Голубка

        А потом он шлялся по переулочкам Монмартра. Щелкнул ветряную мельницу Мулен-де-ла-Галетт. Мельница была старинная, деревянная, а казалась, почему-то, новоделом, бутафорией,  сварганенной наспех, специально для туристов.  Набрёл на площадь Тертр – площадь облюбовали уличные художники, живущие за счет туристов. Он ещё в Москве слышал, что великие художники больше не водятся в этом легендарном месте – время, когда Пикассо и Дали, сидели за одним столиком в знаменитой кафешке, распивая абсент, минуло безвозвратно.
        Почему?
        Никто не знает почему.

        Пыхтел вагончик, поднимая ленивых туристов наверх к белой громаде церкви.
        Холм богемы - художников, поэтов и музыкантов заполонили толпы беспечных туристов и озабоченных борьбой за местечко под солнцем Парижа выходцев из бывших французских колоний с разноцветной кожей – желтой, оливковой, шоколадной, иссиня-черной.  Здесь же и располагались ремесленники-рисовальщики, зарабатывающие на жизнь тем, что  делали очень средненькие пейзажи популярных красот города и сплавляли их гостям столицы.
        Александр прошелся по рядку художников и, вдруг, застыл  на месте. Замер. Остолбенел.
        С белого листа ватмана на него смотрело лицо Ани - его невесты,  бесследно исчезнувшей из свадебного автомобиля тринадцать лет назад. Он зажмурился, и решил, что даже здесь, в этом чужом городе у него начинается приступ  - тогда, после внезапного исчезновения Ани, он как помешанный искал её, пристально разглядывая толпу – казалось, вот мелькнула её головка, вот она сама идёт грациозной походкой дикой кошки. Сандро бросался за девушкой и хватал за руку, но к нему поворачивалось лицо незнакомки – иногда красивое, а чаще самое обыкновенное… Девушки не могли устоять перед его обаятельной внешностью – большие карие глаза, идеально красивые рот и нос, кудрявые волосы, усы!  Высокая тонкокостная фигура. Девушки призывно улыбались ему, ожидая приглашения встретиться, провести вечерок.
        Древняя армянская и древняя ассирийская кровь смешались в нём с незамутнённой кочевниками-завоевателями  северной русской;  мать была - русая блондинка со светло-серыми глазами; сделали его неотразимым красавцем.
        Перед его телесным очарованием не могла устоять ни одна женщина, а он… он искал ту, что внезапно покинула его. Свою мечту, свою неутолённую любовь.
        Где ты, Аня Голубева? Голубка, моя.

        Не игнорируя, впрочем, иных женщин. За эти годы в его постели побывало их не менее сотни – многие исчезали на следующий день, некоторые задерживались на недельку-другую, иногда на месяцы, но они все были не Аня. И не могли ею быть.
        Ему твердили, что автомобиль сбил её, возможно, насмерть!  Что машина была не простая, а с наворотами, видимо, принадлежала какому-то большому начальнику.  Черных волг  с затемнёнными стеклами в Москве было – раз, два и обчелся – не больше тридцати штук на многомиллионный город. И никто не запомнил номер, так внезапно и трагически всё произошло – ещё минуту назад счастливая невеста в непорочном подвенечном платье, сбитая влёт, как белая птица, подхваченная на лету незапоминающимися одинаковыми людьми в серых костюмах и исчезнувшая, казалось, навсегда из его жизни. И вот в самом сердце  иноземного города она улыбалась ему с портрета.
        Тринадцать лет прошло! Но он узнал её мгновенно. Художник сумел передать её необыкновенное очарование – очарование, ясно видимое тем мужчинам, которые натуральным, а большей частью пошлым крашенным блондинкам предпочитали естественных брюнеток.  Но не это было главное! Он искал её всегда и везде. Потому что любил.
        Александр уже знал разгадку и той роковой фотографии, сломавшей его жизнь, и знал, что Аня жива. Здорова. Процветает.
        Информацию эту он получил от матери Анны. Она ответила ему,  спустя несколько лет черного безумия, толкнувшего его на неверный путь – искать забвения и исцеления от отчаяния в вине.
         Годы, проведённые в компаниях дружков – таких же, как он весёлых пьяниц, и нестрогих девиц – потерянные для жизни годы.  Однажды, проснувшись в каком-то очередном притоне в объятиях очередной то ли Вали, то ли Гали, то ли Алёны, он с отвращением сбросил со своей груди её потную руку, и дал себе слово, что круто изменит свою жизнь. Тем более что уже подул первый  свежий ветерок перемен. К власти пришел не слишком грамотный, но молодой и энергичный человек. Пообещал гласность и перестройку. Частное предпринимательство. И тут же ввёл сухой, фактически, закон.
        Александр, после нескольких лет алкогольного дурмана, вынув из петли друга, в которую тот полез в состоянии алкогольного психоза, резко протрезвел и с удивлением огляделся вокруг себя.
        Отец - самый популярный поэт в кругах тупых, как валенки, военных невысоких чинов, прыщавых девиц в периоде полового созревания и малообразованных женщин средних лет с несчастливой личной судьбой, что составляло миллионы граждан  нашей страны, печатал уже двух-трехтомники, нагло, непередаваемо, на фоне-то всеобщей бедности,  разбогател и стал просто невыносим. Особенно капризен и брюзглив он сделался, едва оправившись после небольшого инфарктика – мать носила из-под него судна, кормила с ложечки, поставила на ноги. И он отблагодарил её… чёрной неблагодарностью – как Лев Толстой Софью Андреевну, за все заботы - многократное переписывания нехилого романа «Война и мир», собственными ручками. Тот из Ясной поляны поплелся умирать в никуда, на какой-то сраный полустанок.
       Я точно знаю почему. Чтобы быть интересным.  Так и слепой  пиит бросил жену и ушёл жить в Переделкино, в Дом творчества.  Где, впрочем, очень тяготились его мерзким характером. Отец, оказывается, после сорока совместных лет жизни, подал на развод с матерью, мотивируя этот шаг тем, что она не хранит ему супружескую верность. В 58 –то лет?
        Бред! Определённо, бред!! Законченный бред ревности!!!
        Шизофрения, как и было сказано.
        Мать – плотная цветущая дама в районе шестидесяти, внезапно резко постарела, совершенно убиваемая двойным предательством – сына, который  редко приходил домой трезвым, катившимся с грохотом по наклонной плоскости,  и мужа – сорок лет назад слепого беспомощного  юношу,  она вывела под ручку из ворот госпиталя. И который, сейчас смачно плюнул ей в душу. Предал, растоптал всё хорошее, что было между ними.
        Сын, пожалев мать, внезапно опомнился.  Работу, малооплачиваемую синекуру – он «трудился» редактором в Доме охотника, выпуская задрипанную ведомственную газетёнку и какие-то никому ненужные проспекты, бросил. Переводчиком с английского работать не пожелал, хоть после армии в просветах между загулами умудрился закончить двухгодичные курсы при институте Иностранных языков.
        К тому времени он женился на женщине с той роковой фотографии, и уже развелся с ней. Возненавидев её за подлость и коварство на всю оставшуюся жизнь.
        Вспомнил, про своё детское увлечение – фотографирование. И тут же подвернулась работёнка – вся страна приезжала в столицу отовариваться, а провинциалы плохо ориентировались в многомиллионном городе, знали только три магазина – ГУМ, ЦУМ, да Детский мир. И вот в чью-то умную голову пришла мысль расположить все самые богатые и популярные магазины на одной карточке, привязав их к ближайшей станции метро. Например, наименование магазина  «Московский» ставилось рядом  со станцией метро – Комсомольская, «Белград» – Юго-Западная. И карточки эти разлетались по рублю штука – ему перепадало с каждой тридцать копеек. Но карточек продавалось много – до трёх-четырех сотен в день и он внезапно почувствовал себя уже не бедным, считающим каждую копейку, младшим редактором, участвующем в издании паршивенькой малотиражной газетенки, а вполне успешным человеком.
        Но появившиеся деньги не сделали его счастливым. Ну, стали доступны самые модные рестораны. Скачки – он сделался активным посетителем Ипподрома, крупных выигрышей, впрочем, не срывая. Ну, внезапные, что бы только пару раз окунуться в море полёты в Сочи и Ялту. 
        Запоев уже не было. Нужно было работать – печатать эти дурацкие карточки сотнями в день.

      Поезда прибывали на Казанский, Ярославский, Ленинградский, Курский, Повелецкий, ежечасно, выплевывая на перрон толпы народа – могучих русских народных баб с затюканными мужьями, нагруженных непосильными тюками, как азиатские ослики. А затем он стал фотографировать для собственного удовольствия и у него открылся обалденный талант. Он стал фотографировать Москву так, как её ещё никто не фотографировал. Первая же  выставка сделала его известным фотографом. Известность и недурные по тем временам деньги принесли с собой суету и постоянные тусовки «золотой» молодежи - модные крашенные девицы, гирляндами вешившиеся ему на шею, быстро осточертели – они все поголовно были похожи на Барби, и так же пусты и холодны, как эта резиновая кукла. И ещё – шансов заарканить Сандро у этих куколок не было ни одного. Все их попытки пропадали даром, потому что он уже прошел школу жизни - на одной такой бездушной кукле Коломбине он уже был женат.
      Да и до денег Касадова им добраться было не легко.
      Протрезвев, он выросшей среди жесткой экономии отца и матери; поэт и свою жену приучил к прижимистости; впитал сей дух экономичности, и денег на модных девиц тратить не спешил. Эти деньги он удачно разместил – вложил в быстро наполнявшиеся товаром книжные склады, затем открыл книжные киоски. А потом и два магазина. 
        Но внезапно появившиеся деньги не могли дать самого главного – они не могли вернуть Аню.
        Первая, прерванная, но единственная любовь. 

        И вот здесь, в баснословном городе Париже её лицо смотрело на него с портрета спокойно и мудро, словно она знала что-то такое, чего другим узнать не дано. Неутолённая юношеская любовь вспыхнула с новой силой в его душе.
        Кто сказал, что нельзя дважды войти в одну реку? Он был неправ… Можно! Он разыщет свою Голубку! И она вернется с ним в Россию. Теперь это возможно.
        РОССИЯ - ЭТО РАЙ! Это потерянный рай. Это ад для тех, кто её не любит, кто здесь не родился, кто не знает её языка. Кто не учился в её школах.
     Это фабрика по переработыванию людей. Это чистилище….
     Но сейчас мы во Франции - люблю её бессмертно! Франция – это радость человечества – страна замков, трюфелей и камамбера.
        ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ.

        Из всего прекрасного французского языка он знал пару фраз да несколько междометий. В голову лезло дурацкое: «Мосье, же не манж па сис жур» да « Шерше ля фам». Но художник – француз в неизменной шапочке с помпоном,  с худым лицом, крючковатым гальским носиком, и нечёсанной библейской бородой оказался свой, родной, московский алкаш.
        - Сандро, ты что  ли? – Воскликнул Григорий Паперный.  – Легок на помине, совсем недавно говорили о тебе.  Богатым будешь!
        Гришка - художник-авангардист, работавший в Москве в стиле Малевича, навсегда вдохновясь его Черным квадратом, свел этот квадрат в малюсенькие, почти неразличимые для глаза квадратики и мириадами этих микроквадратов покрывал свои картины – портреты, пейзажи, натюрморты. И что самое смешное – картины его охотно покупали иностранцы.  Про запас, вдруг этот русский пьяница окажется после смерти новым Шагалом. Или на худой конец – Шемякиным. Эрнстом Неизвестным. От России ожидать можно всего чего угодно.
        Гришка умел торговать, и покупатели никогда не уходили из его мастерской с пустыми руками, пусть за мизер, за два десятка долларов он умел всучить любому иностранному сквалыге свои бессмертные творения. Однажды в его мастерской на Дмитровке они с Сандро ухитрились квасить месяц подряд. Гришкина, оставшаяся в наследство от дедушки, ценная техническая библиотека улетела в букинистический фактически за бесценок.
        Каждое утро, ровно в десять часов, едва пропищит радио, он уже просовывал свою похмельную головушку в конуру к приемщице книг.
        - Привет вам от Вахрамеева! – Прокуренным голосом ронял он.
        - О, по тебе можно часы проверять, - кокетливо говорила приёмщица, даже не морщась от перегара, которым неизменно обдавал её похмельный Грицко. И не уточняла, кто это такой - загадочный Вахрамеев?

        Она была неравнодушна к художникам, поэтам, журналистам. И надеялась подцепить на крючок своего обаяния какого-нибудь жирненького, богатенького карпа. И мелкой рыбёшкой в виде запойного художника-авангардиста Гриши Паперного не пренебрегала. Она уже не раз, брезгливо морщась,  пила в его мастерской портвейн из покрытых как патиной темными следами от чайной заварки кружек. И у него познакомилась с известным непечатным поэтом Арнольдом Багером, прославившимся своими едкими скабрезными стишками, и выпущенной недавно на Западе книжонкой – весь сюжет которой сводился к тому, что старый заслуженный вор под непрекращающееся застолье учит молодого урку, как наиболее ловко обращаться с прекрасным полом.
     Если из этой восьмидесятистраничной книжонки выбросить всю ненормативную лексику,  то от неё останутся только имя главного героя – Иван Иваныч,  да  выходные данные. Но книжка получилась смешной, и Богиня Славы поцеловала писателя в уста сахарны.
    Так что Ира Сажина, смиренно сносящая малоприятные утренние Гришины миазмы была вознаграждена – Арнольд запал на книжную богиню и на её бюст пятого размера, который, впрочем, никакого нормального мужика не мог оставить равнодушным. Он как раз недавно развелся то ли в шестой, то ли в восьмой раз, и маялся без жены, как наркоман без привычной дозы. С младых лет окольцованный, привыкший постоянно кому-то портить жизнь своей конгениальностью, он после очередного развода испытывал буквально наркотическую ломку, потеряв разом – добытчицу, домработницу, кухарку и любовницу в одном флаконе. Квартир, машин и прочего имущества он не терял, так как в силу перманентного безденежья; на официальные работы он забил ещё смолоду, выправив себе липовую справку, что болен псориазом;  ими не обзаводился, но жен выбирал всегда состоятельных.  С собственным жильем. И трудящихся в поте лица, пока Арнольд, лежащий на диване, бубнил себе под нос очередной шедевр. Последняя любимая – стареющая манекенщица в Доме моделей на Кузнецком мосту, торчащая пнём на одном месте во время многочасовых примерок, как-то заявилась домой, разбитая изнурительным трудом и беготней по магазинам, дабы добыть муженьку кусок мяса, и злая до остервенения.  Благоверный сожрал все котлеты и  колбасу, не оставив любимой ни кусочка.
         Витание в эмпиреях не портило его аппетита никогда!
        - Ты что делаешь? – поинтересовалась усталая и голодная любимая, которой предстояло ещё приготавливать ужин.
        - Я думаю… - отозвался пиит элегическим тоном.
        - Он – думает, - взорвалась жена, - он у меня, видите ли – Спиноза. Эммануил Кант.
        В тот же вечер Арнольд оказался на улице безо всяких средств  к существованию, не считая мизерной пенсии по фиктивной болезни, и побрёл по старой привычке в  Гришину мансарду - грязную, холодную, но всегда гостеприимную. В его мастерской из всего комфорта и удобств, созданных сибаритствующим человечеством,  присутствовал один зассаный унитаз за занавеской да ржавая раковина с холодной водой. И этого было достаточно для творчества и счастья. А сколько девиц потеряло невинность на Гришкином диване, как звёзд на летнем небе,  просто не поддается учету. Сколько на нём было наставлено рогов мужьям. Мамма мия!
        Но, как говорил один Арнольдов знакомый классик о поэте: - «Лишь выплюнут тебя, ты снова в чьей-то пасти». 
         
        Ирина и Арнольд стали быстро-быстро сожительствовать, быстро-быстро  расписались и быстро-быстро, пока не рассеялась слава, «как сон, как утренний туман», решили рвануть на Запад. И сейчас Ирина хваталась за любую возможность заработать денежку.  Библиотека Гриши с уникальными дореволюционными изданиями пришлась как нельзя кстати.
        Поэтому прекрасная дама терпела и Гришкино легкое хамство, и его отдушку. Недавно учебник по сопротивлению материалов 1907 года издания принёс ей целых пятьсот рублей.  Деньги не пахнут! Сколько раз вам это повторять, олухи?

        Да, славно попили в то лето, в ту осень и в ту зиму. А потом дороги их почему-то разбежались. И Сандро больше не посещал мастерскую друга.
И вот неожиданная встреча на Монмартре.
        - Какими судьбами? – Спросил Гриц, прыгая с ноги на ногу, так как банка пива, опустошённая им час назад, рвалась наружу. - Слушай, Сань, покарауль мольберт, я мигом. – И Гриша умчался.
        Сандро остановился, разглядывая лицо женщины, которая нанесла ему незаживающую рану. А какого дурака свалял он сам!  Поверил Кучерову. Знал, ведь,  какой тот подонок, а поверил. А как было не поверить? Фотография неверной – вот была она. В руках! Его неземная любовь, голубка нежная, в компании грузинов с Коптевского рынка. Но всё оказалось ложью.  Да если бы и правдой? Набил бы подонку морду, разорвал похабную фотку, и ни слова не сказал любимой девушке. Жене. Матери будущих детей!
        Невозможно! Так всю жизнь и нести в душе этот  камень.
       
        Лицо на портрете было выписано с любовью.  Прекрасное и одухотворённое лицо немного усталой и всё понимающей женщины.
        - Несчастливой! - С тайной, нехорошей радостью, подумал Сандро.
        Эта мысль почему-то принесла ему горькое удовлетворение. Сандро было бы плохо, если бы Голубка была счастлива без него.
        Вернувшись, Григорий сказал: - Слушай, мы с Анькой только на днях говорили о тебе. Я и не знал, что вы были знакомы с детства. – Он почесал библейскую бороденку. -  Росли в одном дворе. Она очень тепло к тебе относится…
        - Тепло?  - Сандро усмехнулся. – Весьма тронут! Слушай, продай мне её портрет.
        - Ты чё, старичок, сказившись? Её портрет – моя витрина. Приманка. Можно сказать – бренд! Двести франков…
        Сандро отсчитал купюры и через секунду Гриша протягивал ему свёрнутый в трубочку рисунок.
        - Не послать ли нам гонца? – вновь почесал свою дикую бороду художник. - Слушай, я тут в аптеке обнаружил чудный спиртяго для обмывания кадавров.
        - Кого?
        - Ну, жмуриков по-нашему.
        - Штой-то  я не чувствую в себе этузазизма потреблять водку для покойников. – Брезгливо отозвался Сандро.
        - Да ты жопу не морщь – сей продукт нечто вроде нашего денатурата, только вкус помягше. Коктейль «Шасси», помнишь? Лосьон «Огуречный» плюс одеколон «Русский лес».  И потом, не бзди, мы его будем употреблять до процедуры омовения дорогого незабвенного, а не после.
        Но Сандро отчеканил:
        - Не буду я пить эту дрянь!
        - Знаешь, старина, какой-то ты не такой, больше не родной, - уныло произнес Гриша, - у меня неожиданно в кармане зашуршала сумма в двести франков, и она мне ляжку жжёт, в Москве ты запрыгал бы от радости, а здесь жопу морщишь! 
        - Старик, напиться за встречу святое дело, но я как-то уже перешёл на другие напитки.
        - Шампань? Бурдо?  Виски? Кальвадос? – Повеселевшим тоном поинтересовался Гриц.
        - А что? У Ремарка его, кажется, литрами дуют. Правда, запамятовал, что это за пуркуа па?
        - Яблочный самогон, вроде нашей сливянки. Для приезжих. А на самом деле это – коньяк. Яблочный. Россия не додумалась…
        - А портвейна нету? Тряхнём стариной. Пинк Флойд послушаем…
        - Есть, конечно.  На гнилом Западе всё есть. – Грицко облизнулся. -  Только знаешь, сколько он тут стоит? А помнишь, как мы были счастливы?
        - Нет.
        - Санта Лючия! – заслуженный алкаш Советского Союза схватился за щеку, словно у него дернуло больной зуб. –  Не всякому капиталисту по карману местный портвешок. Потому как Портвейн! – Он благоговейно закатил глаза к небу и многозначительно поднял палец вверх. - А не жопомой наш какой нибудь.
        «Жопа, жопомой, » - это вообще было любимое Грицково выражение.
        - Не скажи, «Три семёрки» был очень ничего, и незабвенный «Агдам» соответствовал действительности.
        - А помнишь битву за «Кавказ»?
        - В «Российских винах»? По две бомбы в руки!
        - А «Солнцедар» вспомни? Король жопомоев!
        - Определённо король.
        - Может пива?
        - С теплыми креветками, как в  «Сайгоне»?
       Сошлись на  вермуте. «Чинзано бланко», называется. Взяли сразу три литровых бутыли.
        - Слушай, старичок, - Гриша замялся, - а где пить-то будем?  У меня нельзя. Я только с утра поссорился со своей бабой. Женькой. – Заочно представил он её. - Мадмуазель, правда, зовут Жонкиль, что означает – возможно, нарцисс. Я не углублялся.  Красиво, правда? Но она там сидит голодная и злая, как сто ведьм. Девушка горячая, с примесью армянской крови. Дерется больно.
        - Пошли ко мне в гостиницу.
        - А где ты живёшь?
        - В «Отеле имени Андре Жида», здесь, за углом. А ты думал в «Ритце»? Или снимаю люкс в отеле  «Аттене»?
        Гриша пожевал губы.
        - Ну что вас всех тянет в эту дыру? – С обидой поинтересовался он. - Не годится мне. Я когда тайно прибыл сюда на ПМЖ,  тоже там поселился, а потом сбежал не заплатив. Оставил им пустой чемодан с драными джинсами. Знали бы они,  к т о  мне их презентовал со своей личной жопы.  Сам великий  Зверьков. Вытащив из помойного ведра.
        «На, говорит, носи. Для друга ничего не жалко. Потому, как ты, - говорит, - Гриц – гений! – и задумчиво добавляет,  – чистой красоты. Почти, как я. Подмастерье ты мой!» – прослезился и хлоп мне исторические, измазанные под завязку красками, штаны.  Но эти буржуины искусства не ценят, только франки-доллары тупо считать умеют. Некультурный народ стал - полная бездуховность. Где у них – Бальзаки? Где – Мопассаны? – вдруг распалился Гришка. – Где на худой конец – Марки Шагалы?
        - А у нас где? – Поинтересовался Сашка. – И Шагал, вроде, не совсем француз.
        Но Гриц в пылу обличительного пафоса и бичевания язв общества потребления его иронию пропустил мимо ушей. 
        - Одни ходячие гурманы вокруг. «Революции на них нету», как любил  говаривать мой приятель – пламенный революционер Эдичка Сявко – художник матерного слова.
        - Читал-с!   
        - Сейчас в Москве завалились бы к Недзвецкому или Кольке Потапову. Помнишь этих жбанщиков?  – Мечтательно добавил Гриша. - И они приняли бы горячее участие в попойке. Ещё бы и от себя добавили. А тут одни жлобы живут. Я уж про французов не говорю, мы как вода и масло не перемешиваемся, а про нашего брата – эмигранта. Попробуй припереться к ним без звонка. Водку твою выпьют, закусь сожрут, но сто лет потом попрекать будут гостеприимством. Впитали всеми порами местное жлобство.  От дома откажут, их сиятельства. Представляешь, все поголовно оказались потомками древних родов – кто Рюриковичей, кто, бери выше! - Романовых. Шереметьевых сто штук насчитал. Даже Рабиновичи откопали в своем роду аристократов.
        Ты ещё не видел герба Рабиновичей? Нет? Я – писал! – Гордо сообщил Григорий.  - Ладно, есть у меня один заветный ключик. Я как-то подрядился у баронессы цветочки поливать и выгуливать Сосиску…
        - Кого???
        - Цверкшнауцера по кличке Сосиска. У неё в родословной какие-то Сан-Суси  затесались.
        - Дюки?
        - Дюки, Дюки… Индюки напыщенные. Звать  эту тварь – Сисси. Вот мы её и нежно величаем Сосиской. Ей на наши годы 150 лет. – Гриц сплюнул сквозь щербину от отсутствующего клыка. - И её приятеля – принца де Монако. В простонародье – Моню. Он, защищая честь своей престарелой возлюбленной, как-то тяпнул меня за палец. Зубки злые и острые, как швейные иглы. Злобненькая тварь, похож на чертёнка. Да ты не переживай, они не пьют. Или пьют? Я не проверял, - хохотнул Гриц. – Так что пить будем в сказочных условиях.
        - Вериться с трудом.
        - Помнишь песню «Все хорошо, прекрасная маркиза» - это про неё.
        - Про кого? 
        - Про баронессу, она в Африке на песочке жарится. А мы кутнем в ея замке…
       А где любовь? – внезапно переключился Гриц. И сам себе ответил.  - Любовь это – тоска. Это самое яркое впечатление в жизни. - Затуманился Григорий. – И в прекрасной Франции её не найти. Только в России, мой друг, только в России.
        -  Короче, куда идем?
        - Куда, куда? На кудыкину гору. Все там будем…  - Но Гриц, выдувший за углом очередную баночку  пива, радостно заявил. - Тебе же говорил, бестолочь, идем к прекрасной маркизе, в смысле к баронессе и она в отъезде. Жарится на песке. Пьет баккарди… 
        - К какой баронессе?
        - К какой, какой? Ну ты – тупой! Да к Аньке. Она – баронесса французская.
        - Нормально! И она отсутствует?
        - Не ссы. Говорю же в Африке она. 
        Это был удар. Почти обретенная Голубка снова упорхнула. Сандро, узнав, что Аня в Париже уже представил их встречу – встречу старых друзей.
    И детских игрищ и забав.  И тут же вспомнилась бабушкина-дедушкина дача на канале, станция Трудовая - сущий Рай, где и произошло их первое грехопадение.