про грехи, любовь и Иерусалим

- I am not Jesus, I will not forgive. (Corey Taylor)

Люди изначально грешны. Я считал. Каждый имеет как минимум по два греха, многие из которых проявляются еще в детстве. То, какие это грехи, определяет человеческий характер. Твою личность. Например, ты совершенно нормален, если твой грех – мелкое  утаивание, но тебе придется очень нелегко, если, скажем, это жадность, в паутине которой кнопка паузы заросла скользким слоем не высказанных вслух «Хочу». Не имеет никакого значения, как оценивать те или иные грехи. Абсолютно пустая затея – попытаться решить, кто из нас хуже. Все грешат, и я  в безгрешных людей не верю. Текучие мысли ловят меня в дороге, я почти успеваю отдаться безмятежной дремоте, когда внезапно асфальт заканчивается, колеса пропускают под собой длинную полосу острых камней, и меня встряхивает на моем месте, насильно выдергивая из так и не родившегося сна. Повезло: автобан относительно чист,  а солнце еще не успело войти в зенит и показать нам как сильно оно любит нас, дневных путешественников. Вскоре дорога снова становится гладкой и ровной, едва выделяясь на фоне серовато-желтоватого песка.
С машиной тоже вышло удачно: в белом минивэне исправно работала система кондиционеров, так, что в какой-то момент я почувствовал небольшой озноб. Цена выше, чем если бы мы воспользовались запыленным городским такси, но еще выезжая из Тель-Авива мы решили, что можем позволить себе немного комфорта после многомесячных передвижений на животном и национальном транспорте. Женщина с переднего сидения поворачивается, но не смотрит на меня. Вместо этого она, в который раз, поправляет безвкусное золотое кольцо на мизинце и начинает говорить:
- Давайте познакомимся. Меня зовут… (Аманда? Амелия? Белинда? Анаконда? Я силюсь, но не запоминаю ее имени).
Девушка, сидящая рядом со мной, начинает перечислять: Тайлер, Лин, Джейкоб. Нас трое. Тайлер и Лин встречаются, я пользуюсь ими как прикрытие от мифической угрозы инопланетян. Она – блондинка, он – прожженный еврей и чувствует себя здесь как дома. Я – Джейкоб; этому имени пять месяцев, паспорт во внутреннем кармане еще пуст, если не обращать внимания на отметку о регистрации и предупреждение о его смене, а у меня пока еще не появилось рвотных позывов по отношению к моей новой жизни.
- Я – Джейкоб, - уточняю, чтобы не было дальнейших вопросов.
Но она не смотрит на меня, совсем.
- Значит, это Тайлер и Лин. Вы семья?
Из вопроса я делаю вывод, что все еще жив и не превратился в приведение, ну, по крайней мере, она меня слышит – может быть, мне стоит этому радоваться.
Вчера Тай с кровью у рта доказывал, что местные арабы не пропагандируют многоженство. Сейчас он больше в этом не уверен, но его спасает Лин, когда я откидываюсь назад и возвращаюсь в прежнее расслабленное положение:
- Да, - подтверждает наша умница, – Джейкоб - мой брат.
Это «…коб» у нее выходит таким же неуверенным и помятым, как и парень, сидящий рядом с ней. Тайлер целует ее повыше мочки уха. Я такой же брат ей, как он – будущий муж. Привычное каждому из нас «Джей» давится на корню, и женщина с микрофоном улыбается мне. Четкие симметричные ямочки по щекам. Между ее грудей скрывается рука на золотой цепочке. В складках, перекрутившись, застряв в самом шикарном размере, выглядывает святая длань. Длань Удачи – простой еврейский символизм. Черная кофточка становится прозрачной в центре, и я непроизвольно слежу за тем, как Белинда-Анаконда ныряет ухоженными пальцами в зону декольте, поправляет безделушку и снова очаровательно улыбается.
Я сказал, что у нее очень красивая улыбка. Она ответила - спасибо. Водитель затормозил на какой-то площади, это значит, что дальше нам придется добираться самостоятельно. Тай говорит ему что-то на беглом иврите, Лин возится, пытаясь вытянуть из-под себя кусок бирюзового платка, а наш гид продолжает улыбаться, перекинув сумку куда-то за спину и удерживая ее за ручки, кажется, что улыбка эта пришита к загорелым щекам.
В Израиле существует негласный закон безденежного рынка. Ты что-то для кого-то делаешь, кто-то делает что-то для тебя, и проблем нет. Когда ты продолжительное время отказываешься выказать ответную любезность, обнаруживаешь себя пеплом на местном безымянном кладбище. Мне почему-то кажется, что все эти их автоматы с глушителями и лица непричастных больше подходят убийцам, чем то, что мы видим в телевизоре. Таким людям несложно оборвать жизнь человека, они не называют это убийством. Новое слово в ваш словарь, одно из моих любимых – утилизация лишнего. Быстрое дело. Может быть это первая страна, в которой ценят людей по-настоящему. Мы въезжаем в Вифлеем; на стене голубь в бронежилете. В клюве у него ветка. Кажется, оливы, но я не уверен. Когда мы выезжаем из Вифлеема, мне удается разглядеть картину поближе: голубь под мощным телом змеи, и ее зубы нацелены на его шею. Написано на иврите, что-то вроде – убьем жестокость. Я подумал, что художники в этой части Израиля друг друга знают. Может быть, они встречаются. Может быть, это два парня-радикала, которые дружат с самого детства. Их разделили стены, религия и обязательства перед семьей. То, что они видят, не может видеть никто больше – маленький город на спине у осла, крик, деньги, сюрреалистические мотивы на каждой из стен. Такие шедевры можно вешать в Лувр, чтобы придать живости заплесневевшим соседям. Я подумал, что они, эти парни, художники, должно быть, большие философы. Но так и не понял, счастливые или нет.
- Им трудно жить.
- Не занимайся ерундой, Джейки, - мы еще раз въезжаем в Иерусалим.
Евреи попросили Александра Македонского не входить в святой город. Они сказали, что признают себя побежденными и покорятся, если он оставит им святыню. Александр согласился. Из слов нашей женщины-гида я узнаю, что он был пацифистом.
Она сказала:
- У араба может быть несколько жен. Но официально – только одна.
Я поднимаю ее пуговицу со сбитого каменного пола. Круглая, гладкая, немного изогнутая, с потрескавшимся покрытием – от куртки. Она говорит спасибо.
- Поэтому первая находится под его покровительством, а остальные формально считаются матерьми-одиночками.
- И им положено пособие, - заканчивает Тайлер. Тай кривенько ухмыляется, а женщина смотрит на него влюбленно и кивает. Мы молчим.
Если бы я был Александром Македонским, ты бы была той женщиной с крыши, в которую он влюбился. Которой он поломал жизнь, и с которой жил счастливо, если ты отрежешь себе, скажем, руку. Если у тебя будет выкидыш. Если ты променяешь на меня свою блестящую карьеру. Но если бы ты была Иисусом, я бы был божьей матерью, которая оплакивала бы тебя на Голгофе. Когда я слышал тебя в последний раз, ты плакала. Когда я слышал тебя в предпоследний раз, ты смеялась и сетовала на пса, который пытался забраться на твой подоконник, который мешал тебе, и был сосредоточием всей твоей любви. Мы идем по узким улочкам, и я пытаюсь безуспешно запомнить каждую деталь – если вы когда-нибудь окажетесь здесь, то вам придется лишняя пара глаз, ушей, и несколько отсеков точной памяти. Фотографирую и думаю об ангелах.
Иерусалим – это ярусы, коридоры, узкие улицы, базары, ступеньки, старое барахло и неизбежная пыль. Нам дают остановиться, и я краем глаза замечаю, как Тайлер бережно закалывает волосы Лин на затылке. Здесь Иисус в первый раз взвалил на спину крест. Свой крест. Наш крест. Я сказал, что это негуманно. Не оправдывает. Я сказал, что это место – место стыда и скорби.
Она сказала:
- Это религия.
И подошла к статуе Иисуса во весь рост:
- Пока он висел на кресте, стражники разыгрывали его одежду в кости.
Ты висишь на кресте, стражники разыгрывают твою одежду, я плачу. Гвозди вбивают не в ладони – в запястья. Иначе тело рухнет, и руки оторвутся, не выдержав. Я не очень себе все это представляю – мне кажется, что и запястья могут оборваться, но ты не Иисус, и я не думаю об этом долго.
- Это не жалость, - сказал я. Мне хочется ее позлить. – Это не жалость и не горе. Мария могла сама его добить.
Я плачу по тебе – это не жалость. По крайней мере, не к тебе. Я плачу от бессилия, ты на кресте, и я чувствую, как гвозди сначала расцарапывают кожу на моих запястьях, а потом уверенно входят, разрывая вены, дробя кости, проникая в плоть. Это ужасно больно. Женщина-гид проигнорировала мое замечание.
- Он, наверно, кричал, - говорит Тай.
- Он верил.
Любовь – смешная штука. Чаще всего она целиком и полностью держится на животной вере. Я смотрю, как ты умираешь на кресте, и яростно верю, что ты возродишься. Возродишься и будешь со мной. Это – тоже часть того, что у меня в голове. Я плачу, смотрю, как твоя голова бессильно склоняется вбок, и верю, что скоро все будет хорошо. Скоро. Что у нас все будет хорошо. Я плачу беззвучно, отвернувшись к иконе, изображающей рождение Христа. Ты сказала:
- Я не Иисус.
Ты сказала:
- Я прощу.
Любовь – отвратительно грустная штука.