. А скрывался на нашей будке, работая путевым обходчиком. О той странной семье осталась память – одна фотография: смешливая симпатичная девчушка с косичками, уложенными корзиночкой, в сером платьице и огромных ботинках – Любочка Дзяворук. Отец мой был её крестным отцом, и её родители подарили ему это фото и что-то там надписали на обороте. 

Гораздо больше воспоминаний осталось о Ващихе и её дочери Надежде. «Тёть Груня» часто угощала мёдом, которым и накормил меня отец. Она же была для мамы доброй собеседницей и спасительницей: и мамы и меня. Отец мой был в Беслане на каких-то курсах, когда я запросилась на свет. Наша будка стояла на перегоне, вдали от посёлка Алпатово. И я появилась довольно скоро – мне противна была теснота материнского туннеля жизни. Это случилось дома на кровати с панцирной сеткой и блестящими шариками на боковинках. Ващиха принимала роды. Спасибо ей, моей главной повитухе. Потом приехала машина и увезла нас с мамой в роддом в Моздок – ближайший от этой будки пункт, хотя это была уже другая республика. Но тогда главнее всех был Советский Союз, и отказа не было. Я представляю, что было бы сейчас, в наши дни, случись подобная ситуация. Надо сказать, что появилась я на свет ранним утром 5 декабря в день Конституции, праздник, в который никто не работал тогда. Наверное, я настырно лезла на свет электрической лампочки – поэтому в моей памяти красный свет в глазах.

Мама всегда эмоционально рассказывала мне историю из моего раннего детства, которую я абсолютно не помню. Место действия – та часть будки, где жили Ващенковы, а точнее, их сени. Время предпасхальное, мне примерно два с половиной  года, а то и того меньше – только научилась быть самостоятельной. Мама мне купила нарядный синий капюшон из плюша. Это было такое пальтишко-реглан, рукава на резинке, на голове капюшон тоже на резинке. Если куда и поддувало, то снизу. Но там были шароварчики из синей фланели. На солнце моё одеяние блестело цветом глубокого неба по весне.

Хороша была Катюша! А главное – самостоятельна и одержима духом исследования и познания мира. Пока маменька горячо обсуждала с «тёть Груней» последние степные новости о кизяке и предстоящей Пасхе, я подошла к большому ситу, доверху наполненному яйцами, приготовленными для крашения их в малиновый окрас. Наверное, одно яйцо покатилось и, упав на пол, разбилось. Странно, что никто не заплакал: ни дед, ни баба, да и курочки Рябы не было нигде. Тогда я решила ещё побыть немного мышкой, и сталкивала на пол яйца до тех пор, пока они не кончились. Мама с «тёть Груней» беседовали где-то в комнатах. Мне никто не мешал. Я взяла совок и вышла во двор, набрала в него песка пополам с соломой и понесла замешивать тесто для пасхального кулича. Не надо было особенно напрягаться, битые яйца вместе со скорлупками растеклись по полу сеней. Месить «тесто» было приятно, но скучно. Меня привлекли бидоны и кринки. Я набирала в ладошки «теста» и делала новое блюдо, опуская его в ёмкости с молоком и сметаной. А мама с «тёть Груней» продолжали беседовать. Справедливости ради надо сказать, что временами мама удивлённая странной тишиной, вопрошала:

– Ой, где там моя Катька?

А тёть Груня ей всякий раз отвечала:

– Не волнуйся, она с Надеждой.

Знала бы старая Ващиха, что Надежды со мной и в помине не было, наверное, озаботилась бы тоже, где это соседская малышка ходит и чем занимается. А так, их беседа продолжалась мирно и беспечно, как может быть между добрыми соседями. Мне нечем было замешивать моё «тесто» в бидонах и кринках, и я с огромным удовольствием делала это руками, глубоко погружая рукава блестящего небесного цвета пальтишка в грязное молоко. Меня застукали! Кажется, Надежда встрепенулась и вспомнила обо мне.

Как ни странно, дружеские отношения между соседками не нарушились. Мама рассказывала потом эту историю нам с братиком раз десять, и всякий раз с восторгом от моих действий. Я всегда чувствовала себя героиней, поэтому и просила часто:

– Мам, а расскажи, как я в молоко влезла в пальто.

Эта история была вместо передачи «Спокойной ночи, малыши». Телевизора не было, сказок мама знала не очень много, а эту историю, можно сказать, семейное предание, она рассказывала всякий раз с новыми деталями.

Вот и вся моя малая родина. Мы действительно жили как будто на Луне. Наш островок в «голом степу» был примером дружеского сожительства семей на столь малом пространстве. У меня в альбоме есть две фотографии симпатичной конопатенькой девушки лет восемнадцати с роскошными пушистыми волосами, это и есть Надежда Ващенко.

«Моим соседушкам Маше и Кате на память от Надежды», – написано на обороте одной из них. Знаю, что потом, когда мне было лет восемь, мы с мамой ездили в станицу Ищерскую, куда перебралось семейство Ващенковых на новое жительство. Мы тогда уже жили в Калаче.  А наша будка, бывшее пристанище нескольких семей железнодорожников, разрушилась от близкого соседства с железной дорогой, по которой и днём и ночью двигались длиннющие  эшелоны с нефтью. Ведь это было в Чечне.

Когда мне было четыре с небольшим года, родители уехали с Северного Кавказа на родину отца – в Калачеевский район. Я даже помню, что в первые дни мы жили в доме родителей отца в Ильинке. От этих воспоминаний остались обрывочные картинки, переполненные неустройством, болезнью и каким-то неуютом. Грязный земляной пол – доливка (не от слова «доливать», а «дол» – низ) – с луковой шелухой, соломой, по которому можно было ходить только в валенках. В углу возле печи было отгорожено местечко для новорожденного телёнка. Наше семейство в родном доме отца особенно никто не ждал. К тому же он вынужден был ходить на работу за семь километров на станцию. Но это семь только до города, а до станции ещё не менее трёх.

И вскоре мы переехали на съёмную квартиру на хутор Гринёв. Квартира – это совсем неправда, потому что мы жили в летней кухоньке, скорее похожей на сарайчик, чем на жильё. Я даже помню, что спала на родительской кровати у них в ногах. Хватала кого-то за ногу и спрашивала:

– Это кто?

Рядом, вплотную к боковинке с блестящими шариками и между печкой стояла люлька братика. Я гордилась тем, что это моя кроватка досталась ему в наследство. Но самого братика в том возрасте я и не помню. Он почему-то никогда не плакал. Даже днём, когда отец уезжал с рабочим поездом на работу, а мама уходила в город в магазин и нас оставляли на попечение хозяйки, старой Степановны, я слонялась по двору, укутанная в шаль, а братика Степановна уносила в дом, где она что-то шила и присматривала за ним. Так что, когда я могла понять, что этот маленький кривоногий мальчик – мой братик, он как бы свалился мне на голову. То его было не видно и не слышно, а то вдруг сразу мне его поручили:

– Витю чтобы ни на шаг от себя не отпускала, – строго приказывал мне отец, отпуская нас во двор погулять.

Этот Витя всегда доставлял мне массу огорчений. Он куда-то влезал, с ним случались разные неприятности, а мне доставалось из-за него. Меня драли, как «сидорову козу». Родители давали не больно ладонью под зад, и при этом приговаривали:

– Будешь слушаться? Будешь слушаться?

И я орала так громко, как только могла, ведь меня же «драли, как сидорову козу».  Зачем я буду разочаровывать родителей?   

Но Витю я всё больше и больше не любила, потому что считала несправедливым, когда он шкодил, то я получала «по заслугам», как говорил папа. Как только он подрос, мы с ним стали нещадно драться. Мама мне всегда говорила:

– Уступи ему, он же меньшенький.

И это было мне всего обиднее. Пусть он и был младше меня на два года, но он был мальчик. И я считала, что мальчик, хоть и «меньшенький» должен быть равным мне, девочке, хоть и старшенькой. Родители должны были относиться к нам одинаково, но этого не было. «Меньшенькому» доставались все блага и любовь, а мне только зуботычины и попрёки.

Я потом в жизни встречала этих «меньшеньких» мужчин. Особенно, если в детстве у него были старшие заботливые сёстры. Я сделала такой вывод, что с этими типами нельзя строить никаких отношений. «Меньшенький» – это диагноз.

Благодаря тому, что я по-своему протестовала против несправедливости в семье, ногтями и зубами в драках с братом отстаивала своё право на родительское внимание, из него все-таки вырос мужчина, не баба. Хотя мама до самой своей смерти так и любила его больше как «меньшенького», а умерла она, когда брату перевалило за сорок пять лет.

Когда меня «драли, как сидорову козу», я тужила от обиды, а не от боли. И потом, когда мама рассказывала сказку про козу, которая «не пила, не ела», всех обманывала, я спрашивала:

– Это сидорова коза? – и представляла тот кленовый мосточек, через который коза бежала. Он всегда попадался нам на пути по хуторской дороге. Когда мы утром на рабочем поезде уезжали в город по каким-нибудь делам, а возвращаться приходилось пешком, километров за пять, мы переходили с мамой по такому кленовому мосточку, и обязательно мыли ноги в быстрой чистой воде, снимая усталость. Это было летом.

По осени ходили мы в лесок на пригорке собирать дрова. Мама такую большую охапку хвороста набирала, как-то ухитрялась это тащить на спине. Я же вниз скатывалась кубарем. Ложилась на траву и катилась. Сухие колючки перекати-поля впивались в мой костюм с начёсом. Мама мне не запрещала так забавляться, она и сама бы хотела так же покататься с горки по траве, но её тяжёлая и сучковатая ноша не давала.

Как-то мы нашли с ней ёжика, который уже собрался в зимнюю спячку. Мы его зажали двумя палками и посадили в сумку, где до этого лежал наш завтрак. Ежика принесли домой. Хотелось с ним поиграть и показать его братику. Но хозяйка «квартиры» Степановна сказала:

– Надо его зажарить и весь жир вытопить. Лечиться буду.

Хорошо, что ёж от неё сбежал, и я не увидела такого злодейства. Тогда я и поняла, что нельзя из лесу никаких животных приносить. Прагматичность взрослых людей жестока и беспощадна к диким братьям меньшим.   

Наверное, в ноябре-декабре папе, наконец, дали жильё в городе, недалеко от станции.

Переезд был скорый.

Я вошла в нашу новую квартиру, там было пусто, голая лампочка светилась под потолком, чёрными проёмами пугали незанавешенные окна. Валялись чьи-то старые кирзовые сапоги. Это и было моим жильём в Калаче: два года до школы и десять лет  школы, всего двенадцать казарменных годочков. И как только я завершила свои годы обучения в родной шестой школе, я уехала из дому с твёрдым намерением не возвращаться в него.

В одной из комнат стоял огромный розан, который по причине наступивших уже морозов, прежние хозяева оставили в квартире. Сколько я помню, он никогда не цвёл у нас. Я всё свое детство и даже юность старательно протирала пыль с листьев, поливала деревце, но никогда мне не хватало ума обрЕзать его пышные ветки для того, чтобы он зацвёл. Прежние жильцы оставили в деревянной плошке ещё и  «пилку» – алоэ, которым мама лечила все болезни и напасти, свои и наши с братом.

Когда решили убрать лежавшие посередине пустой комнаты – аккурат под самой лампочкой Ильича – сапоги, то из-под них побежали тараканы. К чести мамы скажу, что ни до, ни после я такую живность в нашем доме никогда не встречала. Помню, что клопы в братиковой железной кроватке поселились на некоторое время, и мы с мамой их выжигали спичками. От такого наследства, которое оставили прежние жильцы мы вскоре избавились, и я всегда считала, что клопы и тараканы – это только иллюстрации к повестям и рассказам русских писателей. Раньше, в старину, эта живность водилась по сундукам. В нашем сундуке «тарканОв», как их называла мама, никогда не было. Уж как она их вывела, не ведаю. С этими «инопланетянами» я встретилась только тогда, когда впервые приехала поступать на учёбу в Московский университет. «Абитура», к коей относилась и я, жила в филиале Дома студента на Ломоносовском проспекте. У входа в каждой комнате стояли встроенные шкафы. Я открыла один, да так и ахнула:

– Ой, что это?

Кто-то из ребят сказал:

– Ничего, привыкнешь. Будет ещё так, что откроешь шкаф, увидишь таракана и скажешь: «А, здравствуй, тарик, как ты тут поживаешь?» И верно, так почти и было. Всякий раз первого сентября въезжая в новую комнату общежития, мы первым делом травили дихлофосом этих чудовищ, а потом по полведра выносили в мусоропровод. Но до этого «кайфа» было ещё очень далеко.

Жильё нам дали опять, как и на Кавказе. Это служебная «казарма» –  отец только так и называл эти жилища. Так же: четыре хозяина, огромный двор, сараи для дров и угля, кладовые с погребами и деревянный домик с буквами «М» и «Ж» в дальнем углу двора. Земли во дворе много, простор большой, между постройками стёжки-дорожки, а вокруг – трава-мурава.

«Квартира» состояла из больших холодных сеней и двух комнат, одна из которых была «зал», а другая – и кухня, и спальня, и столовая, и прихожая, и детская. Зал – это свято: там всегда было чисто, висела икона, играло радио, стоял диван, на котором я спала, большой квадратный стол, застеленный золотистой плюшевой скатертью, где мне приходилось делать уроки, и возле стены всё та же кровать с панцирной сеткой и боковинками в блестящих шариках, на которой я появилась в пустынной чеченской степи около пяти лет назад. Стены в нашей квартире всегда пачкались, потому что были белены мелом. Для «красоты» мама всегда потолок подсинивала, потому что  любила нежные цвета и оттенки. На стене у кровати, чтобы не пачкать бельё мелом, вешали «ковёр» – полотнище из плотной ткани с нарисованными на нём оленями. Сначала на стену прибивали маленькими гвоздиками или старую клеёнку, или простыню, чтобы ковёр не пачкался. У нас это были газеты, прикреплённые к стене гвоздиками с большими бумажными шляпками, которые были вместо шайбочек – так газеты держались долго. Потом вешали этот «ковёр». Не потому, что у мамы был плохой вкус, она пользовалась нарисованными оленями, а потому, что семья испытывала нужду. Чтобы обустроить как-то свой быт, ей приходилось быть изобретательной. Но особо изобретать ей не приходилось: такая нищета была почти в каждой русской семье, и все эти приспособления уже придумали до неё, она же только копировала то, что видела в родительском доме и у соседей. 

Но важнее всё же был не музейный порядок зала, а жилая кухня. Кухней в теперешнем утилитарном значении эту комнату никогда не называли, такого и понятия тогда не было. Это была общая комната, в которой стояла грубка, на ней готовили еду в холодное время года. Тут же  на табурете или лавке стояло ведро с питьевой водой, обязательно прикрытое крышкой, чтобы в него не попадала пыль, возле табурета на полу – помойное ведро, которым ночью пользовались и по малой нужде. У окна стоял стол, за которым вечером я делала уроки.

Родители не разрешали зажигать свет сразу в двух комнатах, электричество экономили. Поэтому, если засветло я не успевала сделать уроки в зале, то делала их в кухне при общем свете. Настольной лампы у нас никогда и не было, и она в моём представлении долго оставалась  символом обеспеченной и комфортной жизни. У нас не было многих необходимых простых вещей, начиная от мебели и кончая нательным бельём. Нищета выглядывала из каждого закоулка, но я никогда не считала свою семью нищей, и всегда испытывала жгучий стыд из-за отсутствия элементарных бытовых вещей. При чём, пока я не ходила в школу, я и не задумывалась о том, что нам чего-то не хватает. Всё познается в сравнении, и когда я пошла в школу, то имела возможность эти сравнения производить.

В семье работал только отец, и кажется, получал он шестьдесят рублей. На них и жили. Мама не работала, потому что нас было некуда деть. Тогда я даже и не слышала, чтобы в Калаче был детсад. Я про него только в книжках читала.

Нашим садом была вольная шумливая и ватажная улица: наш огромный двор и соседские дома вдоль железной дороги. Улица так и называлась – Железнодорожная. В детский сад ходил только братик моей подружки Люды Чуприковой, которого родители каждое утро тащили туда ни свет, ни заря. Этот сад был где-то чуть ли не в тридевятом царстве – в центре города, который мы так и называли – Город.

Чтобы кормиться, семья держала корову, кур, иногда откармливали свинью. Сала хватало почти на год, а вот мясо за неимением холодильника мама щедро раздавала многочисленным отцовым родственникам. Консервы тогда ещё не делали, а солонину не практиковали. Свинку разделывали обязательно зимой, чтобы мясо быстро не пропадало.

На свежатину к нам приезжала с Кавказа наша бабушка Дуня. Зимой работ на виноградниках не было, она уходила в отпуск и приезжала к нам надолго. Я помню её приезды, но не могу представить её отъездов. Наверное, потому, что вместе с приездом бабушки в доме появлялась радость. Это и сама бабушка, поначалу добрая и всепрощающая,  и её чемодан, который был такой загадочной вещью и вызывал в воображении поезда и вокзалы, и самое главное – это гостинцы, которая бабушка привозила. Бабушка помогала маме разделывать мясо и делать заготовки: на плите-грубке варили очень густой холодец, похожий на зельц, жарили колбаски, фаршировали кишки пшенной кашей, топили лярд и делали шкварки, в деревянном ящике солили сало и крутили рулет из брюшины, щедро посыпали его чесноком и чёрным душистым перчиком. На месяц-полтора мясных деликатесов хватало. А потом практически целый год жили без мяса, доедали сало, которое быстро желтело от тепла и летней жары, пекли пирожки с картошкой и шкварками.

Калач – этот городок на юго-востоке Воронежской области и стал моей малой родиной, потому, что я в нём выросла, закончила школу и однажды, переступив порог родного дома, так в него и не возвратилась. Родители «взяли план» – участок земли и построили свой дом. Казарма на обочине железнодорожной ветки как раз возле железнодорожного переезда была казённым жильём, двор проходным. Отец с мамой мечтали о собственном огороженном дворе и доме. И они впряглись в неимоверно тяжелый труд. При том, что в семье никогда не было достатка, где они брали средства на строительство – сказать сложно. Но я ещё дохаживала десятый класс, а стройка потихоньку шла. Потом я уехала в своё странствие по городам и весям. Брат до службы в армии помогал им в строительстве, он работал на грузовике. Так, что если справедливости ради сказать, то этот домик в Калаче принадлежит ему.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.  "СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО" - http://www.proza.ru/2012/02/23/307


К главе 1. http://www.proza.ru/2012/02/22/698