Эхо войны

  Эхо войны, эхо войны. Вы тоже слышали это выражение? А вот само эхо вам слышать приводилось? А мне недавно довелось. Но все по порядку.
   Живу я в деревне. Маленькая такая: две улицы, домов не так уж много, да и жителей все меньше и меньше. Но пацаны и девчонки еще есть. Тоже, правда, нас немного. Но нас это не пугает, и такой компашкой мы довольны. Есть с кем в лапту, городки там поиграть или еще каким делом заняться. Нас всего семь человек, считая мальчишек. Мы все примерно одногодки, только от Колька, тот чуть постарше, ему осенью уже тринадцать будет. Дед Митрич тот говорит про нас:
   - Вас мало, но вы в тельняшке.
   Так и говорит, не в тельняшках, а в тельняшке. Шутит, значит, но все равно нам приятно. Дед Митрич, он старый «морской волк». Срочную службу проходил на Черном море. И если говорит, что мы в тельняшке, то, значит, хвалит и хочет сказать, что мы - молодцы. Ну что это я вам объясняю, сами чай не маленькие, поняли.
   Наши дедушки и бабушки говорят, что давно при давно наша деревня была большая, очень большая. Только вот в 1933 году голод был…. Потому деревня почти опустела. А потом, говорят, опять возродилась. Правда, не такая огромная, как раньше, но уже крепкая перед войной была. Триста мужиков Родину защищать на фронт ушло. Вернулось только семьдесят. Вот и стоит памятник в центре деревни, всем тем, кто домой с фронта не вернулся. Мы, когда маленькие были, боялись этого места, обходили его. Только девятого мая с родителями, да бабушками ходили к памятнику, венки там, цветы возлагать. Но дед Митрич, он нас собрал и говорит:
   - Нет, так не годится. Чего вы памятника сторонитесь? Вы почитайте, что там то на нем написано – «Вечная память погибшим за Родину». Погибли за Родину. А это дело святое. Опять же, посмотрите, почитайте имена тех павших. Тоже ваши прадеды! Чему учат вас родители, не пойму. Ведь это вы должны хранить память о прадедах ваших, погибших.
   Теперь мы уже взрослые и это понимаем, поэтому часто приходим к памятнику. Порядок там навести или просто постоять, прадедов, вспомнить, которых нам видеть не довелось.
   Родители наши говорят, что когда они были такими как мы, у нас в деревне была школа десятилетка, детский сад, клуб большой. Представляете, говорят, в нем даже библиотека была, теннисный стол и хор русской песни.
   Оно, конечно, мы хотим им верить, родителям надо верить, но как-то не очень верится. Ведь сейчас ничего этого нет. Даже следов нет, что была, когда-то деревня такой большой. Как тут не засомневаешься, правду ли они говорят или что путают. Но дед Митрич, когда мы его спросили об этом, вздохнул тяжело, рукой махнул и говорит:
   - Правда, правда. Только вот….
   А дальше, только рукой машет. Это, наверное, чтобы не ругаться.
   Так вот, я уже говорила, деревня у нас сейчас небольшая. Все всё про всех знаем. Я так думала.
   Живет у нас в деревне Павлуша. Ну, это я так говорю Павлуша, он уже старый. Чудной он. Нет, не то что бы сумасшедший, но похоже на то. Юродивый, как дед Митрич говорит. Нет, нет, он тихий, добрый, всем завсегда помочь готов. Только не говорит, а так мычит, улыбается, сразу видно, что не все с головой у него в порядке. Мы часто его дразним. Дразнили.
   Вот и вчера, делать было нечего, мы и стали его дразнить. Он так смешно топочет, пугает, значит, нас и смеется, так радостно, думает, играем мы с ним.
   Сначала ничего, не сильно его обижали. А потом уж и сильно, если быть честной. Только дед Митрич вышел из дома, остановил это безобразие. Поманил нас рукой. Сам сидит, нас поджидает. Знамо дело, подошли к нему, сели на бревнышко, сидим. От он тогда и говорит:
   - О - хо – хо. Почто вы злые такие? Человеку, оно добрым важно быть. Юродивых обижать спокон веку на Руси - грех большой было. А Павлушу обижать - грех двойной. Вот послушайте меня старого, надеюсь, поймете. Должны понять, души то у вас чистые. Если бы сомневался, то и рассказывать не стал бы, пошто попусту слова расточать.
 
   Дело было давно, очень давно. Мне тогда… во, наверное, столько же годков было, как вам. Война тогда была с фашистами.
   Ну вот, в 1942 году они сюда и пришли, окаянные. В селе нашем сами то недолго были. Город далеко, военного значения село не имеет, опять же партизаны в скорости действовать начали. Нет, фашистам здесь в деревне не глянулось. Они быстро убрались отсель. А вот холуев, вы слышали, наверное, полицаями их называли, тех, значит, оставили. Не люди, звери. Сколько душ загубленных на их совести один бог знает.
   А надо сказать в соседней хате перед войной муж с женой жили. Полюбовно жили, дружно, значит. Он трактористом был, работал справно, люди его уважали. Жена, та ему подстать во всем была. Годков, я так сейчас понимаю, им было тогда тридцать - тридцать пять. Жили дружно, хозяйство справное, дом добрый, а вот, вишь, детишек бог не дал. Переживали они очень. Оно и понятно, тогда почитай в каждой хате по пять, семь детишек было. А у них, вишь какое дело, ни одного. Знамо дело, горевали.
   Ну, так вот, аккурат перед приходом фашистов в наше село хозяин соседской хаты взял и в лес ушел, чтобы, значит, партизаном быть. Оно и понятно, с оккупантами бороться надо. Сам то он ушел, а вот жена, она здесь, в селе, осталась. Он часто к ней по ночам наведывался. Мы, конечно, это знали, да помалкивали. А вот, вишь, донес видно ктой то об этом полицаям, а может, и не доносили, сами догадались. Оно то большого ума и не надо, чтобы об этом догадаться. Опять же, живот у нее начал расти, беременная, значит, стала. Представляете, столько лет не получалось, а тут ребеночек под сердцем забился. 
   Ну вот, под вечер дело было, мы, значит, с сестренкой домой с хворостом идем, видим, полицаи у соседки по двору лазят, кого-то ищут. Мы, не будь дураками то, хворост побросали в кусты и от греха спрятались, от лиходеев, значит, энтих. Сидим, боимся, все видим.
   Вот они у них, у соседей наших, во дворе все обшарили, но видать ничего не нашли. Вывели соседку нашу. Она в одежде порванной, побита ими, паразитами. А идет так гордо, сразу видно, призирает этих, супостатов, дух ее крепок. Они ее к столбу у сарая привязали, а сами пошли в хату, мужа ее поджидать.
   Я чуть выждал, потемнело малость. Потом к ней, бедолаге, развязать хочу, а не получается. Ручки у меня слабые, а узлы то крепкие. Стараюсь, ничего не получается. Только и смог, что тряпку изо рта ее вытащить. Она, так тихо, шепчет: «Не надо. Пойди лучше на околицу, мого перестрень, упреди касатика».
   Я б и рад, да ее жалко. Опять же не знаю, где он пойдет.
   Но бог помог, у самой калитки перехватил его, все обсказал. Потом тихонько так, опять, уже с ним, во двор прокрались. Тут то он быстро путы ножичком пообрезал. А она, не поверите. Он режет, а она улыбается и говорит: «Любый мой, да не спеши ты так словно на работе». Вот какая женщина!
   Потом ушли они к своим. А через год фашистов, да их прихвостней из нашего края прогнали. Сосед, тот с войсками нашими на запад пошел, врага ненавистного громить. Только так получилось, что теперь его фамилия там, на плите у памятника.
   А жена его дома осталась, мальца растить, Павлом назвали. Только она, соседушка наша, вскорости захворала, слегла, голубушка. Так он один и остался, малыш ее, Паша.
   Токо вот оно как вышло, подрос малость хлопчик, и стало видать, что не прошло для него бесследно то, что его матушка вынесла, когда им беременна была.
   Вот оно, какая штука, мальцы. Какой война след оставила. Эхо войны, что тут поделаешь.