Русская печка

               
                Русская печка

    В доме у бабушки была большая русская печка, в которой она утром варила еду для семьи. Наверное, на ней ещё до меня выросло не одно поколение детей. Можно сказать, что и я выросла вплоть до десятого класса на русской печи. Она стала местом моего обитания с тех пор, как мы переехали жить в село Тунгусово, что находится на севере Томской области. Широкая мазаная белая труба и место для лежанки напоминали мне палубу парохода, на котором наша семья добиралась до этих мест. С тех пор как бабушка отправила меня спать со своей  кровати на печь за то, что я брыкалась во сне, ворочалась и не давала ей спать, печь стала для меня местом моего жительства.

   Утром я просыпалась от скрежета ножа по железным противням. Это бабушка спекла ватрушки с творогом  и свеклой и чистила листы. Я не переносила этот металлический скрежет, затыкала уши и лежала, ждала, пока она закончит с этим. Бабушка протягивала мне ватрушку. С творогом мне нравились, а со свеклой, надкусив, я возвращала ей обратно. - Не хочу, - говорила я. - Не хочешь, как хочешь, отнесу тёте Насте и её детям.  И ватрушки быстро исчезали со стола в узелок.

   Электрическая лампочка в доме появилась после того, как построили маленькую электростанцию, где-то в году 1948. Мама с женщинами из Тунгусово строила её. Однажды я пришла из школы и увидела лампочку, висевшую под потолком. Бабушка нажала на выключатель – комната озарилась ярким светом. Потом она вышла из дому и не видела, сколько раз свет загорался от моих прикосновений к выключателю, пока у меня не пропал интерес к новому явлению. Вскоре появилась на стене большая чёрная тарелка, из которой доносились голоса. Я пыталась поговорить с дяденькой по радио, но он меня не слышал, продолжал говорить сам с собой. Он что-то рассказывал, а я пыталась понять, заглядывая за тарелку, где он сидит.

   Детские воспоминания…. Как это было давно!!! Мой мысленный взор всё чаще и чаще возвращается в детство. Вижу бабушку, склонившуюся над табуреткой. Это она наливает в тарелку подсолнечное масло, зажигает фитиль, скрученный из тряпки. И будет он гореть и коптить, пока огонь разгоревшихся в печи дров не озарит ярким светом кухню. Русская печь была ещё и местом наших игр, когда приходили дети тёти Насти. Печь была широкая, места хватало всем.

   По вечерам осенью и зимой к отцу приходили его товарищи: старик Шкуратов и сосед-фронтовик, что жил рядом с нами. Шкуратова за глаза называли «Бабай». При свете керосиновой лампы они сидели за столом и играли в карты, в «подкидного». Выигрывали, проигрывали, долго обсуждали партии, выясняли ошибки.

   - Вот если бы я так сходил, а ты бы вот так ... - неслось нешумно из-за стола. Карты – это был предлог собраться вместе, поговорить о войне, вспомнить погибших товарищах, о срочной военной службе. Игра прерывалась, и я становилась невольным слушателем их разговоров. Нас отделяла только занавеска, и она не была помехой. Старик «Бабай» и демобилизованный по ранению сосед расспрашивали отца, тот отвечал.

   - Вот, Павел, ты служил много лет в Морском Флоте, был моряком, а скажи мне, плавать в воде ты хорошо умеешь? Где ты научился плавать, если у нас в Тунгусово нет речки? – Да нет, плавать я не умею, - отвечал ему папа. - А как ты в море ходил, если плавать не умел? – допытывался Шкуратов.

   - На броненосце «ПЕТРОПАВЛОВСК» во время срочной службы и на миноносце «ТАШКЕНТ» во время Великой Отечественной войны  выходили мы в открытое море Японское, были и в Тихом океане. Они такие глубоководные, что если свалишься за борт, умение плавать не поможет. Вода такая холодная, что пока матросы будут вытаскивать человека из воды, он погибнет от переохлаждения. Поэтому старались все матросы быть на корабле, даже во время шторма, очень осторожными. Не было случая, чтобы кто-то упал за борт.

   Потом они снова продолжали игру, прерывались и начинали рассказывать разные истории из фронтовой жизни или рассказывали разные «страшилки», из-за которых я позднее боялась в тёмное время суток ходить в школу. Так фронтовики коротали время по вечерам зимой. Я слушала их рассказы, пока не засыпала.

   В следующий вечер Шкуратов спросил папу, глядя на новый диван и красивую деревянную кровать, которую папа смастерил несколько дней назад.
   - Павел, а когда ты научился столярному делу?
   - Так ведь в школе нас учили работам по дереву. Я так любил школу! Особенно уроки труда. Однажды я сделал на уроке деревянный молоток. Это было в пятом классе. Учитель похвалил меня, так как мой молоток был самый красивый из всех, что сделали мои одноклассники. Я был очень рад похвале и решил порадовать родных. Понёс молоток домой. Мама меня похвалила за работу. Вечером пришёл отчим, и я показал ему своё изделие.

- Этому тебя учат в школе? – спросил отчим. Такие молотки ты можешь и дома делать, сказал  мамин муж Александр Ткачук  и не пустил меня больше в школу.  - Лучше бы я не приносил молоток домой.
   - Ну и чем ты занимался дома?
     Я был высокого роста в пятнадцать лет, а силы-то ещё не было. Отчим брал меня с собой на работу. Распиливали лес на доски. Таскали лес на себе. Он заставлял меня подставлять плечо под толстый ствол лесины, а сам вставал под тонкий конец.

Ох, и надорвался же я тогда от тяжести! Жизнь в селе тяжёлая была. Потом мы всей семьёй уехали в посёлок Ленинск - Кузнецкий. Работали на строительстве домов. Тоже распиливали брёвна на доски. Отсюда меня взяли на срочную службу в Морфлот. Отчим вернулся с мамой и детьми из Ленинск – Кузнецкого в село Тунгусово. Везде жизнь была в то время не сладкая.

   Однажды во время вечерних посиделок фронтовиков я взяла газету и карандаш, подошла к столу и обратилась к отцу. – Папа, научи меня рисовать! Это была моя первая и последняя просьба, с которой я обратилась к отцу за всё время, пока он был жив. Я подумала, что он постесняется мне отказать при друзьях. В школу я ещё тогда не ходила, а в школе в начальных классах позднее рисования у нас не было.

   Отец взял газету и карандаш, посмотрел на меня и сказал: «Так я же не умею рисовать», - и рассмеялся. – Ну, ладно, я тебе домик нарисую». И тут начался процесс обучения рисованию. – Вот это стена, а это крыша, вот тебе и домик. – А где окно? – спросила я. Отец нарисовал маленький прямоугольник в центре стены. – Так здесь же нет двери и крыльца, - подсказывала я папе. – А ещё нарисуй на крыше трубу, чтобы дым из неё шёл, как будто люди в доме живут! «Вот тебе и труба, и дым, а здесь я нарисую ещё забор вокруг дома. Возьми газету и карандаш, иди, рисуй теперь сама!» – закончил папа свой урок.

    Я разложила газету на столе, и процесс пошёл. На белом чистом крае газеты я нарисовала по обеим сторонам нарисованного отцом домика другие дома, но они были уже разной высоты, ширины, с одним и двумя окнами, с разными трубами и дымом, обнесла дома сплошным забором.
Наконец,  белая полоса газеты была заполнена до конца. Я показала рисунок фронтовикам, сидевшим с отцом за столом. – О! Да у тебя здесь получилась целая улица! – воскликнул дед Шкуратов. – Видно будешь художницей.
    Интересно то, что больше я карандаш в руки не брала. Обучение рисованию закончилось.

   По вечерам, когда приходили друзья папы, я лежала на теплой печи, слушала, слушала их рассказы и засыпала. Я часто вспоминаю сейчас свою жизнь в доме бабушки. И она представляется мне театром. Всё, что происходило в комнате с находившимися  в ней людьми – это сцена, на которой исполнялись события из жизни людей-актёров. А зрительный зал был у меня на русской печке. Всё происходило без моего участия. Каждый член семьи был занят своим делом.

   Я же как зритель лежала на печи, отодвинув слегка занавеску, наблюдала за всем происходящим на сцене, впитывала информацию в себя, как губка впитывает воду. А теперь выдавливаю её из себя капля за каплей, а иногда и целые потоки воды-информации о событиях и о людях, увиденных мной в этом доме.