Если разлюбит, если забудет... рассказ

Молодой Месяц, словно деревенский шалопай, заглядывал в окошко бани. Он любовался женщиной, которая была похожа на его русалку. Теперь была зима, и он тосковал по любимой.
Ослепительно белая кожа просвечивала сквозь ее мокрые длинные волосы. Они как водоросли обвивали стройный стан. Время от времени женщина отбрасывала их за спину, и тогда Месяцу казалось, что она ныряет в воду.
Он, конечно же, ошибался – женщина была совершенно земной. Она мыла ребенка и тихонько напевала. Ее сынок, трехлетний Ванюшка, плескал воду на мать, и они счастливо смеялись. Ополоснув, она завернула фыркающего мальчишку в домотканый рушник и вынесла в примыльник. Месяц прильнул ко второму окошку. Ему ни на минутку не хотелось выпускать из виду женщину, которая, наскоро вытершись и надев полушубок, стала быстро одевать раскрасневшегося и довольного малыша. Завернув в одеяло, она понесла сына домой.
Месяцу осталось только усесться на конек крыши ее дома и дожидаться, когда женщина снова выйдет на двор.

***
Он вспоминал русалку, которая ясными летними ночами любила плескаться со своим малышом в реке. Вымыв сыночка и оставив его строить домики на берегу, она качалась на завитых ивовых косах и тихонько напевала. Ее зеленые волосы укрывали плечи и змеились по спине, оставляя открытой полную грудь, которую влюбленный Месяц робко трогал своими лучами.
Русалки, красивые и веселые бестии, ночи напролет водили хороводы в прибрежных камышах, пели песни да играли в салки. А то давай бегать по цветущему житу да венки из васильков плести. Далеко разносился их переливчатый смех.
Но эта русалка никогда не водила с ними хороводы и не бегала по бережку, а только тетёхала и колыбелила своего сыночка:
«Как Матрешка ходит по дорожке?
Переулком – сизой уточкой,
А по улице идет – белой лебедью плывет!»
Она была очень странной, эта русалка, и, видимо, за эту непохожесть и полюбил ее молодой Месяц. Он тоже был одинок.

Когда русалке было особенно тоскливо, она ложилась на воду и рассказывала Месяцу о себе.
Она почему-то помнила все: и то, что звали ее Марьей, и то, что у нее был дом, муж Анисим и большой двор. Она любила летним днем, привязав к себе холстиной полугодовалого Микитку, снести мужу на покос крынку холодного молока и кусок пирога. Любила смотреть, как он смачно ест, вытирая широкой ладонью пшеничные усы. Ей было спокойно и благостно рядом с Анисимом.
Вечерами она, качая ногой колыбельку, напевала тихо песни и что-нибудь шила. То мужу сорочку из выбеленной холстины, на которой потом обязательно вышивала красной ниткой коловраты-обережницы по горловине и рукавам, а то себе новый сарафан к празднику, подол которого расшивала знаками воды и земли.
Ее горница была увешана рушниками, на которых богиня Макошь, которую она считала своей берегиней, все ехала и ехала меж цветов на добром конике. Она чтила пятницу, день Макоши, и в этот день ничего не пряла и не шила.
Все было так хорошо, и казалось, что так будет вечно.

По весне в их селе появился мужик, который невесть откуда пришел и выкупил мельницу у Филимона, их соседа. Филимон разом куда-то пропал, как в воду канул, а мельник стал жить в Филимоновой хате. Вечерами он покуривал на лавочке и поглядывал на молодуху, носившую на коромысле воду из колодца.
Мельница с появлением нового хозяина как-то разом постарела и осунулась, словно захворала. Она стонала и скрипела, ее крылья будто с неохотой ловили ветер и крутили жернова. Судя по всему, мельница тосковала по Филимону, и нового хозяина приняла с неохотой.
Но – не встанешь и не уйдешь…
Имени наброды никто не знал, и все стали звать его просто Мельником. Он был черноволос, невысок и чуть грузноват. Возраст его угадывался с трудом. То казалось, что ему пятьдесят, то – тридцать. Черная, аккуратно подстриженная борода скрывала плотно сжатые губы, как будто он все время злился. Но всех привечал и кланялся, зыркая при этом из-под черного чуба. В мельницу никого не пускал; забрав зерно, закрывался. Выходил уже с готовой мукой.
Вдовые селянки заглядывались на мельника. Его холодность раззадоривала молодиц. Каждая втайне мечтала переманить его на свой двор. И кажись, уже все зерно перемололи, каждую неделю бегая на мельницу. Бабы обязательно приносили мельнику свежеиспеченных пирогов, а в ожидании муки любили посидеть на мостке, свесив ноги в пруд.
Со всеми молодицами мельник был одинаково приветливо-равнодушен, а вот синеокую Марью выделял. Всякий раз, отдавая муку, прикасался к ее руке. Она перестала ходить на мельницу – отсылала туда Анисима. Но, приходя с бельем на пруд, чувствовала, что за ней наблюдают. Наскоро его выполоскав, Марья быстро уходила.
А то бывало, мельник перестревал ее в лесу, как из-под земли появляясь на тропке. Охнув от неожиданности, Марья выпускала из рук корзинку и порывалась бежать, но мельник, ласково улыбнувшись, опускался на колено и начинал собирать грибы, время от времени поглядывая на остолбеневшую женщину. Забрав протянутую корзинку, она подбегом, не оборачиваясь, неслась домой.

***
– Мамочка, а мы попоем в баньке? – оторвавшись от домашнего задания, девочка посмотрела на мать.
– Обязательно. Ты уже сделала уроки?
– Заканчиваю. – Валя склонилась над тетрадкой.
– Ванюшка спит? – девочка по-взрослому кивнула на кровать, которая пряталась за цветастой ширмой.
– Он еще в одеяле уснул. Пиши хорошо. А то опять твои колесики раскатятся в разные стороны.
– Зато они веселые у меня получаются. Дина Максимовна всегда смеется, когда смотрит на них. А вот палочки у меня больные выходят. Им все время полежать хочется, – девочка прыснула в кулачок.
– Ах ты моя веселушка! – Мать подошла к дочке и поцеловала в макушку.– А ты моя надежда!
Девочка стала собирать портфель. Хотя сегодня был субботний вечер, девочка никогда не оставляла уроки на выходной.

Надежда, мама трехлетнего Ванюшки и семилетней Валюшки, была еще совсем молодая женщина. Ей только-только исполнилось двадцать шесть. Замуж она «выскочила в восемнадцать от большой дури», как говорила ее мать, и мало кто верил, что Валя – Надина дочь, хотя они были очень похожи, и только слепой мог не заметить этого. Обе были круглолицы, кареглазы и наделены матушкой-природой густыми длинными волосами цвета гречишного меда.
Надежда любила субботний вечер. Любила ходить босыми ногами по чисто вымытому полу, любила вздыхание теста в квашне, которое, чуток задремав, вдруг спохватывалось и начинало бурно бродить, как бы оправдываясь перед хозяйкой. Завтра детей разбудит запах пирогов, которые она напечет и выложит на стол. И сынок тихо сопит за ширмой, на которой цветут подсолнухи и от которой в доме солнечно и празднично. Сейчас они сбегают с Валюшкой в баньку – и всё. Все дела переделаны.
С завтрашнего дня как будто начнется новая жизнь.
Ей почему-то казалось, что неделя длится шесть дней и заканчивается именно в субботу. А воскресенье было безвременьем, когда работать было нельзя, и можно уделить время детям.
Зимой, с самого утра они чистили дорожки, проверяли птичьи кормушки, потом,  прихватив собаку, шли кататься с горки. Если была оттепель –  обязательно лепили снеговиков. Бабку, деда и внучка-снеговичка. Вечером, чтобы отогреться, они залезали на печь и Надежда читала детям русские народные сказки.
А вот в теплую пору - они, прихватив обед, любили ходить на Марьин пруд, заросший лилиями. Говорили, что когда-то, давным-давно, там стояла мельница, но теперь уже никто не знал где это место. Как не помнили и историю, которая случилась тут несколько веков назад, после которой пруд обрел свое имя - Марьин пруд…
Надежда уже заметила, что воскресный день длился всегда дольше других. И дети любили воскресенье больше других дней. Это был их день. Домашний.

Одно печалило – у детей не стало отца. Пару месяцев назад Надежда получила от мужа письмо, которое высветило в волосах на виске седую прядь. Она скрепила сердце и затаилась душой, запретив себе даже думать о… Женщина еще не нашла слова, которым она назвала бы мужа.

– Давай, Валюшка, одевайся. В баню пора.
– Уже обуваюсь, – засопела дочь, всовывая ноги в отцовские валенки.
– Что ты обула! – всплеснула руками мать.
– То, что надо! – топнула валенком озорница.
Одевшись и прихватив клунок с чистым бельем, они вышли из дому. Под ноги им выкатился Жучок, лохматая дворняга с заливистым голосом. Потрепав собаку за уши, они вышли за калитку. Своей бани у них не было, и они ходили в соседскую. Собирались срубить свою, да все недосуг было, а теперь и рубить некому.
Узкой дорожкой, проторенной в еще неглубоком первом снегу, они гуськом добежали до бани, которая казалась теремком в заснеженном саду.
Месяц еле дождался возвращения женщины и снова прильнул к окошку.
– Доня, залазь на полок, погрейся, а я пока воды намешаю, – загремела тазиками Надежда.
Девочка забралась на полок и свесила голову вниз.
– Мамочка, подпевай! «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки…»
– Позарастали мохом-травою, где мы гуляли, милый, с тобою, – подхватила Надежда.

Девочка совсем недавно, как раз перед школой, стала выговаривать букву «р». И от этого песня о несчастной брошенной девице выходила не тоскливой, а немножко смешной. Как будто Валюшка рычала на коварного изменника.
– Мам, а папка скоро приедет? – спросила, наверное, уже в пятый раз за этот вечер дочка.
– Скоро, детка, скоро…
А про себя подумала: «Теперь уж никогда…» И от этой мысли сердце ухнуло куда-то вниз – и затихло на доли секунды. Женщина качнулась – и, чтобы не упасть, схватилась за стену. «Успокойся!» – велела себе Надежда и, закрыв лицо руками, прильнула к холодному стеклу. Когда она отняла руки от лица – Месяц отшатнулся. На него смотрела черная русалка с застывшим взглядом.
– Это хо-р-рошо. А то Танька говорила в школе, что мой папка собакам сено косит. Вот ненормальная – какое сено зимой? Да, мамочка? – и взглянула на севшую прямо на пол мать. – Ой, смешная какая! Ма, ты вся сажей измазалась, – умойся! – фыркнула от смеха девочка.
Надежда с тупым остервенением стала тереть лицо мочалкой.
– Дура твоя Танька!
– Набитая?
– Еще какая набитая. Всякой дуростью.
– Я ей завтра на горке скажу, – улыбнулась девочка и завела следующий куплет: – «Мы обнимались, слезно прощались, помнить друг друга мы обещались…»
– Валюшка, давай другую песню петь, – тихо попросила мать и, плеснув себе воды в лицо, отвернулась, чтобы дочь не увидела ее слез.
– Какую? – остановилась Валя.
– Да любую.
– Нет, я такой песни не знаю. «Любую»… Тоже мне название. Мамочка, папка всегда говорил: «Нельзя бросать начатое дело на полдороге». Тем более что эта песня мне давно на душу легла. «Нет у меня с той поры уж покоя – видно, гуляет милый с другою…» – допела Валюшка.
– Ты моя говорушка… Ты кого хошь уговоришь, – провела мать по острому плечику дочки рукой. А сама подумала: «Сиротинушка…»
– Нет, мамочка, я не говорушка. Это гриб такой, я знаю. А я – неугомонка. Меня папка так зовет. И пока сама не угомонюсь – никто меня не угомонит.
Надежда тем временем вымыла волосы и откинула их за спину.
– Ну, слазь, будем мыть твои космы.
Девчушка забралась в балею, и мать принялась мыть и полоскать ей волосы. Потом закрутила их в тугой узел и прихватила шпильками.
– Всё, дальше сама, – вручила она дочке мочалку.
– Хорошо, мамочка, я сама, – хитро улыбнулась девочка. – «Если разлюбит, если забудет, если другую мил приголубит, я отомстить ему поклянуся – в речке глубокой я утоплюся!»
– Валюшка, хватит, – более строго попросила мать. И дочь наконец-то уловила печаль в ее голосе.
Они домылись и, ополоснувшись из полных тазиков, вынырнули вместе с паром в примыльник. Там насухо вытерлись рушниками, оделись, закутались в пуховые платки и, чуток потолкавшись в узких дверях, вывалились на улицу.
Небо вызвездило, и Месяц насколько мог подсветил им дорожку. Когда сени захлопнулись, Месяц, вздохнув, уселся на еще теплую трубу Надеждиного дома, с тихой печалью вспоминая русалку.

***
Марья очень злилась на этого черта с мельницы. Но еще больше она злилась на себя – за то, что не может дать отпор этому странному мужику, который годится ей в отцы. Она была тихой и совершенно домашней женщиной, которая никогда ни на кого не повышала голос. А надо бы. Но как, не умеючи?..
Бабы, заметив, что с Марьей мельник ведет себя совсем по-другому, стали шептаться и перемигиваться за ее спиной. Слухи ползли от избы к избе, и однажды дошли сначала до свекрови, а потом и до мужа. Добродушный Анисим, подстрекаемый своей дурковатой мамашей, прямо взбесился. Совершенно забыв о том, что мельник появился в их селе уже после того, как Марья родила, он стал кричать, что Микитку та нагуляла, и пусть уходит, распутница, со двора куда глаза глядят, и выродка своего с собой забирает, а он себе другую сыщет, честную, а не такую гулящую, – вон с Домной он уже почти договорился, и в стогу они уже полежали – дебёлая девка, подходящая.
Несчастная плакала и умоляла мужа прийти в разум, но все без толку. Не слышал ее Анисим и не видел. Как ослеп. После купальской ночи, сильно пьяный и мурзатый, как будто всех девок в лесу переловил, Анисим пришел под утро домой – и впервые в жизни поднял руку на жену.
Марья молча достала сонного малыша из люльки и пошла к мельнице…

…Через три дня их нашла баба, пришедшая на пруд полоскать белье. У Анисима как пелена с глаз упала. Похоронив жену и сына, он удавился в овине.

Мельник сразу пропал, а мельница за год совсем развалилась. Жернова треснули, крылья упали, и паутина заплела все углы.
Теперь Марьин пруд все обходили стороной. И только в Троицын день женщины ходили к пруду и оставляли на ивовых ветвях полотно и пряжу для Марьи и баранки для ее малыша. С бельем бабы стали ходить на озеро, благо в округе их было предостаточно. Вечерами, собравшись возле колодца, они толковали, что это сам Водяной обернулся Мельником и, выбрав себе новую русалку, сделал все, чтобы заполучить ее к себе…

***
– Мамочка, мы песню не допели!
Они устроились на теплой лежанке и принялись сушить и расчесывать волосы.
– Ванюшка спит, разбудим.
Надежде совсем не хотелось допевать песню. Раньше она не придавала особого значения этим словам. Ей просто нравилась их русская напевность и раздольность, и они с дочкой каждый вечер пели по несколько песен.
– Мамочка, а мы тихохонько. Он подумает, что это колыбельная, и еще лучше спать будет.
Мать поняла, что дочь не успокоится, пока не допоет песню до конца, и обреченно кивнула. Чтобы задать нужную громкость, начало куплета затянула сама:
– Птички-певуньи, правду скажите, весть про милого мне принесите…
Валюшка подхватила, точно попав в материнскую высоту голоса:
– Где ж милый скрылся, где пропадает? Бедное сердце плачет, страдает…

На улице хлопнула калитка, заскулил Жучок. Девочка испуганно посмотрела на мать. Та успокаивающе подняла руку и подошла к окну. Отодвинула занавеску, но сквозь замерзшее окно ничего не было видно. Тут в сенях легонько постучали. Надежда, накинув платок, вышла за порог – и тут же вернулась, заметно побледнев. Вслед за ней в дом вошел мужчина с фибровым чемоданчиком в руках.
– Хозяйка, примешь бродягу на постой? – с наигранной веселостью спросил он.
– Папка! – дочь метнулась к отцу и повисла у него на шее, сбив шапку.
– Валя, простынешь! – сердито, чуть охрипшим голосом одернула дочь женщина. – Иди на лежанку.
Но девочка уже тащила отца в комнату.
– Наследишь – надо будет пол перемывать, – как чужому, сделала Надежда замечание мужу.
– Папочка, мы тебя примем! И на постоять, и на посидеть, и на полежать!
Забрав у отца чемоданчик, девочка принялась воевать с замочками. От мороза они не хотели открываться. Отец присел на корточки и, открыв чемодан, протянул дочке кулек с конфетами.
А Надежда все куталась и куталась в пуховой платок. Ее знобило.
– А что мамка скажет? – он поднялся и посмотрел на Надежду.
– Я законы гостеприимства знаю, – холодно ответила Надежда, – на ночь глядя не выгоню. Ложись на лежанке. Завтра поговорим.
– Папка, – девочка взяла отца за руку, – а твой санаторий на зиму закрылся или насовсем?
– Насовсем, Валюшка, – сбросив кургузое, с чужого плеча, осеннее пальтишко, отец поднял дочь на руки.
– Значит, ты домой насовсем приехал? – с надеждой спросила девочка.
– А это как мамка скажет, – мужчина посмотрел на жену.
– А ты там хорошо вылечился? Больше болеть не будешь? – девочка приложила руку отцу на лоб.
– Да, Валюшка, я на всю жизнь вылечился, – глядя на жену, серьезно проговорил мужчина.
– Всё, будем спать, а разговоры разговаривать будем завтра, – сказала как отрезала женщина и, бросив подушку на лежанку, подтолкнула девочку к кровати, на которой начал ворочаться Ванюшка.
– Ребенка разбудил, ирод!
– Надежда… – мужчина собирался что-то сказать жене, но та махнула рукой и выключила свет.
– Завтра. Все завтра, – тихо проговорила она в темноту. По ее голосу трудно было понять, что она имела в виду. А спасительная темнота скрыла от мужа улыбку, которую старательно гнала Надежда.

«Завтра все будет хорошо», – подумал, услышавший весь разговор, Месяц.

_________

Рассказ напечатан в литературном журнале "Белая вежа".