Сын осеменителя

   Иван Криворуких — окончание фамилии ясно указывало, что в предках мужчина имел суровых сибиряков — сидел над стаканом. Лицо Ивана, тяжелое, как токсикоз второй половины беременности, застыло в мучительной гримасе. Лишь желваки, размером с грецкий орех средней величины, гуляли под кожей на скулах, да бугрились от мыслей мощные надбровные дуги. Заношенные, мятые брюки с ласой вокруг прорезей карманов — вот и вся одежда. На мускулистой груди, плотно прижатой к кромке стола, синела татуировка: колесный трактор, чадя дымом, вспахивал поле, что раскинулось от одного до другого соска Ивана. Надпись под сельхозтехникой сообщала всем «Не забуду МТС». Видимо, чтобы исключить ошибку в определении марки трактора, чуть выше его кабины виднелась еще одна татуировка поменьше. Мужское лицо, изображенное с поворотом в три четверти — президент Беларуси. Неизвестный мастер-татуировщик передал сходство довольно точно, по крайней мере — узнаваемо. Хотя, если мысленно пририсовать бородку клинышком, то лицо можно было принять за ленинское.

   Перевитая толстыми венами правая рука, выше запястья тоже украшенная наколкой «Славна Русь Иванами», сжимала граненый стакан, до нижнего ободка наполненный самогоном. Пил Криворуких редко. Не любил. Дурной хмель заволакивал мозг, мысли становились толстыми и неповоротливыми. Ворочались, будто свиньи в луже и Иван от этого чувствовал себя маленьким и глупым. Но сейчас, он опасался, выпить придется. По традиции положено. Так сказала теща, разбудив его спозаранку и потащив к столу, Иван только и успел, что натянуть штаны. Теща Татьяна Никитишна, высокая, костистая старуха, теперь сидела напротив Ивана, будто засохшая береза.

   — Ванятка, ну, ты чего? — тОркнула зятя ногой под столом. — Давай выпьем за радость, что в дом пришла. Сынок народился все же, не кажный день бывает такое. Кровинушка.
   Жену Ивана, Настьку, вчера в вечерУ увезли на попутной машине в районную больницу. А сейчас вот позвонили по мобильному, сказали, сын у него народился. Для Ивана это явилось полной неожиданностью, будто почетная грамота или выговор с занесением. Вчера еще Настька переваливалась по двору рыхлой неуклюжей уткой, а сегодня на тебе — сын. Непонятно. Нет, о том, что жена может рожать, Иван думал — не раз видел отелы у коров, — но чтобы вот так, внезапно. И причем тут он? Какое ему до всего этого дело? Иван пошевелили босыми пальцами с желтыми, словно прокуренными ногтями — на большом пальце правой ноги ноготь закручивался кренделем, врастая в мякоть.

   — Мамаша, — зять оторвал от столешницы, блеснувшие тусклым, глаза, — так, а чему радоваться? Я и ребятенка покамест не видел. Может он мне и не понравится еще. Может уродец какой.

   — Окстись, Ванюшка! — отмахнулась сухой ладонью Никитишна на зятя. — Откуда ж — уродец. Красавцем должон быть. От тройной-то любви.

   — Это почему же тройной? — насторожился Криворуких.

   — А ить я тебя тоже люблю! — подалась через стол к новоявленному папаше Никитишна. — Еще и посильнейше Анастаськи люблю! Порой и совладать с трудом могу. Уж до того хочется разбежаться и вспрыгнуть на тебя, Ванятка. Вскарабкаться на самую макушку твою, встать во весь рост и кричать всему миру о своей любви, Вот какая у меня к тебе любовь. Одно останавливает — высоты боюсь. Меня и на сенокосе на скирды не пущали, с земли сено подавала. А то бывало по нужде какой на крышу сарайки поднимусь, а к краю подойти боюся. Глыбь, что открывается подо мной, так и тянет к себе, так и тянет. Я иногда и своего роста даже боюсь. Вот стою на улице, а как глаза вниз опущу, так и нехорошо становится. Спрыгнуть вниз хочется, тянет земля, просто удержу нет. Иной раз бы и решилась, спрыгнула, а — некуда, уже и так на земле стою. Я тогда этак присяду на корточки, да и — брык навзничь! Хорошо, ежели лужок и травка зеленая. Так я с боку на бок катаюсь и песни пою. Громко, но про себя.

   Иван откинулся на спинку стула и дико захохотал. Смех зародился где-то в глубинах живота. Сначала раздалось бурчание и хлюпанье, поднимаясь вверх, они достигли грудной клетки, где и завершились звуком, напоминающим отрыжку. И только потом, после  громкого утробного рыка, возник сам хохот.

   — Мамаша! У вас пятки порепаные, вы пока на меня карабкаться станете, всю грудь мне своими пятками покарябаете до крови.

    Теща визгливо, по-старушечьи дребезжащим смехом, рассмеялась в ответ и погрозила зятю ревматическим пальцем:

   — Шалишь, Ванятка. Я вчерась, как Анастасью в район увезли, пятки куском кирпича потёрла. Они у меня теперь гладенькие, да мяконькие, как у твоего сыночка благообретенного.
 
   — Всё одно, не пущу на себя. А ну, как сверзитесь сверху и расшибетесь насмерть. Да и с чего бы, мамаша вам меня любить? Это так, одна мыслительная видимость вам вздумалась.

   — Не скажи, — упорствовала старуха, — давнишняя у меня любовь к тебе, проверенная. Это Настаська, дура шалавая, втемяшила себе в голову, что Александра Сергеича библиотекаря любит, мол, умный он. На тебя так и глядеть не желала по-первОй. Насилу ее убедила, что у библиотекаря ум вялый, книжный. А практического ума и нету вовсе. То ли дело Ванюшка, говорю ей, он в нашей бабской структуре хорошо должон разбираться, зазря, что ли осеменителем работает?

   Криворуких действительно уже не один год занимался осеменением коров в родном селе, для него это дело было привычным.  Однако связи между своими действиями и отелом коров, впрочем, как и родами жены Настьки, Иван не видел. Причина появления телят оставалась для него великой тайной. Вроде восхода и захода солнца.

   — Настаська хоть и шалавая, а дочкой всегда послушной была, на тебя глядеть стала. А всё одно, я больше тебя люблю. Вот и получается у нас тройная любовь. А от тройной любви и дитё красивше будет.

   Криворуких взглянул на тещу, но как-то нездешне, словно через выпавший сучок в заборе глядел:

   — А чего же вы тогда, мамаша, Настьке позволили рожать дитё? Почему не сами, если так любите? Вот и поехали бы вместо нее в район.

   — Так, а не с чего мне рожать, Ванюша. Пришел ты однажды с гулянья выпимши, кровати перепутал, упал в постелю мою рядом, да и захрапел. А я стрункой трепещущей вытянулась, ни жива, ни мёртва — шелохнуться боюсь. Так до рассвета и пролежала. А и чем рожать мне, Ванюшка? У меня теперь уже весь родильный механизм в упадке находится. Люблю-то я тебя душой, а не телесным организмом, — старуха смахнула с лица сухую слезинку и подперла щеку большим мосластым кулаком. — А давай-ка, Ванятка, мы с тобой выпьем за здравие нового человека. Как назвать, уже думал?

   — Нет, мамаша, пить я не хочу, не интересно мне это. И называть его прав не имею. Что я Бог какой? Да и не видел пока мальчонку, а, не видя, как можно называть? Может ему имя придуманное и не подойдет вовсе. Каждому человеку свое особое имя положено. Вот приедет домой, как сам назовется, так и будем кликать. Вы сидите, мамаша, а я оденусь, по селу пройдусь. Сообщить народу надо.

   В селе новости распространяются быстро, все уже знали, что вчера Настя отбыла в район рожать. Первые же встреченные мужики подступили с вопросом:

   — Ну, что, Иван, Настя-то родила или как?

   — Мамаша сказала, что вроде родила, но я сам не видел, — сохраняя степенность, отозвался Криворуких.

   — Вон как! — обрадовались односельчане. — Так надо обмыть наследника!

   — Обмыть? — удивился Иван. — Разве из больницы его грязным выпустят? Вон, у меня коровы новорожденных телят, так языком прямо вылизывают. Дочиста.

   — А как назвал? — полюбопытствовали жаждущие празднества.

   — Да и никак не назвал. Куда спешить? Жизнь у него большая впереди. А вот вырастет, — осеменителем, как я, станет. Я ему всю науку передам.

   На седьмой день из района с продолговатым байковым кульком в руках, из которого выглядывал кусочек розового детского мяса, вернулась Настя. Приехала молодая мамаша на попутной машине.