Мой домашний синодик

     Я был подвигнут писать синодик своим Ангелом Хранителем. После серьезной болезни, приведшей меня к более внимательной внутренней жизни, я ощутил необходимость, лучше сказать, ответственность в молитве взывать к Богу о спасении людских душ.  Слава Богу за этот новый период в моей жизни.
     До этого я молился нерадиво, лишь в моменты жизненных трудностей молитва становилась горячее и проникновенней.
     Голова моя стала свободнее от суетных забот и различных пустых мыслей, а ощущение близкого присутствия своего Ангела-Хранителя перешло из «теории в практику». Это и было опытное восприятие Сил Небесных: Серафимов, Херувимов, Престолов, Господств, Сил, Властей, Начал, Архангелов и Ангелов. Причем в начальном периоде у меня возникала путаница между первичностью святых (человеков), и ангелов. Потом пришло вразумление – Ангелы, по небесной иерархии, шли за Архангелами и затем уже святые, опять таки, не сразу открылось, что святые делились на ведомых (известных) человечеству и неведомых. Позже, вся иерархия Сил Небесных приобрела в моем сознании чистую и ясную последовательность и завершалась именно так: ведомыми и неведомыми святыми. Количественно число неведомых святых воспринималось более, чем уже известных.
     Бог в Троичности Лиц Святой Троицы: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой проникал в сердце, как Высота Любви и Творца всего сущего во Вселенной.
     Богородица занимала особое место неприкасаемое разумом человека грешного, каковым я себя считал и, считаю, пока жив.  Бога моё сознание воспринимало со страхом быть повинным в грехе пред Ним, а после понимания того, что совершенные мною грехи прощены, уже не страх, а боязнь оскорбить все силы небесные усилилось. Пресвятую Богородицу душа воспринимала совершенно иначе. Чувство неземной близости, материнской заботы и всепрощения даже меня, грешащего, как неразумного дитяти, вселяло в сущность мою Любовь, безконечно непознанную, глубокую, недосягаемую, пока я нахожусь в бренности земного бытия.
     О силах небесных я говорю, как бы давая возможность в дальнейшем исправить свое восприятие, но к Матери Божьей оно неизменно: вложилось однажды в сердце, воспринялось им, и твердо в этом восприятии.
     Итак – синодик.
     Я записывал имена, а рядом в скобках фамилии. Если же не знал их, то писал связующие обстоятельства: родство, название города или села, с которым было связано имя произносимого, или профессии, относящиеся к той или иной личности; иногда клички, по которым мне был известен человек, за которого молюсь. Таким образом, мне было памятней поминать знакомых и не знакомых людей, внесенных в синодик.
     Он зарождался на листочке плотной бумаги, и имен в нем было совсем немного: родные, близкие, друзья… Чувство необходимости молиться не одноразово, но каждодневно за того или иного человека, приводило к появлению новых и новых имен. Листочки сменялись, увеличивались в размерах, пока не назрел момент печатать имена и вкладывать их в «файлы»: священство – отдельно; живых – отдельно; умерших тоже отдельно.
     Потом появились в памяти имена людей «спорных» с колеблемым сознанием: записывать их в синодик или нет? По сути – это были мои враги, совершившие те или иные неприятности в моей жизни. После некоторых колебаний, на протяжении нескольких дней, я искренно простил их и сам попросил прощения у каждого, причем и у живого, и умершего – ведь души людей безсмертны, хотя и перешли в иное бытие. Покой поселился в душе - он не нарушался даже при бытовых досадах, которых становилось все меньше, по мере молитв за домашних. Я часто вспоминал слова владыки Тихона (Жилякова), когда он еще был иеромонахом и отвечая на мои жалобы по поводу «непослушности» жены:
     - А вы не делайте лишних замечаний, которые приводят только к семейным ссорам и недовольствам с обеих сторон. Молитесь за неё и набирайтесь терпения, чтобы быть готовым все прощать…
     Как же не сразу пришло понимание этого духовного воспитания и жены, и детей, и себя!
     Со временем приходящие на память имена «врагов» с радостью вносились в синодик – уже не было разницы между живыми и умершими чадами Божьими. Приходящих на память умерших людей я встречал в своем сознании живыми  друзьями, не глядя на их недостатки, всегда помня о своих, даже не видимых и не осознанных мною. Образы уже перешедших в мир иной людей,  вставали в моей памяти очень ясно и не иначе, как, улыбаясь; глаза излучали тепло и неземную приветливость.
     Так, постепенно, за год-полтора, мой синодик вырос в объёме; я завел для него папку, в которую по мере надобности вставляются файлы, и теперь, хотя уже не такими темпами, он продолжает расти.
     Приходят воспоминания из далёкого детства, юношества… Люди, которые едва помнятся в коротких встречах, но, так или иначе, оставили след в памяти. Иногда я записываю их без имен, потому что не знал их, например - «Странник»…

     "Странник"

     Пребывая в Киселевой балке, работая над росписью храма, я немало сталкивался с людьми разных прослоек общества, различной убежденности верования и абсолютно разного духа. Вот этот «Странник». Он пришел пешком, несмотря на летнюю пору года, в пальто, ботинках, носки которых были аккуратно обрезаны так, что пальцы полностью выглядывали наружу. Возможно, ботинки теснили, возможно, для «вентиляции», но обувь была достаточно добротная и совсем не ношеная.
     Получив распоряжения от матушки относительно ночлега, он присоединился к нам в приготовлении ужина. Ему дали задание порезать хлеб; на стол выложили несколько буханок различного сорта. Хлеб был упакован в пленку и маркирован этикетками различных хлебопекарен: паломники, приезжая из разных городов и весей, привозили всевозможные продукты, в том числе и хлеб. Спаси Господь за сердобольность каждого паломника, позаботившегося, хотя однажды, о живущих и трудящихся людях, пребывающих в урочище.
     «Странник» прежде чем нарезать хлеб, тщательно перечитывал подслеповатыми глазами, этикетки. Вот он обратился ко мне:
     - Вы не могли бы прочесть рецептуру, что в нем содержится; слишком мелко написано.
     Меня удивила такая просьба, тем не менее, я прочел этикетку о содержимом в хлебе, и спросил:
     - А почему такой интерес? Люди с любовью привозят сюда хлеб; мы должны с любовью, есть его и благодарить их за заботу…
     - Любовь – любовью, но пост.
     Шел Петровский пост.
     - Хлеб - он и есть хлеб! – изрек кто-то из присутствующих.
     - Не говорите! – без обиды в голосе, отвечал «Странник». - Вот я был в Деркульском монастыре; там попалась буханка на этикетке, которой я прочел – яйца, молоко, сливочное масло…
     - Да это из области фантастики!.. или явная лапша на уши! – послышался тот же голос.
     - У митрополита Антония Сурожского есть такое воспоминание, - решил вставить и я своё слово, - о том, как он нарушил пост. Когда он был врачом, то в числе других пациентов, имел одну очень бедную семью, в которой находился больной ребенок.
     Был Великий пост, и он решил во что бы то ни стало выдержать его по всем правилам, поэтому строго следил за собой. Ребенок выздоравливал, и доктор Сурожский сказал, что зайдет в такой то день в последний раз, чтобы убедиться, что мальчик выздоровел. Когда он переступил порог их дома, то понял, что поста ему по всем правилам не выдержать – стол был накрыт нехитрыми продуктами, а в центре стоял приготовленный к его приходу цыпленок! Желая, отблагодарить доктора родители, возможно, собирали по копейкам, чтобы накрыть этот стол. И с такой радостью и благодарностью теперь ожидали, когда они усадят доктора за стол…  Отказаться отобедать у них будущий митрополит просто не мог – столько любви и благодарности светилось в их глазах!
     Исповедоваясь у своего духовника, он сокрушался, на что духовник вразумил его:
     -Ты думаешь, что, отказавшись отобедать, или не вкушая цыпленка, стал бы чище и менее грешен, чем есть?
     Вот такая история, - заключил я свой рассказ.    
     - Хорошая история, - согласился «Странник».
     Перед ужином была прочитана молитва, стол благословлен; все приступили к трапезе. «Странник» достал из своей котомки маленькую бутылочку, отвинтил пробку и крестообразно капнул в свою миску:
     - А что это? - спросил Вадим, сидевший рядом.
     -Иорданская вода, - негромко, но как-то значимо ответил «Странник».
     Утром, перед службой «Странник» подошел ко мне, чинно  поклонившись, сказал:
     - Прости меня, брат.
     - Бог простит, и я прощаю. Прости и ты меня, брат, - не ожидая такого оборота, ответил я. Перед этим я чувствовал некоторую натянутость между нами, но обоюдное прощение начисто сгладило эту натянутось.
     «Странник» причастился на литургии и больше я его никогда  не видел.

     Толя-сапожник

     В одно время судьба свела нас, и мы подружились. Толя не был сапожником по призванию – «перестройка» ставила всё вокруг с ног на голову, вот и Толю она поставила из депутатов местного совета в сапожники частного значения. Наша кооперативная художественная мастерская находилась рядом с его сапожной мастерской и потому мы тесно общались между собой.
        При различных затруднениях Анатолий бодрым чуть хрипловатым голосом, придающим его хозяину солидность, восклицал: «Ничего, Володя, - с нами Бог!» Этим возгласом он не только поднимал свой дух, но и дух человека с которым в это время разговаривал.
        «С нами Бог!» - и хотелось дальше жить, бороться и преодолевать трудности.
        «С нами Бог!» - и отпадали сами собой вопросы веры.
        «С нами Бог!» - и чувствовалось, что Он с нами и мы с Ним.
        Толя умер, и я представляю, как он произносит слабеющими устами, чуть хрипловатым голосом, придающим ему предсмертную глубину:
        -С нами Бог!

        Художник Рафаэль

        Рафаэль умер в Риме, 6 апреля 1520 г. в возрасте 37 лет. Похоронен в Пантеоне. На его гробнице имеется эпитафия: "Здесь покоится великий Рафаэль, при жизни которого природа боялась быть побежденной, а после его смерти она боялась умереть".
        В молодости я именно таким высокопарным взглядом смотрел на Рафаэля и его творчество. После прихода к церкви в моем «правильном», как я уже считал, воззрении на творческие личности многое пересматривалось, многое меняло свои позиции. Например, я откуда-то узнал, что Рафаэль умер на женщине. О, для моего «правильного» взгляда – это было сущее мракобесие мастера и, несмотря на то, что я любил его творчество, теперь я уже не мог любить всего, что окружало его жизнь. Теперь я мог только осудить его! Что я незамедлительно сделал.
        Вскоре мой разум поколебался от внушений Ангела-хранителя и я понял, что осудил-то я живую душу! Ведь все наши души – живые, только что переселились с земного существования. Осознав свою ошибку, пересмотрев свой «правильный» взгляд, я несколько попритих в своих суждениях, совесть указала мне путь исповеди в этом, и я исповедовал свои осуждения творческих личностей давно или недавно умерших.
        Батюшка отнесся к моей исповеди внимательно и строго, но сочувственно. Это был мне урок на всю оставшуюся жизнь – не судить и не хвалить, но относиться уважительно к жизни творческих людей. Всегда не забывать, что они – живые души. Смотреть на их недостатки, пороки и страсти снисходительно; стараться видеть бревно в своем глазу, а в других не замечать и щепки.
        Рафаэля я внес в свой домашний синодик и поминаю его.

      Форматор

      Юношей я работал в художественном фонде, но поскольку мне всё было интересно, я совал свой ещё не прищепленный нос всюду, куда можно было его сунуть. Это не было любопытство, а скорее любознательность в своем профессиональном деле. Во мне ещё зрело чувство – «хочу всё знать» и я, как мог, удовлетворял его.
      Все художники производственного направления, охотно делились знаниями в своём деле, но художники творческой направленности были несколько сдержаннее, впрочем, какие «умные» вопросы я мог задавать в свои годы?
      Время открывает нужность того или иного знания. Многие знания, приобретенные тем временем, мне так и не понадобились впрямую, но косвенно пригодились в жизни не только профессиональной, но и бытовой.
      Уже тогда я понял, что люди почему-то любят скрывать и делать из своих творческих находок нечто значимое, особенное, называя это – «моим секретом».
      Таких мудрёных секретчиков я встречал по жизни немало; один из них был форматор скульптурных работ. Я не был с ним особенно дружен, потому что на мои вопросы он всегда отвечал с некоторой неохотой; я быстро это почувствовал и редко обращался к нему – были и другие форматоры, делившиеся гораздо охотнее своими знаниями.
      Потом я на долгие годы утерял его из виду и встретился лишь, когда фонд уже не имел такого значения, а форматор давно был на пенсии; я уже был не юноша, а муж, занимающийся иконописью и живописью, тем и жила моя семья.
      Форматору было уже лет около семидесяти, когда мы встретились в мастерской при одной транспортной организации. Мастерскую организовали художники-пенсионеры, имеющие силы и желание еще приносить пользу своим семьям и людям, пользующимся их услугами. Сюда и заходил иногда старый форматор. Для чего? Об этом можно только гадать, но внешне это выглядело, как – проведать старых коллег и товарищей.
      Посредине мастерской стоял большой рабочий стол, его мы и накрыли ради нашей встречи. Как водится, разговор вначале был общий, но постепенно перешел на группки и у нас с форматором завязался свой разговор; мы вспомнили время, когда фонд был шумен и полон, как улей; вспомнили уровень заказов…
      В этом месте форматор перешёл на «свою тему»: как он задался целью утоньшить стенки бронзового литья и каких успехов достиг в этом; и заключил беседу:   
      -Но я никому не раскрываю своего секрета! У меня пытались выведать или купить мой секрет, но я сказал – нет, лучше я этот секрет литья с собой унесу, чем им будет пользоваться какой-то бизнесмен, и наживаться на этом.
      -Но ведь ничто не стоит на месте – люди, так или иначе, открывают новые способы литья. Зачем скрывать это? Неужели вам жалко – пусть люди пользуются, пусть зарабатывают. Много ли заработает человек на этом деле? Ведь не  так уж популярно бронзовое литьё, чтобы на нём можно было деньги лопатой грести.
      -Ого!.. я лучше с собой в гроб заберу «свой секрет», чем кто-то будет на нём, пусть не лопатой, но деньги грести. Я свою молодость на поиск этого литья положил, а кто-то готовеньким будет пользоваться?!
      Тут меня пронизала мысль: «Что я пытаюсь донести?! Ведь человеком руководит элементарная зависть: зависть к молодости, зависть к успешности другого человека, зависть к своим же измышлениям!»
      Он ещё что-то злобно говорил, а я подпер рукой голову и, не поднимая взгляда на форматора,  мне было стыдно за него, думал: «Вот прожил человек жизнь, а ничему не научился в ней, только зависть обрела в нем уверенность, что именно так правильно жить».
      Имя форматора я не помнил, а теперь у меня нет возможности узнать его. Но Бог знает за кого я молюсь, хотя в синодике он записан просто - "Форматор".
 
      Игорь и Анатолий

      - Господи, спаси и сохрани раб Твоих – Игоря и Анатолия. Укрепи их в мужестве и решимости бороться за веру православную!
      Не всегда такими словами, но с таким смыслом я молюсь за Игоря и друга его Анатолия. Игорь, ведущий в этой борьбе, Анатолий – ведомый. Ведущих людей мало. Мы, пассивные, часто не могущие осмыслить ту или иную ситуацию, в которую нас втягивают силы зла и сыны человеческие, служители воле сатанинской, ищем кого-либо, взявшего на себя роль руководящую в этом мире хаоса. Только твердая вера и упование на волю Божию может вывести нас на путь верный. Для этого нужно молиться Богу с искренним чувством упования, что Он поможет и пошлет нам человека необходимого в нашем следовании по пути в горнее.
      Но как же нужна помощь самим ведущим! Ведь они так же сомневаются, колеблются – они тоже люди со всеми их слабостями.
      Этих мужественных сельских людей объединила вера; оба имеют высшее образование, но не кичатся им; оба семейные, имеющие жен и детей, и сохраняющие эти очаги бытового уюта.
      В сегодняшние дни, как и во все прошедшие столетия, идет наступление на представителей православия в лице каждого члена Церкви, каждого движущегося к спасению чада Божия.
      Не станем рассуждать о том, как страшат нас и вводят в недоумения вопросы по поводу идентификационных номеров. Не станем также обсуждать веру и решимость каждого человека – они  различны и неизвестно как проявят себя в действенную минуту жизни.
      Сейчас администрацией Харьковской области проводятся решительные меры по насаждению «добровольного» подписания документа по опросу обработки персональных данных.
      Мы говорим о вещах самых насущных: кто-то смеётся над «этой мнимой борьбой», кто-то – нет. Жизнь земная во всём – палка о двух концах. Любая борьба, не преследующая своих корыстных интересов: денежных, материальных, властолюбивых, но духовных: веры в Бога, признание Его управляющей и созидающей роли в любом проявлении жизни – это борьба прежде с собой, но не прохождение мимо, как-то в притче Господней о добром самарянине, имеет под собой почву.
      К чему же отнести эту борьбу? Насколько она справедлива со стороны отстаивания своих прав? Да хоть бы добровольно-принудительного ведения методов такой борьбы! Лукав сатана, лукавы его служители; быть трезвенным и внимательным призывал Сам Господь и апостолы Его.
      Я молюсь за своих братьев, тем самым, внося свою лепту в борьбу со злом. Молюсь без сомнения в искренности их побуждений, и слышу в своем сердце слова Господа:
      Я смотрю не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце.  1 Цар. 16:7

     Сколько таких имен в моём синодике!
 
     С первых листов синодика встречаются имена людей, которые погрешают тем, что обращаются к волхвам, то есть колдунам. Имена их различны: «бабки», «дедушки», экстрасенсы, народные целители и многие другие. Стоит внимательнее вглядеться в образ жизни этих людей и сразу откроется неприглядное лукавство их целей. Только и мы лукавы, потому из наших уст звучат оправдания этим «целителям».
     Ещё святитель Иоанн Златоуст говорил о них, а это было в конце четвертого века: «О, во сколько крат лучше умереть, нежели к врагам Божиим идти! Какое пособие тело лечит, а душу губит? Какая польза здесь малое принять облегчение, а там быть посланным с бесами в вечный огонь? Слушайте, что случилось: заболел Охозия царь и, оставив надежду на помощь Божию, послал к волхвам. Но вот пророк Илия встретил слуг Охозииных и сказал: «Ступайте, скажите своему царю: поелику он Бога оставил и послал к бесам о своем здоровье спрашивать, то Бог определил не встать ему с одра своего и умереть прежде времени». Так преждевременная смерть постигает и всех ходящих к волхвам. Святые апостолы прокляли  волхования, а святые отцы отвергли на Соборах, от святого причащения отлучили ходящих к волхвам и наложили на них строгие запрещения.
     Раба Божия Лидия уловлена в сети с молодости и по сей день не желает от них освобождаться! Господи, вразуми чадо Твое! Ангел Христов, хранитель души и тела рабы Божией Лидии, настави её на путь истины, обрати стопы её шествовать в горнее, но не пресмыкаться по земному сору!
     Отговорка её одна – мои папа и мама всегда в селе обращались к бабке…  Мы забываем, что в короткий век советского демонизма вера человеческая практически была стерта с лица городов и весей страны. И если совсем недавно «бабки» имея веру твердую и любовь к созданиям Божьим, лечили безкорыстно, то ныне торжествует корысть во всех её проявлениях!
     Вячеслав и Тамара, считая себя детьми образованного века, подкованными научными знаниями, обращались и обращаются к одной (!) «бабке», у которой иконы висят и свечи горят…
     Многообразия «лечения» в наши дни не перечислить, но страшно то, что у самих больных отсутствует вера.
     Иисус сказал: «Придя, найду ли веру на земле» (Лук.18:8).
     Вот раба Божья – Алла. Конечно, тоже с высшим образованием. Конечно, тоже «подкована», но иногда посещает храм, и… верит, как будто… Совесть сопротивляется, Ангел-Хранитель внушает – не ходи! Но Алла идет к той или иной «бабке-гадалке», которая говорит «всю правду». Грех любопытства берет верх, желание знать прошлое и настоящее и будущее – страсть непреодолимая. А молитва? Ведь бороться с внушением врага рода человеческого возможно только, призывая помощь Божию. И помощь придет, нет сомнения в этом! Но… в этом «но» и есть неверие! Из своего высшего образования Алла вынесла знания о сопротивлении материалов, почему же эти знания не применять в жизни духовной?
     Без сопротивления силам зла нет никакой борьбы! А без борьбы нет веры!
     И сколько таких имен в моём синодике! Сколько колеблемых людей! Колеблемых ученостью, знаниями, в конечном счете – гордыней! Господи, подаждь дар твердости в вере рабам Твоим!

     Саша-художник
    
     Листаю листочки синодика: за каждым именем жизнь и смерть, кто по какой дороге или тропе ушёл, определять это возможно только Богу. Однако встречаются имена, которые вызывают сердечное сокрушение – это самоубийцы… Сердце сжимается, сознание замирает – ведь этих людей любили, за них переживали, молились, как могли… Что же вы наделали, дорогие наши родные, знакомые, дети?! Отдали свои Жизни в отчаяние, в вечный мрак! Но как хочется верить, что Господь Великою Любовью и величайшей Премудростью Своей спасет души их из вечного мрака и муки отчаяния…
     Вот, например, раб Божий Александр – в ранней моей юности он сыграл направляющую роль в жизни и если я тогда не понимал, что люблю его, то с годами всё более осознавал эту любовь.
     Работал я тогда в клубе мебельного комбината в одном маленьком городке. Взяли меня неопытного шестнадцатилетнего «художника» неожиданно, как подвернувшегося в нужное время – предыдущий художник, лежал в наркодиспасере, и сколько будет ещё лежать неизвестно. Кому-то нужно было выполнять текущую работу на предприятии. Неумело, но я со своей работой справлялся, а её было немало.
     Ожидал я прихода Саши-художника с нетерпением и тревогой: нетерпением потому, что хотелось набраться опыта у «настоящего» художника, а тревогой потому, что, понимая своё неумение, ждал суровой критики.
      Встреча произошла неожиданная, теплая. Я корпел над декорациями в клубном зале; самодеятельными силами собирались ставить спектакль. Вырезанный из фанеры ствол дерева уже стоял,  расписанный мною, а я на полу разрисовывал крону. В тишине зала слышал, что кто-то вошел и, не говоря приветственных слов, сел на переднем месте.  Я обернулся и увидел мужчину, он, прищурив взгляд, рассматривал проделанную мною работу. Водянистое, гладковыбритое лицо, спокойный пытливый взгляд  выражал удовлетворение:
     - Здравствуйте, - среагировал он на мой оборот.
     - Здравствуйте.
     - Я Саша-художник, - он встал с кресла, прошел на сцену, а я поднялся с колен и с любопытством рассматривал мужчину лет пятидесяти, аккуратно, но просто одетому.
     Подойдя ближе, он протянул руку для знакомства:
     - Саша.
     - Володя, - в свою очередь протянул руку я.
     - Будем вместе работать, Володя. Ствол дерева сделан хорошо, а вот крону нужно оживить. Не надо вырисовывать каждый листочек.
     Он вылил в ведро банку зеленой гуаши, добавил воды, перемешал и выплеснул на лежащий, на полу холст. Взяв кисть, быстро сделал тени в некоторых местах, потом, вынув из кармана перочинный нож, сделал несколько надрезов, рванул ткань, которая с треском и к моему неподдельному недоумению, поддалась:
     - Теперь, Володя, цепляем на трос вот так и подымаем. Вот! А?! Ожило!
     Саша и сам ожил: глаза блестели и горели огнем творчества, зажжённые деятельностью, тело энергично передвигалось и привычно выполняло ту или иную работу.
     - Иди сюда, Володя, в зал! Посмотрим! Смотреть то люди будут из зала!
     Я перешёл в зал. Моим изумлённым глазам предстало удивительно живое дерево! Я был восхищен и доволен первыми   уроками, преподанными мне дядей Сашей.
     Дальнейшие события развивались так. Мы трудились: работа в руках дяди Саши горела, и чем больше он её делал, тем больше и больше её прибывало! Саша писал по цехам социалистические обязательства, лозунги, всюду были портреты Ленина, причем Саша выполнял их не глядя, на какой-нибудь образец - у него был свой до механизма отработанный образчик. Я готовил основы и учился всему, что делал Саша. Кроме этой оформительской работы он принимал участие в репетициях спектакля – у него была главная роль. Репетиций он всегда ожидал с какой-то торжественной сосредоточенностью. 
     Мы с раннего утра и до позднего вечера были заняты суетой, которая характеризовалась одним словом – работа.
     Состоялся спектакль, он имел успех у зрителя; после спектакля – банкет и Саша опять уходит в запой; вновь выходит из него и так продолжаются перемены, но они однообразны.
     Пока он не пьет, мы с ним много беседуем и я многому учусь; дома начал писать этюды и приносить ему на обзор – он критически, опытным взглядом их рассматривает, даёт указания и замечания. Оказывается Саша, в молодости, закончил  Харьковский художественно-театральный техникум, отсюда у него такая привязанность к сцене.  Рассказывая множество историй из театральной жизни, Саша оживлялся неподдельно, но ни разу между нами не заходил разговор о Боге, о сущности человеческой жизни на земле.
     Дважды он пытается повеситься, в состоянии запоя, но оба раза его кто-нибудь вынимал из петли – Господу неугодна была его насильственная смерть. Третья попытка закончилась печальным исходом – Саша повесился в проеме двери, перебросив веревку через наддверное окно. Жена уехала на некоторое время проведать свою дочь, в это время Саша начал пить и известный конец настиг его.
     Я служил эти два года в рядах Советской Армии. Когда вернулся и узнал об этом, то очень сокрушался его смертью, но это было чисто по человечески, а сейчас, когда пишу эти строки, сокрушаюсь ещё и как христианин.
     Господи, прости эти отчаянные смерти рабам Твоим, если это возможно.
     Я уже дописывал свои размышления, когда мне попал на глаза этот подлинный рассказ.
     Несколько лет назад, рассказал послушник Санаксарского монастыря Александр, тогда еще был жив отец Иероним, к нему подходит один мужчина и говорит: "Батюшка, не в моготу жить, я решил повеситься, благословите!"
     Отец Иероним, отговаривает, благословил исповедаться и причаститься.
     Мужчина все исполнил, но через неделю опять с тем же вопросом-просьбой…
     Снова отец Иероним послал на причастие.
     А на того хандра напала, вновь к батюшке и отчаянно заявляет, если не благословите повеситься, сам пойду и повешусь.
     Тогда отец Иероним говорит: "Ладно, благословляю, но перед тем как вешаться, ты скажи так: - тебе сатана отдаю свое тело, а душу Господу, прочти молитву и перекрестись..."
     Вот этот бедолага, доведенный бесом до отчаяния, закрылся в гараже, накинул петлю на шею, прочел молитву, перекрестился и орет: "Забери ты, сатана мое тело, но душу Господу отдаю!"
     Раздался оглушительный удар и хохот, послышался зловещий шепот: " Не нужно нам твое поганое тело!!!"
     Мужика так отбросило, что он вышиб дверь в гараже и оказался на улице.
     По молитвам батюшки Иеронима бес был посрамлен, а мужчина все это рассказал прихожанам в Санаксарском монастыре.
     Не спешите без благословения серьезные поступки совершать.
 
     Еще Александр

Он был знаком мне со времен студенческой юности, в пору советских времен. Мы были с ним в хороших отношениях и никогда не имели неуважительных отношений.
Саша был человек не страстного нрава. Старался ни с кем не враждовать и ни кого не обижаться. Но при переходе на третий курс у него проявилась наклонность к накопительству, по просту – страсть к деньгам.
Весной Александру представилась возможность поехать в Тюмень на заработки. Он поделился со мной нерешительностью, но я ободрил и поддержал его начинания, и он поехал. Вернулся уже к началу занятий – довольный, возмужавший и несколько самоуверенный.
- Ну, что, Саша? Как твое впечатление от «халтуры», - так мы, будущие художники, называли все летние заработки.
- Нормально! – широко улыбаясь, отвечал Саша. – Заработал тысячу рублей!
По тем временам это была немаленькая сумма; зарплата рядового инженера составляла сто двадцать рублей в месяц, а мы имели стипендию – тридцать рублей.
- Наверное, потратил всё?
- Нет, положил на книжку!
На следующий год Саша вновь, куда то поехал, и снова положил тысячу рублей к первой тысяче – на книжку.
Тут уже со стороны студентов слышались шутки, граничащие с завистью, а Саша начал вынашивать мечту положить очередную тысячу на книжку. В последующие годы у него «халтур» не попадалось и он, по всей видимости, понемногу собирал «копейку к копейке». При редких встречах я спрашивал:
- Что, Саша, книжка пухнет?
- Нет, - без улыбки отвечал он, - Недавно закончил собирать третью.
- А что же дальше?
- Буду собирать четвертую!
Такая возможность выпала Александру: случился Чернобыль и Саша поехал в тридцатикилометровую зону, откуда по возвращению привез четвертую тысячу и положил её на книжку.
Все эти годы Саша пребывал холостяком, каких то жизненных целей на ближнее время не имел; по приезду из зоны бросил все занятия художеством и устроился на металлургический завод в прокатный цех с одной целью – заработать пятую тысячу.
Мы изредка виделись, перебрасывались двумя-тремя незначащими словами и вновь надолго не встречались. Как вдруг до меня дошла новость – Саша погиб на заводе! С кран-балки высоченного цеха сорвалась огромная металлическая болванка в несколько тонн весом и попала непосредственно на Александра…
Хоронили тело, или что от него осталось, в закрытом гробу.
Помяни, Господи, раба Твоего во царствии Твоем…

     Юродивые Вадим Андреевич и Коля-математик

     Их жизни и смерти наоборот вызывают у меня в душе спокойную улыбку. Почему-то мне спокойно за их участь. Конечно, участь каждого из нас будет известна после второго суда - тогда определится окончательная доля каждой души человеческой.
     Коля-математик был молодой парень, он «свихнулся» от усердной учебы в университете и теперь жил с родителями. Нрава он был миролюбивого, поэтому ходил свободно – его не обижали даже дети, которые в этом деле весьма жестоки.
     Изредка он заходил в наш двор, который был полон детворы, и мы несли старые тетради, прослышав, что: - Коля пришёл! Из тетрадных листочков Коля быстро делал разных необычных животных или птиц; последним штрихом в этом процессе было его дуновение – фу! и плоская бумажная поделка становилась объёмной узнаваемой фигуркой или головой какого-нибудь зверушки. Слышались восторженные голоса детворы:
     - Птичка!
     - Жираф!             
     Мы с удовольствием делились с Колей сладостями, а он с удовольствием принимал их и рассовывал по своим карманам.
     С Вадимом Андреевичем их связывало одно общее дело – они появлялись на самых различных похоронах и часто ссорились, отстаивая своё право нести впереди похоронной процессии деревянный надмогильный крест. Причем Вадим Андреевич грязно ругался при этом, а Коля интеллигентно «доказывал». Их примиряли, поручая нести, что-либо той или иной стороне. Вадим Андреевич был старше и опытней в ношении крестов. Но его походка, «на полусогнутых», часто вызывала сомнение у организаторов процессии. Обутый в неизменные сапоги, Вадим Андреевич имел «солидный» вид и чаще оспаривал своё право на несение креста.   Коля рано умер, а Вадим Андреевич прожил долгую земную жизнь.   Вот, собственно, и всё, что я помню о них, но почему-то без сомнения внёс их имена в свой домашний синодик. Светлая им память.

     Старушка-бродяжка

     Лет пять-шесть назад на нашем проспекте появилась бродяжка – неопределённого возраста женщина. В теплую пору года она ходила в пальто с множеством котомок и узелков через плечо; появлялась в одном месте проспекта – возле нашего пятиэтажного и величественного дома, построенного в период «сталинского ампира». Ночью, возле фонтана, раздавался её квакающий пронзительный смех и слышался неумолкаемый чистый голос. Такие явления бывали до утра. Она неожиданно появлялась и так же неожиданно пропадала. Бывало, сдавала бутылки в приёмный пункт, расположенный с торца дома; бывало, сидела со всем своим скарбом на прохожей части в прошении милостыни, причем я никогда не слышал от неё прошения типа: - Подайте бедному человеку на пропитание… Всегда говорила в голос что-нибудь, и вдруг хохотала, весело и беззаботно.
     Не раз, усмотрев мою бороду, всплескивала руками:
     - Борода! Ха-ха-ха. Вот для чего она нужна?!
     И заходилась тирадами в адрес моей бороды.
     Жену мою как-то заинтересовал вопрос: может быть она тайная праведница – юродивая?
     - Может быть, об этом знает только Бог.
     Однажды мы проходили мимо неё, заметив меня, бродяжка залилась смехом и, пересыпая восклицаниями по поводу бороды, указывала пальцем. Меня её смех не оскорбил, я только сказал жене:
     - Думаю, ты сделаешь правильный вывод, под чьим вождением находится эта старушка? Если у неё вызывает смех вполне природный элемент мужчины – борода, то кто смешит её?
     Однажды она исчезла с проспекта – навсегда.
     Я записал её в свой синодик. Сколько таких старушек бродят по лицу земли?! Только Богу известно.

     Синодик и о живых, и о умерших прибавляется. Наступит момент - он прервется, как прервется и моя земная жизнь, но пока я жив будут звучать поминаемые имена...

           Саша

           «Надо знать, какая страсть безпокоит более всего, с ней и нужно бороться особенно. Для этого надо ежедневно проверять свою совесть…»
                Преподобный Никодим исповедник Оптинский

      Около имен, внесенных в синодик, стихийно появляются крестики – это значит, что человек умер.  И всегда это происшествие случается неожиданно. Почему? потому что человек не готовился к ней, но всегда от неё отмахивался: «Мне еще рано думать об этом!» - он машет рукой сегодня, а уже завтра не может двинуть рукой, смерть оборвала его на полуслове.
      Подумать только, человеку смерть не указ!.. он лучше знает, когда ему готовиться к ней!
      Очень, очень редко, когда я ставлю крестик, сердце моё радостно-спокойное за умершую душу.
      Вот опять неожиданный крестик напротив имени…
      Я поставил его вчера. Сердце в недоумении сжалось, ведь Саша ещё молод – ему едва исполнилось сорок, он слышал и знал о Боге, не отрицал веру, не отрицал земную смерть…
      Помню, он охотно отозвался на мою просьбу помочь сделать из листового металла и уголка основу под икону святых Петра и Павла. Вот уже несколько лет она радует взоры жителей села Петровка. Мы выполнили её автомобильными красками по всем технологиям потому, что тогда стояло жаркое лето.
      Саша за вполне скромные деньги ответственно выполнил наш заказ:
      -Это же для церкви! Всё будет сделано лучше, чем для себя. Себе или кому-то можно сказать – «Пройдет!», а для церкви – нет.
      Мы с ним сдружились.
      Однажды я приехал на побывку домой ранней зимой, и хотя время было не для пикников, но мы сговаривались по этому поводу заранее, что по приезду моему выйдем на природу и сварим уху на костре.
      Я с детьми заранее приготовил место: застелили холстиной снежную землю, соорудили стол; из лежащего ствола дерева -лавки, оборудовали место для костра и два шлакоблока под кастрюлю, в которой должна вариться уха – всё было приготовлено, даже сын установил несколько пиротехнических ракет для встречи ребят после работы.
      А вот и ребята, с ними Светлана, наш друг и товарищ; ракеты взлетают в небо, свист полёта – разрыв!.. нам радостно от встречи, от разрывов ракет, от ароматного дыма костра…
      Первая рюмка «Украинской с перцем»; мне дано слово, оно как всегда, кратко: - Слава Богу, за всё!
      К вечеру морозец усиливается, уха съедена, пикник удался, но нам не хочется расставаться, и мы решаем зайти к Светлане, погреться.
      Саша решил забежать в магазин; «Украинская с перцем» опять украшает стол и множество колбасы.
      -Саша, куда же столько колбасы после ухи?
      -Я без неё будто голодный…
      -Тебе нужно быть повнимательней с колбасой,- твой вес явно лишний.
      Саша не обижается на замечание, он знает, что вес его, безусловно, лишний, но…
      За последние годы Саша еще более прибавил в весе, у него шумная одышка…
      Что же это я – всё в настоящем времени говорю – для Саши оно уже в прошедшем на земле…

      Колька-Юрка

      У этой души человеческой из моего дальнего детства была недолгая земная жизнь – лет до 35.  Кончилось моё детство, и я потерял его из вида, хотя при случаях интересовался у друзей:
      -А как там Колька-Юрка поживает?
      -Женился, помнишь Шпоту? Вот на ней и женился.
      Разумеется, в паспорте у него значилось одно имя, но хочется рассказать о том, почему же вместо пацанячей клички он имел своё характерное «Колька-Юрка».
      Это как раз тот случай, когда несогласие родителей в чём-либо отражается на их детях.
      Отцу очень хотелось назвать сына в честь деда – Николаем, а матери, в свою очередь, отчаянно хотелось назвать сына в честь своего деда – Юрием. По рождению сына, оба долго не уступали друг другу, в конце концов, слабость женская выразилась в слове:
      -Делай что хочешь…
      Но эта уступчивость была лишь в формальности, а в действительности как не было согласия в этом вопросе, так и не наступило; ни годы, ни морщины, ни седые волосы не повлияли на сознание родителей.
      Сын рос, отец называл его Колька, а мать упорно звала его Юрий:
      -Юра! Пора домой.
      -Колька! Ты что не слышишь, мать домой зовёт!
      Мы решили эту проблему по-детски просто – называли его Колька-Юрка, таким образом, как бы примиряя отца и мать.
      Несмотря на пожизненную причуду матери и отца, на гранитной посмертной табличке значится:
                ЕРМАКОВ
                НИКОЛАЙ  НИКОЛАЕВИЧ

      Бося

      Как и откуда у Саши взялась и прилипла к нему эта кличка? Не знаю, мне кажется, что он с нею родился.
      -Володя, Саня Бося умер…
      Он прожил последние годы в одиночестве: с женой что-то не заладилось, (безверие исключает терпение ради Христа) и Саша ушел жить к матери. Похоронил мать лет семь назад, с тех пор выйдя на пенсию по горячему стажу жил одиноко, и одиночество не пошло ему на пользу: телевизор, газеты, книг не читал, разве ещё в детстве «Золотой ключик или приключения Буратино», какие ещё интересы имел Бося – затрудняюсь сказать.
      Пожалуй, имелся интерес, но он был скрываемый, периодичный, от пенсии, до пенсии – побухать. Дня три-четыре Саше хватало, чтобы «отвести душу», после этого он наводил генеральную уборку в квартире и делал вылазки по мелким делам то на рынок, то к кому-нибудь знакомому, по какому-то «важному» делу, то ещё что-то не требовало отлагательств.
      При встречах со знакомыми у Боси был неизменный вопрос:
      -Ну что, Слав, в стаканчик не заглядываешь.
      -Бывает, Сань, а ты?
      -Не, не! – отмахивался Бося, так категорично, будто с детства спиртного в рот не брал.
      В последние дни жизни, Бося забухал «по черному». На звонки в дверь никому не открывал, мобильник отключил…
      Сделали вывод, что Саша поехал проведать сестру в деревню, и успокоились. И только когда из-за двери полез в подъезд характерный запах, соседи вызвали милицию. Взломав замок, обнаружили мертвое тело Александра – Боси больше не было, на диване сидел труп, перед ним на журнальном столике стояла недопитая бутылка водки.
      Скрываемая от людей и от себя, страсть приблизила смерть. Саша ни разу в жизни не исповедовался, не говоря уже о том, что ни разу не был на церковной службе…

      Главный герой

      Они жили в трехкомнатной квартире: отец – бывший скульптор, художник; мать – бывшая воспитатель в детском саду, и сын – бывший музыкант, художник.
      Каждый обитал в своей комнате.
      Они неторопливо умирали: у отца были парализованы ноги, но при необходимости по квартире передвигался; больное сердце, давление. У матери – сердце, ноги, суставы, вены… да разве перечислишь всё. У сына – рак печени.
      Трое знали о неизбежной, витающей над каждым, смерти, но каждый старался о ней не думать. Отец тешился воспоминаниями о своих бывших заслугах; он был преданный идеалам партии коммунист и в своё время установил отлитый из чугуна бюст основателю города, и очень гордился этим. В пространстве его души места Богу не находилось.
      Матери, особенно тешиться памятью о своей деятельности, было некогда – свои хвори, да ещё два больных, часто сорящихся мужика, таких дорогих сердцу, хозяйство… Её попытки примирить их во время ссор, заканчивались тем, что оба набрасывались на неё и она, сея слёзы, скрывалась в своей комнате; обращалась, как умела, к Богу, к Пресвятой Богородице, но это было не часто.
      А сын, понимая, что смерть ближе всех подступила к нему, готовился к ней. Каялся? Нет, он не был грешен, это вот коммуняки, друзья отца, вот кто – грешники!.. Отец упорно не хочет слышать его правды, о которой так ярко вещает телевизор, расписывают газеты, а ещё ему был интересен мистический мир.
      Иногда, они упрашивают мать принести пару бутылок водки и клятвенно уверяют её, что всё будет тихо-мирно, но…
      Расходившись, отец выгоняет сына из своей комнаты, и потом ещё долго гремит своими костылями, долго не может успокоиться, и тонкие стены хрущевки перекатывают маты из угла  в угол.
      Наверное, зритель-читатель ждёт появления главного героя этого стиснутого жалкого мира – трёхкомнатной квартиры хрущевских времен? Наверное, он ожидает, что мир расширится до необъятных размеров, стоит только появиться этому герою? Но сцена то зажимается в ещё более мелкое пространство – наше сердце; и если в нём нет любви, то остаётся место только «главному герою» - дьяволу, который изливается в своей ненависти к человеку.
      
      Александр
               
      О каждом человеке можно много рассказать и героического  и низменного, но, следуя совету святых отцов – не пересказывать чужие грехи, я рассказываю только то, что приходит на память не порочащее имя человека. Вот, например, вспоминаю раба Божья Александра, и при этом неизменно вспоминается история, которую он сам поведал, и которой был свидетелем, когда служил в рядах советской армии.
      -Однажды, после месячной вахты на радиостанции в горах, солдаты сговорились отметить какой то праздник, распределили  – кому, что приготовить для этого, а мне выпало добыть спиртного. Задача не простая в то время: в магазинах купить спиртного – это дело случая, а самогон – нужно знать точки.
      Пошел я на рынок, думаю, что-нибудь да выхожу. Хожу, присматриваюсь, прислушиваюсь; вижу, возле одного торговца арбузами собралась небольшая толпа зевак, думаю: дай-ка и я нос суну, может, чего узнаю мне полезного. Подошел и слышу странный разговор, который принял за шутливый спор. Однако спор набирает серьёзные интонации. Спорит торговец арбузами и мужик средних лет; мужик на полном серьёзе заявляет, что съест машину арбузов до вечера, а торговец спорит, что это невозможно. Толпа увеличивается, галдят, недоумевая, но спорщики бьют по рукам и показывают друг другу деньги – спорят на пятнадцать тысяч рублей! Это три «Жигуленка»! Мужик говорит:
      -Кто желает быть свидетелем может поехать с нами, это недалеко в соседний аул. Садитесь в автобус, вас и привезут обратно. Там будет накрыт стол, будет что выпить…
      Тут я приободрился и спросил у мужика:
      -А у вас можно будет купить трехлитровую банку самогона?
      -Можно, - коротко ответил мужик, зато я был уверен – уеду с банкой, задание ребят выполню.
      Мы, свидетели, садимся в нанятый автобус, хозяин арбузов едет позади, в кабине грузовой машины, которую мы помогли  загрузить,  Нагрузили по самые борта!
      Приехали, ворота настежь, столы для гостей накрыты, видно, что нас ждут. Спор настоящий, но я всё ещё не могу поверить в происходящее, не могу избавиться от ощущения, что где-то кроется подвох и пытаюсь докопаться, в чем он может заключаться.
      Посреди двора стоит огромная бочка с водой. Рядом длинный стол и женщины с ножами и разносами. Мужики разгрузили машину, и она уехала. Женщины начали разделывать арбузы, освобождая их от корок и семечек. Мужик раздевается до трусов и влезает в бочку, женщины подносят ему на разносе разделанные куски мякоти, а он быстро их поглощает. Мы, публика-свидетели, стоим, разинув рты и ждём, когда же он наестся, а он поглощает и поглощает…
      Постепенно становится понятно, что мужик съест все арбузы. Я уже приложился к стоящим на столах бутылкам и закускам,  поговорил с хозяйкой, купил у неё трехлитровый бутылёк самогона и расспросил подробнее об этом действии.
      Оказывается, хозяин каждый год, таким образом, зарабатывает на безбедную жизнь семьи. Он берёт в долг у всех соседей кто, сколько может занять, а люди ему легко дают потому, что знают – он вернет; с той суммой, которую собрал, едет на рынок и ищет, кто же клюнет на этот спор. Вот как раз на такой спор я и попал свидетелем. Правда после этого хозяин недели две лежит и отходит, всё-таки такая нагрузка на организм и на сердце!
      -А зачем же бочка с водой?
      -Ну, как зачем? Вся жидкость из него и выходит в эту бочку, к тому же жидкость как бы подпирает его со всех сторон, стискивает. В первый момент я заметил – была как бы заминка, видно организм начал перерабатывать арбуз, а потом пошло-поехало… Готовиться хозяин тщательно к этому спору: ставит клизму, очищая организм и прочие свои секреты есть…
      Врачи ему сказали, что такие нагрузки на сердце и почки очень опасны и организм не выдержит, но рискует человек, а кто не рискует, тот не пьёт шампанского!
      Услышав эту историю, я сделал вывод, что человек способен творить чудеса, но насколько они являются чудесами? Ведь подобные «чудеса» граничат с самоубийством, и какая польза в этой доказательности способностей человеческого организма?

      "Чудеса! Я не верю в чудеса. Я слишком много видела чудес".
                Иродиада в драме Оскара Уайльда «Саломея»


       Анатолий Терлевич

       Удивительно, как память с молитвенным чувством вносит имена людей, в синодик спустя пятьдесят пять лет! Да, прошло пятьдесят пять лет и я начал молится за человека, о котором помню с детства и помню лишь то, что он носил меня на плечах, когда мы разновозрастной ватагой ходили на пруд купаться за несколько километров от дома.
       Толик был самый старший из нас, к тому времени, о котором я говорю, он уже вернулся из армии. Это все, что я помню из того далекого детства. Вскоре Толик со своими родителями переехал на другое место жительства и с тех пор я о нем ничего не знаю, но детская память хранит теплое чувство о нем и хорошо помнит – он любил меня.

        Мишка Демидов

        Мишка Рыжий – такова была детская кличка моего друга, и не было дороже  этой клички, когда я вспоминал все наши приключения детства! Рассказывать о нем можно было бы много, но цель моих воспоминаний, прежде всего молитвенная и я бы не хотел увлекаться приключениями, чем богато наше детство.
        Когда мы последний раз с ним виделись, то уже уважительно ласково обращались друг к другу по именам. Мы много и радостно вспоминали детство, я читал свои веселые стихи, которые писал в то время, и мы на долгие-долгие годы расстались.
        Позже кто-то сказал мне, что Миша умер; я к тому времени стал уже православным христианином и воспринимал мир с безсмерными душами человеческими, но все равно сердце екнуло от чувства утраты. Иногда я вспоминал его с теплом и болью – в мой домашний синодик входили только имена родных и близких, а вскоре после инсульта я стал составлять полный список всех людей встречавшихся по жизни. Имя Михаил, а в скобках Демидов, стояло в третьей части синодика: в первой части стояли священники и монахи, во второй имена живых людей, а в третей части – имена умерших. Так я и молился за него, осознавая, что душа то живая, но в списке ушедших с лица земли.
        И вот совсем недавно вдруг по интернету получаю о нем весточку от … него самого! Жив Мишка! Жив! И хотя его имя я не стал переносить в число живых, но перечитывая его, слышу в моем сердце радость – жив Миша, еще на земле!..

Александр (Чумаков)

Еще в средневековой Европе получила широкое распространение легенда о «жонглере Богоматери» — добром и наивном человеке по имени Барнабе, бродячем артисте, который прибился к католическому монастырю и там, по простоте душевной, решил порадовать Богородицу своим умением. Финал этой истории выразительно описан в новелле Анатоля Франса:
«…У алтаря святой Девы Барнабе, вниз головой, подняв ноги кверху, жонглировал шестью медными шарами и двенадцатью ножами. В честь Божьей Матери он проделывал фокусы, за которые его когда-то особенно хвалили. Не поняв, что этот безхитростный человек отдает пресвятой Деве все свое искусство и умение, старцы сочли это кощунством.
Настоятель знал, что Барнабе чист душою, но он решил, что у бывшего жонглера помутился разум. Все трое хотели было вывести его из часовни, как вдруг увидели, что пресвятая Дева сошла с амвона и вытирает полою своей голубой одежды пот, струящийся со лба жонглера».
Эту легенду часто вспоминают как некий аргумент, доказывающий, что Богу угодно любое искусство и умение, если только оно доведено до совершенства. Однако с православной точки зрения такой аргумент выглядит крайне неубедительно. И не в том даже дело, что средневековая легенда — сомнительный источник для столь важных и глубоких выводов. Достаточно лишь дочитать до конца произведение Анатоля Франса, и сразу станет понятно, что совсем не жонглерское мастерство стало причиной благосклонности Богоматери к герою новеллы:
«…как вдруг увидели, что пресвятая Дева сошла с амвона и вытирает полою своей голубой одежды пот, струящийся со лба жонглера.
Тогда, распростершись на каменных плитах, настоятель возгласил:
— Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!
— Аминь! — целуя землю, ответили старцы».

Не чудеса жонгляжа оказались приятны Пресвятой Деве в легенде, а сердечная чистота простеца Барнабе, которую он сумел сохранить не благодаря, а скорее — вопреки своей тяжелой профессии.

***
„В глубине человека заложена творческая сила, которая способна создать то, что должно быть, которая не даст нам покоя и отдыха, пока мы не выразим это вне нас тем или иным способом“.
Иоганн Вольфганг Гёте

 Как много у меня в синодике Александров; и все такие разные!..
 Вот Александр Чумаков,- я со светлой памятью вспоминаю его, тепло и с сердцем молюсь, прочитывая его имя в синодике.
 В середине 70-х годов он сыграл значительную роль в моей дальнейшей судьбе – уговорил меня уйти из художественного фонда, где я был учеником, и перейти оформителем на тонкосуконный комбинат в городе Луганске, тогда – Ворошиловград и потом уже отсюда для меня начался более-менее самостоятельный путь жизни. И, хотя многое мне было неясно в жизни, но теперь я решительнее и смелее шёл дальше.
 Это было время, когда Господь посылал мне людей, у которых я мог перенимать решительные черты характера, чтобы в дальнейшем смелее двигаться по жизни.
 Александр основал художественную мастерскую по оформлению территории и интерьеров на тонкосуконном комбинате и зазвал к себе в художественно-оформительскую мастерскую меня. Он был очень деятельным человеком, имеющему многие таланты, как в деле искусства, так и в других видах деятельности: организаторских; легко и аргументированно доносил необходимость того или иного предприятия…
Возможно,- это воинская служба наложила такой отпечаток на его характер. Он и сам был организован в какой-либо деятельности, и людей организовывал умело.
 У Саши было много интересов, причем каждый из них заострялся вопросом: «А я смогу это сделать?»
 Каждый день его был наполнен мечтами-планами, каждый день он что-то пробовал творчески и не оставлял начатое дело до тех пор пока не добивался какого-либо удовлетворяющего его результата.
 Прежде он прошёл военное образование и служил в армии на Дальнем Востоке, хотя родом был из Луганска. Дослужился до старшего лейтенанта и понял, что мечта юности не оставит его никогда – ему очень хотелось учиться в художественном институте. С большими трудностями и уловками оставил службу, якобы по здоровью, и с семьёй переехал в Харьков, поступил в Харьковский художественно-промышленный институт.
 Проучился два года, и заскучал – ему казалось, что он всё умеет, всё знает, что ему нужно для творческой работы. Немного учился у одного из трех авторов памятника молодогвардейцам в Краснодоне – Агибалова Василия Ивановича. После первого курса института ему довелось поработать на летней практике в селе Сковородиновка, Харьковской области, где по его словам, в музее восстанавливал деревянную кровать Григория Сковороды. Эта практика и общение со сковородинской философией наложили в его душе неизгладимый отпечаток – он сам часто говорил об этом.
-Я, когда учился в школе, кое-что знал из школьной программы о Сковороде, а на практике так много прочёл о нём, и его творений, что прямо влюбился во всю его жизнь…
После второго курса бросил учебу и переехал в Луганск к матери; поступил на работу в художественно-промышленный комбинат, но и здесь продержался недолго, хотя деньги имел. В эти годы были особенно модны у девчат крупные красные бусы; на них Александр и делал себе деньги, не принося фонду дохода – все заказы были «левые».
 Без сожаления ушел из фонда, так и не найдя себе место производственника – ему постоянно хотелось творческого разнообразия и, наконец, обосновался на тонкосуконном комбинате. Здесь он был относительно сам себе хозяин! Скульптура, ювелирные поделки, резьба по дереву, чеканка, литьё из металла, причём и бронза и алюминий были доступны в литейной мастерской комбината – Александра всё это так увлекало, что оформительским делом ему просто некогда было заниматься. Помню, мне очень нравилась бронзовая фигурка «Безпризорника», которую Саша отлепил из пластилина и здесь, на комбинате, ему удалось отлить её из бронзы; на одной из выставок в Луганске она притягательно смотрелась в этом благородном материале.
 Оформительскую рутинную работу выполняли мы с напарником, впрочем, она нам нравилась, в ней были свои творческие начала, а Саша был руководящей и организовывающей силой: добывал, проталкивал, пробивал – это была его стихия!
 И вот в одно утро Александр пришел очень возбужденный.
 -К нам в город приехал Махмуд Эсамбаев! Сегодня иду на концерт к нему. Такая возможность, такая возможность!.. Я давно мечтал снять слепок с его руки, и я такую возможность не упущу!
 Махмуд Эсамбаев в то время прокатился волной успеха по стране в художественном фильме «Земля Санникова», где он сыграл роль шамана.
 Возбуждение Саши передалось и нам в любопытстве – чем же  кончится эта затея?
 На следующий день Александр был переполнен возбуждением и ожиданием гостя, оказывается, после концерта он виделся с Махмудом и вкратце рассказал ему о своей давнишней мечте, сделать слепок с руки танцора, на что тот с готовностью дал своё согласие!
 -Даже не ожидал, что так всё получится,- говорил Саша,- такой простой мужик! Я к нему – Махмуд Алисултанович, а он мне – «Называй меня по имени, так проще будет». Я его по имени и называл, но, конечно, на «вы».
 Он усердно наводил порядок в мастерской, и мы ему в этом помогали, готовил инструменты, обустраивал место для натуры, подготовил мешок лучшего гипса и смазывающие смеси для руки…
Одним словом, день пролетел в подготовке к встрече именитого гостя, мы даже цветы поставили в вазах. Я, было, заикнулся о том, можно ли мне остаться, на что Александр мягко, но твердо ответил:
 -Ну что ты! Здесь любой третий человек будет лишним,- я вам потом всё подробно расскажу.
 Когда мы утром явились на работу, нас встретила гипсовая кисть руки Махмуда и несколько заспанная, но радостная физиономия Александра.
 -А я только недавно прилег – решил перевести сразу кисть руки из формы в слепок. Отвез Махмуда в гостиницу и всю ночь работал. Ну, как? – он любовался слепком руки, поворачивая его и рассматривая с разных ракурсов.
 Мы с интересом рассматривали изящную пластику знаменитости. Две фаланги пальцев отвалились, на что Саша ответил:
 -Это не страшно, я подклею, подчищу. Сделаю основание под руку, чтобы она стояла. Наверное, поставлю на кубическую основу: масса куба будет подчеркивать пластику руки.
 Я сделал ещё один слепок, с левой ладони, но не успел перевести из формы. Сейчас займусь этим.
 На все наши вопросы Александр отвечал подробно и обстоятельно: о чем говорили? Как Махмуд отвечал?..
 -Ой, ребята, такой простой человек! С юмором рассказывает обо всем, что спросишь.  Я боялся, что он нетерпеливый, приготовился уговаривать его, а он сразу меня успокоил – говорит: «Я потерплю сколько надо. Понимаю,- это же кропотливая работа, не то, что моя – танцуй себе…»
 Ещё несколько дней мы спрашивали Александра о том, о сём, пока событие несколько позабылось и только гастрольный плакат на двери нашей мастерской да гипсовые кисти рук маэстро танца напоминали нам о том событии.
 Творческие интересы Александра влекли и влекли его.
 Он развелся с женой, оставил ей свою материнскую квартиру, мать его к тому времени умерла. Снимал очень маленький домик, в котором жил и работал; увлекся к тому времени живописными масляными иконами, писал их для церквей. Хотя в то советское время на иконы как будто и спроса то не было, но Александр без работы не оставался: всегда заказы на иконы ему привозил один и тот же таинственный человек на «Победе».
 Я тогда учился на первом курсе художественного училища; как-то мы встретились, и я побывал у него и даже впервые попробовал свои силы в этом «примитивном деле», но потерпел фиаско. Рано мне было ещё писать иконы, нужно было еще немало смиряться о бока и кулаки советского общества.
 Потом Саша вдруг метнулся в керамику и ушел на завод керамики, купил себе небольшой домик на Вергунке, жил в нем и устроил там керамическую мастерскую и с этих пор мы никогда больше не виделись. Поговаривали, что он уехал в какую-то деревню, где тихо расписывал храм и так же тихо в одиночестве умер.

Славик Кулик.

Их семья жила через две квартиры от нашей по общему коридору.  Ничем особенным не отличалась от остальных семей нашего многоквартирного дома, разве только тем, что у них было трое детей, а Славик был старший сын среди двух сестер.
        Он был старше меня года на три.
        Методы воспитания своего чада шокировали нас, детей всего дома, вполне лояльно относившихся к хлестким звукам ремня, прилегающему к голой заднице. После очередной экзекуции кого-нибудь из нас мы, окружив товарища, сострадательно интересовались:
        -Сильно досталось? - и молча вздыхали, сочувствуя другу.
        Помню, как Славика голого выгнала мать в общий коридор и приговаривала за дверью квартиры:
        -Не хочешь учиться, будешь дворником зарабатывать себе  на жизнь!
        Славик, скорчившись у стены коридора, плакал, размазывая слезы по щекам, а мы успокаивали его и предлагали чем-то прикрыться.
        По дому ходила хохма, что Славика родители готовили в космонавты и анекдот о методике обучения Славика: «Сидит Славик над букварем и учится слагать слоги.
        -Мэ – а, ма; мэ – а, ма…
        Подходит мать, бац – отвешивает подзатыльник:
       -Мама.
       Читает дальше:
       -Пэ – а, па; пэ – а, па…
       Подходит отец, бац – отвешивает подзатыльник:
       -Папа.
       И еще анекдот, характеризующий Славика, как интересующуюся всем личность. "Заходит Славик к нам в квартиру, а мой отец пишет картину:
        -Дядя Женя, вы русуете?
        -Да, Славик, русую, - улыбаясь, отвечает мой отец.
        - А-а, ну русуйте, русуйте – не буду вам мешать".
        Кем и как слагались анекдоты о Славике – загадка, но они были столь достоверны, что ни у кого не возникало сомнений – это о Славике, и писано с натуры.


Абрам Моисеевич – бухгалтер художественного фонда.

 Он был личность, хотя,- все мы личности по-своему и по Божьему, но Абрам Моисеевич был личность, как бухгалтер, и ловок в своём деле.
 Я впервые столкнулся с ним при затруднительных для меня обстоятельствах – художники фонда в отношении зарплаты жили не стабильно. Люди творческие, потому с деньгами «то густо, то пусто». Помню, я стоял в очереди возле бухгалтерии за зарплатой, и выходит из неё художник-живописец Кошевой Виктор Иванович с пачкой кредиток и расстроенным лицом и, обращаясь к коллеге, говорит:
 -Эх, в этом месяце пролетел – всего восемьсот с копейками получил!..
 В то время зарплата инженера была сто двадцать рублей. Но Кошевой уже тогда считался маститым художником и очень трудолюбивым, однако, мне тогдашнему ученику такие денежные цифры резали слух.
 Не известно, сколько получал Абрам Моисеевич, но в среде художников он был поистине «палочкой-выручалочкой». Когда кто-то оставался без зарплаты (либо не успел закончить свой заказ, либо совет предложил внести какие-то существенные изменения), то подходил к Абраму Моисеевичу и без околичностей просил:
 -Абрам Моисеевич, я остался без зарплаты в этом месяце; одолжите, пожалуйста, сто рублей.
 Абрам Моисеевич молча лез в боковой карман пиджака, вынимал блокнотик и записывал фамилию просящего, число и сумму, которую просил несчастный художник. Затем закрывал блокнотик, всовывал его обратно в карман, а из другого доставал деньги. Отсчитывал нужную сумму, и вручал её повеселевшему художнику, который, расточая благодарности, уходил, а Абрам Моисеевич продолжал за своим столом трудиться.
 О каких-либо деньгах сверху и речи не было – это была чисто милость нуждающимся, а их было немало, ведь штат фонда содержал сотни людей. Это и художники разных направлений, и скульптора, и монументалисты, и проектанты; столяра, сварщики, форматоры и прочие, и прочие творческие люди. Так что незаметная, как будто фигура главного бухгалтера, при близком рассмотрении вырастала ого в какие масштабы. А ростом Абрам Моисеевич был весьма почтенного и крупного телосложения, так что уважение он снискал вполне заслуженное в сфере тружеников искусства.
 Но как-то неожиданно малозаметная личность Абрама Моисеевича приобрела очень шумный характер в определенной среде. В нашем комбинате появились какие-то субъекты, которые отирались вокруг бухгалтерии, а потом ходили с расспросами по этажам. Абрам Моисеевич наоборот загадочно исчез, и стали вскрываться о нём малоизвестные факты из личной жизни: оказывается, он был двоеженец, имел настоящие семьи, и жены об этом не знали! Оказывается, Абрам Моисеевич прокрутил очень крупную аферу с художественными лотереями и уже много лет прокручивал её. Оказывается, это было несложно проделывать в нашем комбинате!
 Под давлением партийных органов, колхозы очень нуждались в оформительской работе, но рук не хватало, и в областном фонде выстраивались целые очереди колхозов на столь необходимые для советского гражданина просветительские работы. А просвещать народ было о чём: об ударном труде, о планах партии, о недостатках, которых так боялись партийные работники, о моральных строителях коммунизма… да мало ли о чём ещё, главное – наше поприще для оформителей было работодательным.
 Вот под эту «дудку», чтобы продвигать очереди, Абрам Моисеевич и прокручивал хитроумные аферы с лотерейными билетами, как и что – это не моя область интереса, и я не буду на ней заострять внимания. Факт налицо – Абрам Моисеевич исчез, а через два дня в очень теплых водах небольшой теплоэлектростанции выловили труп, как предположили компетентные органы, главного бухгалтера художественного фонда.
 Труп настолько распух, что узнать, кто это на самом деле не представлялось возможным. Одна из жен отказалась принимать участие в опознании, вторая якобы по родинкам в интимных местах, опознала – вроде бы Абрам Моисеевич.
 На опознание были приглашены некоторые люди, знающие хорошо бухгалтера из среды форматоров, столяров и Маня кладовщица. Они поехали в морг на фондовском автобусе и вернулись тоже неуверенные:
 -Да, вроде он, а может быть не он. Так распух… это не гроб надо делать, а целый дом!
 Гроб действительно и близко не напоминал привычные габариты – в высоту девяносто сантиметров, при этом Маня громко укоряла столяров:
 -Не влезет! Я вам говорю – не влезет! Вася, ты же сам его видел: как он распух, что же ты им не говоришь, что не влезет!
 Столяр Вася нерешительно почесывал свой затылок:
 -Да, может и не влезет… ничего! Если что,- «голубчиком» подожмем! – заключил он решительно; «голубчиком» столяра называли гвоздь в двадцать сантиметров.
 Поджимать останки Абрама Моисеевича не пришлось; похоронили его без какой-либо помпы.
 Спустя недели полторы из маленького города области вернулась бригада столяров, где они готовили столярку для стендов и, услышав новость о похоронах Абрама Моисеевича, возмутились:
 -Да как же так – похоронили?! Мы его позавчера видели и говорили с ним…
 И долго ещё не стихали пересуды о смерти Абрама Моисеевича, а через полгода новая новость – кто-то из художников-живописцев, приехавших из долгосрочной командировки в Таджикистан, совсем недавно виделся с ним случайно на одном из железнодорожных вокзалов и они долго проговорили в ожидании своих поездов.
 Так и осталась эта история загадкой, а я по сей день молюсь за душу раба Божьего Моисея: да пошлёт ей Господь спасения в той небесной области, где нет ни денег, ни страстей, путающих людские души на путях в Вечность.

Ваня Чернышев

      Я любил Ваню еще при его земной жизни. Он давно умер, а любовь моя шириться и становиться острее до боли в сердце. Я верю Богу – Он знает как не оставить нас сиротами в нашей любви, и эта уверенность тем более оптимистична, что душа моя чувствует – и Ваня любил и любит меня в занебесном бытии.
      Ваня был сельский житель, и азы рабочей жизни получил при сельской кузне, она же наложила свой отпечаток на его физическом и духовном облике. Но тяга к чему-то таинственно прекрасному привела его в киевскую художественную академию, Ваня отучился в ней и попал по распределению в Ворошиловградский художественный фонд. Здесь Ваня столкнулся с рутиной производственного труда, с неустроенностью быта безквартирного специалиста. В ожидании положенной специалисту квартиры Ваня прожил в творческой мастерской несколько лет.
      Творческие мастерские располагались на окраине города, в непригодных для жилья четырех бараках. В крохотной мастерской моего дядюшки я приобрел своё временное жилище, а в соседнем бараке обитал Ваня, мы дружили как соседи. Бывало, в воскресенье писали с ним этюды, и Ваня ненавязчиво давал мне уроки. Он был много старше меня. Спокойный, даже медлительный в движениях, он и в речи был нетороплив, как бы взвешивал каждое слово, прежде чем выпустить его на волю.
      Ване я открыто доверялся, знал, что ему можно открыть любую юношескую тайну и любое житейское недоумение, поделиться им и найти совместно какое-то решение.
      Однажды в воскресный весенний день я увидел Ваню на лавочке возле его барака. Видно лучики весеннего солнышка заглянули в его мастерскую и выманили на улицу. Расположившись с этюдником на лавочке, Ваня писал несколько гроздьев калины, живописно выложив зимние её запасы на лавку. Мы поприветствовали друг друга, и я тоже уселся рядом.
      Весна томно бродила в моём двадцатилетнем сердце, которое не могло еще сформировать в себе чего оно хочет, но чего-то хочет…
      Посидев еще с полчаса, за которые Ваня дописал этюд, а я получил новые вдохновения, мы не захотели расставаться и решили выпить винца. Я сходил в магазин и купил две бутылки портвейна. Ваня занес к себе в мастерскую нехитрые принадлежности и накрывал на «стол», которым служил табурет. Вот здесь мне впервые довелось попробовать «Ванин закусон» о котором в фонде ходили анекдоты.
      В центре «стола» высилась литровая банка зеленых засоленных перчинок, рядом стояли баночка горчицы и магазинная грузинская аджика, хлеб, нарезанный толстыми ломтями.
      -У меня всё готово, Володя,- подытожил Ваня свои труды и, как бы  в доказательство, провёл кистью руки над «столом».
      Надо сказать, что рука Вани было весьма внушительна и далека от канонов руки художника: толстые, неторопливые пальцы, когда держали кисточку, будто бы высекали цвет по холсту. Эти искры рассыпались по живописной поверхности, как искры в кузнице по наковальне.
      Бутылочки «фугасы» поставлены на пол, а напротив каждого из нас по граненому стакану вина – вот и вся сервировка.
      -Ну, Ваня, вздрогнем.
      Я и не предполагал, что вздрагивать только предстояло, отведав такой «закусон».
      Шумно втягивая воздух после неторопливо выпитого стаканчика вина, Ваня запивает огненной жидкостью из литровой банки, затем закусывает хлебом, толсто намазанным горчицей, и несколько тоньше аджикой.
      Я молча наблюдаю за реакцией едока, но кроме удовольствия ничего не замечаю, а Ваня с добродушием хозяина приглашает:
      -Закусывай, Володя, вот горчичка, вот аджичка, а вот перчик – вообще мировой закусь.
      После некоторого колебания и второго стаканчика вина я отваживаюсь закусить и вскоре вхожу во вкус.
      Так степенно смакуя горчичку, аджичку и перчик, мы допиваем вино и дружелюбно прощаемся.
      Двадцать первого мая у моего любимого дядюшки День рождения. Заранее обсуждая это событие, мы принимаем решение, праздновать будем в мастерской. С утра собираются приглашенные художники. В мастерской Жоры Лиховида, как самой вместительной накрываем длинный стол, собралось человек двадцать, кроме традиционных закусок у нас шашлык, разнообразная выпивка: кто любит сухое вино, кто креплёное, кто водку – на любой вкус, но оказывается не на любой…
      -Я бы немного коньячку выпил,- говорит Дима Фулиди, протягивая, свою пустую чашечку.
      Наливальщики озадачены:
      -Коньячку нет, Дима.
      -Ну, тогда сухонького.
      Ему наливают сухого вина.
      После двух часов тостов, поздравлений и вручений подарков, выносится предложение – поочередно с каждого присутствующего для Вени подарок, который может придумать каждый художник. Это не тост, но именно подарок: рассказанная история, танец, песня и кто на что горазд. График Саша Дудник, сидящий первым не заставляет себя ждать, он любит что-либо рассказать и рассказывает, все слушают со вниманием и готовностью рассмеяться, все проникнуты тактом и уважением друг другу. Поочередно художники рассказывают, поют, пляшут, Вадим Кузьминов играет на баяне, а мой брат Славик, аккомпанирует ему на бутылках с налитой водой по слуху аккомпаниатора.
      Я чувствую, как Ваня озабочен – скоро его очередь вершить своё действо, мы переглядываемся с ним и в его взгляде я прочитываю одно слово – «Выручай».
      Решение созревает мгновенно, любимая певица Вениамина Эдит Пиаф, я встаю и говорю:
      -По просьбе Вани я осуществляю его номер, поскольку ближе, чем он к проигрывателю. Сейчас прозвучит голос Эдит Пиаф – это любимый голос нашего именника.
       Все в полной тишине слушают, Веня опустил голову, видно, что он расчувствовался. Когда певица заканчивает пение в воздухе повисает благодарная тишина, Веня вытирает глаза и говорит, обращаясь к Ване:
      -Спасибо Ваня, за такой неожиданный подарок.
      Поступает предложение выпить всем вместе за человеческие таланты, которые так трогают наши души. Ваня наклоняет ко мне своё лицо и говорит:
      -Спасибо тебе, Володя, прошло бы сто лет, пока я сообразил что-нибудь.
      Как приятны те радости, которые мы дарим друг другу, как светлы моменты жизни, озаряемые добротой и участием.
      Так светилось Ванино лицо, когда спустя много лет, мы увиделись в том же фонде, в отдельном здании стояла кузня! И Ваня в ней заправлял!
      Живописец по образованию много лет, оторванный от любимого кузнечного дела своими амбициями и туманными планами, и, наконец, опять вернувшийся к этому делу, он и сам как раскаленный металл светился изнутри радостью и благодарностью.    Кому выражал эту благодарность Ваня? Наверное, на подсознательном уровне эта благодарность была адресована Богу.

Йозеф

Я о нём ничего не знаю, и имя его попало в мой синодик, как будто случайно – знаю лишь, что зовут его Йозеф, и приехал он из Болгарии.
Своё появление в Киеве я иначе, как чудо не рассматриваю: в Донбассе идёт непонятная для мирных, да впрочем, и не мирных жителей война; пенсионер, живущий на свою пенсию и не имеющий при этом никаких других доходов, был просто обречен на голодную смерть, ведь и этой мизерной пенсии никто не платит. Да, да, и это в нашей «цивилизованной» стране!..
Парализованный на всю правую сторону тела, я два года вообще не спускался с пятого этажа квартиры, а теперь лишенный даже этой ничтожной пенсии, я и многие подобные мне люди, были просто обречены на гибель.
И вот я в Киеве – Господь своих не оставит…
Со мной старшая дочь с мужем и младший двадцатилетний сын, все мы здесь в качестве художников по росписи церквей – «богомазы», как нас сразу уяснили для своего понимания окружающие нас люди.
Уже глубокая осень. Дети ходят быстро и давно уже в храме – работают; я очень медленно и потому только подхожу к церкви святого Василия Великого, что стоит напротив, через четырехметровую дорогу, Кирилловской церкви и вижу знакомого соседа из нашего неизвестно кем оккупированного донбасского города. Он выходит из церкви и замечает меня; я одет в случайную одежду с чужого плеча – сердобольные работницы храма заботятся о нас. У меня в левой руке старенькая обшарпанная палочка, на ногах тоже старенькие, но теплые комнатные тапочки – это единственное что осталось с летнего переселения. Думаю, что выгляжу я довольно живописно, как для бродяги.
Мы приветливо и радостно улыбаемся, обнимаемся дружески, и в этот момент ко мне подходит человек и протягивает пять гривен. Он не первый, который так делает, поэтому я понимающе и благодарно улыбаясь, не оскорбляюсь, а сердечно благодарен; беру денежку и уже знаю, что с нею делать – сейчас войду в храм и куплю свечи, поставлю их перед иконами за незнакомого человека.
Но человек не уходит; оказывается он товарищ моего знакомого – он приехал из Болгарии. Всё это выясняется тут же в двух словах. Я держу в сердце уважительное чувство к этому человеку, как образу Божию, и спрашиваю:
-Простите, как ваше имя? Я внесу его в свой синодик.
-Йозеф,- отвечает он с заметным акцентом.
Он, наверное, тоже имеет ко мне доброе расположение духа и меня это радует. Я поклонился ему и отошел, мысленно благодаря его Ангела-хранителя, а также своего за то, что имею возможность из нашей короткой встречи вынести молитву друг за друга.
Вот так у меня в домашнем синодике появляется это имя: «Йозеф» - человек, приехавший из Болгарии и на миг по-доброму встретившийся со мной.
Спаси его Господь.

Андрей Фомич

 Наверное, Андрей Фомич, как и все мальчики и девочки когда-то ходил в садик, в школу; посещал разные кружки при Доме пионеров, а потом, быть может, учился в «бурсе»…
 Наверное, но я познакомился с ним уже, когда он был пенсионер – вспорхнул прямиком из забоя в пономари при храме св. Николая, что стоит в Алчевске с самого основания города.
 Относились мы друг к другу с большим почтением, а несколькими годами позже после знакомства, я понял – с любовью. Любовь наша выражалась в мелочах: низко поклониться друг другу при встрече…
 А встречались мы обычно при храме перед службой или после неё; и хотя бывали встречи вне храма: то помочь ему с огородом, то что-то отпраздновать у него на дому, а хозяин он был простой и по-простому хлебосольный.
 Простой – не значит «рубаха парень», его простота  была глубокой, благородной, не замутненной какой-либо хитростью или своей выгодой; он никогда не искал своего и никогда не рассуждал на подобные темы.
 После смерти своей дражайшей супруги Андрей Фомич не скрывал  скорби и каждый год устраивал при трапезной храма поминальный обед, на который приглашал всех желающих прихожан, а нищих угощал пирожками и конфетами и просил помянуть свою супругу.
 Я все чаще уезжал из города на год или два – расписывать очередной храм. В один из приездов увидел уже Фомича иподьяконом; ещё один мой приезд и Андрей Фомич стал уже дьяконом.
 Он обходил с кадилом храм, и в знак приветствия задерживался напротив меня, тщательно окутывая ароматным дымом, а я вдыхал этот аромат и шептал: «Спаси Господи, Андрей Фомич». Иногда он выносил из алтаря большую Агничную просфору и тихонько вкладывал её мне в руки.
 В очередной свой приезд я уже не мог сказать «Спаси Господи, Андрей Фомич» потому, что вместо раба Божия Андрея передо мной стоял монах –  Илларион; Андрей Фомич принял постриг и на постоянное жительство перешел в храм. После перевода училища из Алчевска в Луганск в здании бывшего духовного училища было немало пустующих келий, и настоятель поселил в одну из них тихого монаха Иллариона.
 Я уехал в очередной раз на работы расписывать храм, а приехал через два года после окончания работ. Монаха Илариона тоже уже не было: я увидел маленького росточка схииеродиакона Фаддея. И вот последний мой отъезд в село Целуйково, мы как обычно семейно работали над росписью храма Ильи пророка, а, когда я  приехал, то уже не мог посещать храм из-за своей болезни: мы только передавали поклоны друг другу. 
 Я так и не увидел его могилу на территории храма – на кресте, как мне говорили, была надпись, которая гласила:
 Схииеродикон Фаддей (в миру – Андрей Фомич Донцов).
 29.04.1929 - 12.12.2013гг

*
 Схииеродиакон Фаддей (Донцов)
 Схииеродикон Фаддей (в миру – Андрей Фомич Донцов).
 29.04.1929 - 12.12.2013гг.
 Родился 29 апреля 1929г.
 В 2005г. – митрополитом Луганским и Алчевским Иоанникием (Кобзев) пострижен в монашество с наречением имени Иларион, в честь сщмч. Илариона (Троицкого).
 В 2006г. - рукоположен в сан диакона.
 8 апреля 2008г. -  в великую схиму с наречением имени Фаддей, в честь сщмч. Фаддея, архиепископа Тверского.
 12 декабря 2013г. - отошел ко Господу.

Аркадий

Вспомнился мне человек, с которым я столкнулся при росписи храма (писал тогда иконы на стенах, а он клеил гипсовые рельефы, обрамляя росписи, окна, протягивая фризы).
В течение недели мы работали бок о бок. Естественно, что между нами возникали разговоры на духовные и на бытовые темы.
Храм находился в заповедном лесу, и мы были оторваны от цивилизованного мира, жили там же – в лесу, но под крышей над головой. Он завтракал овсяной кашей, пакеты которой привез с собой, и на молчаливое моё недоумение рассказал о себе следующее.
-Ты думаешь: почему я по утрам ем овсяную кашу? Да, вот уже четыре года день в день ем её, и боюсь пропустить хоть денёк без овсяного завтрака. До этого я страшно пил, безпробудно!
Работы лишился, жена ушла… ну и все остальные неприятности, связанные с водкой, меня не обошли стороной. Мне очень хотелось избавиться от пьянства, да не в силах я был сделать это.
Как-то услышал, а потом прочёл о том, что один из способов избавиться от алкогольной зависимости это: завтракать овсяной кашей. По моей лени метод мне подходил; именно овсянкой я отбил свою охоту к выпивке.

Через неделю он уехал и больше мы с ним не виделись, но тёплые воспоминания об Аркадии остались. Как-то я спросил нашего общего знакомого:
-А что Аркадий – не пьёт ли?
-Не пьёт! Но у него теперь другое… Уехал на Дальний восток, и там женился на экстрасенше. Писал мне, что живёт нормально, и фотографии присылал – там такая фифа!..
-Как же его угораздило? Ведь православный и в храмах работал!
-Ну, кто знает, как это получается?!

Так и кочуем мы – от сети к сети: не в одни силки попадём, так в другие влезем.
Прошли уже более десяти лет с того времени, как я встретился с Аркадием. Не часто, но, вспоминая о нём, всегда молился: «Господи, Тебе ведомы все пути человека, а мы часто остаёмся в потёмках; Тебе вверяю судьбу хорошего человека Аркадия,- не оставь его на поругание бесам. Аминь».
Так или примерно так молился о нём, пока не составил себе домашний синодик и не внёс туда его имя.

Сергей-фотограф

Когда-то у меня был друг, он охватывал собою часть моей светской жизни и начальную церковную жизнь мою.
По профессии он был фотограф и в нашем храме выполнял услуги фотографа. Ходил на службы, участвовал в повседневной церковной жизни, а вскоре решил стать священником.
По каким-то причинам проходить послушание решил не в нашем храме, но уехал в Воронеж и там проходил эту обязанность, однако, вскоре вернулся и часто с возмущением рассказывал:
-Заставляли меня там канавы рыть. Ну что это такое, спрашивается? Я же сюда на послушание приехал, как будущий священник, а они мне, мол, потрудись на рытье канав! Ха! Я и уехал.
Так же неожиданно он отправился в Москву к Жириновскому – послужить ему и его партии.
Но, как оказалось – это был не совсем неожиданный шаг, ведь некоторое время он списывался и созванивался с Владимиром Вольфовичем, как называл его сам Серёжа, видимо между ними завязались какие-то отношения, которые пошли дальше рытья канав.
Как-то ночью он позвонил мне по стационарному телефону (мобильной связи тогда ещё не существовало) рассказал, как ему живётся и работается у Жириновского.
Я спросил:
-А на службы в церковь ты ходишь, Серёжа?
-Да нет, что-то не получается.
Через два года он уехал по причине недовольства на свою службу у Владимира Вольфовича.
Слухи прошли, что он умер, то ли был убит, где-то под Воронежем.
Помяни, Господи, мятущуюся душу раба Твоего Сергия.
Где то она обитает сейчас?..

Анатолий и Нина

Мы, с дочерью и сыном, приехали к своим знакомым – Анатолию и Нине. Они вышли на пенсию по горячему стажу и переехали жить в живописные места: дом отца Нины стоял на реки Айдар. После нашего задымленного города металлургов - это были поистине райские места. «Все познаётся в сравнении», гласит народная мудрость. И это действительно так! До сих пор в памяти плавный ход водной глади, отражение высоких осин в водах реки; крутого подъема меловой горы, тянущейся на многие и многие километры. Вблизи нет никаких шумных промышленных предприятий, никаких гудков и грохотов днем и ночью не слышно; не слышно и скрежета металла о металл, взвизга валков, раскатывающих раскалённое железо…
 
Чудные места – тишина природы! Мы пробыли в гостях два дня и две ночи; время было, и поговорить, и осмотреть окрестности.
Как-то зашёл разговор об отце Нины:
-Он у меня был человек набожный, но пришедшие времена безбожия увлекли и его в свою суету. Он стал деятельным колхозником, перестал посещать церковь, в общем, осуетился.
Пришла старость, а вместе с ней и болезни. Он слёг, и видела я, что уже не встанет. Часто говорила ему:
-Папа, давай я приглашу священника, он исповедает тебя, причастит.
-Что, хоронить меня собралась? Торопишься, я еще поживу!
-Ну что ты такое говоришь! я наоборот, потому и говорю, что исповедаться и причаститься тебе надо, чтобы болезни твои утишились. Ведь болезни-то наши по грехам нашим даются. После исповеди, может, и полегчало бы на душе и на сердце…
Ты же посещал церковь, знаешь таинства, знаешь их силу!

Папа всё лежал, думал, и вскоре решился:
-Ладно, позови священника. Только не нашего попа, пьяницу и блудника! Не хочу у него исповедоваться и с его рук причащаться.
Не понимал папа, что батюшка такой же человек, как и мы, со всеми страстями, но имеющий благодать от Бога разрешать грехи и вязать их.
Но, чтобы не ослушаться отца, я пригласила батюшку из другого села, он постарше нашего был, и папа знал его. Священник приехал, исповедал, причастил, а вскоре папа, тихо и спокойно, умер.
Только мне всё же неймётся на душе, и спустя сорок дней после смерти отца решила я узнать: куда душа папы попала – в рай или в ад? И стала я Бога молить успокоить моё сердечко и указать, где дух моего папы по смерти пребывает. И вот, однажды, лежа на диване, то ли задремала, то ли нет – видится мне узкая такая тропиночка, издалека тянется, а слева и справа от неё бездна, и папа ко мне по этой тропиночке идёт. Я так и ахнула:
-Папа, осторожней! Не упади в пропасть!
-Не упаду – не бойся! Теперь уже не страшно, доченька, - и так со мной спокойно и ласково говорит, - я уже дома. Мне вот, разрешили с тобой повидаться, уж очень ты настырная была.
Поговорили мы с ним, но не стану рассказывать всякие подробности…
-Ну, пора мне. Работать надо.
-А разве вы там работаете? - удивилась я.
-Конечно, только но мы здесь работаем не так, как вы – в грязи, да без любви; и всё у вас запущено, мерзко; всё с матами да с руганью, а у нас – всё чисто, благородно, и всё то мы с любовью делаем.
Ну, всё – пора мне.
Пришла я в себя и думаю – Слава Тебе, Господи, что открыл Ты мне участь моего папы. А на душе так спокойно стало!..
Успокоилась я по поводу души моего отца, слава Тебе, Господи.

ЖОРА  МАХОНИН

Я всегда был «лёгок на подъём» и это качество меня выручало в любую пору жизни: в юности, в зрелом возрасте – надо ли было кого-то разыскать мне и я, не задумываясь, тут же предпринимал те или иные попытки в поиске нужного мне человека…

Так случилось и с поиском Жоры Махонина – старым моим товарищем, если уместно это слово: «старым», ведь мне на ту пору было 19 лет, и я приехал на побывку из армии: отпуск был заслуженный, хотя для меня неожиданный. С Жорой мы были одногодки и жили в соседних домах: наш двухэтажный дом – довоенный из дикого камня на двадцать семей: печное отопление, без воды, большой каменный нужник слева от дома и помойная яма – справа. Воду жильцы брали из колонки через дорогу и носили в вёдрах; уголь для отопления квартир выписывали на шахтах и предприятиях города и хранили  в деревянных угольных сараях – там же сохранялись и дрова для топки печей. Жил в нашем доме в основном рабочий класс.  А соседский дом был новой постройки: четырёхэтажный из белого кирпича, с балконами, с газом, водой и канализацией; жили в нём семьи разных интеллигентных профессий, потому наши жильцы называли это удивительное строение: «белый дом» или «инженерный дом». У Жоры отец был именно инженер; по национальности – русский, а мать – еврейка.

Я иногда бывал у них: его мама любила устраивать званые обеды: на День рождения сына или какое-либо школьное событие. После этих званых обедов моя мама нет-нет, да и спросит меня:
-А что было на первое? А на второе что? А какой десерт?..
И я в который раз охотно рассказывал, что суп был из сушёных грибов, а картошка в нём порезана такими длинными одинаковыми,- и делал ладонью руки неопределённый жест…
-Соломкой,- как бы разъясняла мама.
 Мы с Жорой учились в одном классе, начиная с первого, а с пятого он был переведен в другую школу: отец его неожиданно умер и мама с дочерью и сыном, поменяли место жительства. Очень редко мы виделись с Жорой теперь, но имели дружеские отношения и при редких встречах с ним передавали друг через друга приветы родным.

Решил я разыскать Жору, проведать его родных – оказалось, что живут они почти в центре города в одноэтажных коттеджах. Для мамы я купил букетик цветов, на стол бутылку красного вина «Сальватор» в советские времена это было вполне доступно для ефрейтора, приехавшего в отпуск. И мама Жоры, и его сестра были дома, а о сыне мама с грустью сообщила, что он попал в тюрьму:
-Да, связался с дурной компанией и пошёл по наклонной дорожке, а она обычно ведёт в тюрьму…

Но не только в тюрьму привела тёмная дорожка жизни, Жору Махонина – вернувшись из армии, я как-то встретил нашего общего знакомого и он рассказал мне, что Жора был замешан в каких-то блатных делах, за что и поплатился своей жизнью: в тюрьме его убили.

Почему я написал о друге отрочества своего? Он мне вспомнился, и я помолился за душу его, сожалея о такой нескладной судьбе своего давнего товарища.

Григорий-фотограф

Григорий был мужчина неопределённых лет, тучный и внешне неряшливый, хотя в его фотостудии всегда был относительный порядок. Утро Григория начиналось с того, что он тщательно осматривал пустые бутылки, а после осмотра привычно делал заключение:
-Конечно, дождёшься от них – всё до капли выжрут, хоть бы глоток на похмелье оставляли!
Если ты попадал с утра на эту процедуру, то, волей-неволей, чувствовал себя виноватым, хотя и не участвовал во вчерашней попойке.
-Ну, что? – будем что-нибудь думать или как?
-А что думать, Григорий, у меня ни копейки в кармане нет.
-Я тебя не спрашиваю: есть у тебя, хоть копейка? Я говорю: будем думать или нет?
-Ну, давай думать…
-Вот, это другое дело; надо подумать…
После такого вступления в голове Григория, как бы что-то прояснялось, похмельная мрачность отступала: мысль начинала работать чётко и последовательно – он перебирал всех вчерашних посетителей: друзей-собутыльников, художников; разного рода фотографов. Например, Александра Милошниченко он называл Саня-фото-на-эмали; потому, что был в числе всей компании выпивох ещё один Саня фотограф, который занимался увеличением фото, раскраской, ретушью и делал это довольно мастерски.
Перебрав всех перебывавших накануне в студии «своих» Григорий переходил к случайным посетителям, то есть – клиентам:
-Так, этот заплатил; эта сказала,- заплатит потом, но аванс оставила, кстати, хороший заказ!..
Мыслительные тирады продолжались до тех пор, пока не прерывались звоном маленького колокольчика над дверью и входом первого посетителя. Григорий тихим голосом констатировал:
-О! – первый клиент мужчина, значит, сегодня будет везти и, видя нерешительность посетителя, спрашивал:
-Вы что-то хотели? – фотографироваться? – на паспорт, на документы или художественное фото…
Быстро согласовав, сделав нужный снимок, Григорий продолжал прерванный разговор:
-Ну, вот и придумали. Кто пойдёт?

Так начинался каждый день Григория, и, казалось, так будет всегда, но…
Но однажды я застал Григория с помрачневшим лицом, причём мрачность эта была не похмельная, а какая-то устойчивая что ли.
Я заходил к Григорию редко и теперь, зайдя к нему, вдруг поразился перемене во внешности, в его лице: Григорий осунулся, в одежде стал аккуратнее; даже в студии витал какой-то иной дух – ожидания чего-то серьёзного, даже величественного и неизбежного:
-Что такое, Григорий? Случилось чего, что ли?
-Рак,- сказал он коротко и, спустя паузу, добавил,- у меня рак обнаружили. Вот так…
Я стал заходить чаще: студия Григория опустела – товарищи по излиянию оставили его; клиентов было мало – теперь Григорий часто допускал брак в работе, а слух между клиентурой распространяется быстро.
Говорить о чём-либо с Григорием, кроме его болезни было невозможно – ничто другое, кроме темы болезни не занимало его; вскоре и я выпал из числа его корешей...

В последний раз я был у него в студии, когда атмосфера её была особенно тягостной.
-Ты никого из молодых не мог бы посоветовать, кому бы можно было оставить свою студию,- спросил Григорий.
-Н-нет, Гриша,- не знаю таких…
-Та, отож,- помрешь, и всё прахом пойдёт!
По значительно похудевшему лицу Григория скользнула тень горькой усмешки: именно таким я и запомнил раба Божия Григория…
Помяни, Господи, душу его во Царствии Твоем, егда приидеши судити нас. Аминь.

Продолжение следует