Оплеуха от призрака

Ане Узденской,
с огромной благодарностью

Этой ночью я твердо решил умереть.
Как  в дурном дамском романе, верно?
Но что поделаешь, если жизнь иногда бывает похожа на романы. Причем, не на самые хорошие – уж что-что, а это я, прочитавший на своем веку не одну сотню книг, понял давно.
Собственно, книги я не только читал. Я их писал, если уж совсем честно. Не так давно – последние пять лет, но довольно успешно. По крайней мере, томики с моей фамилией на обложке раскупались в магазинах быстро, машину я два года назад поменял на новую, да и квартиру мы со Светкой обставили так, что посмотреть приятно. В издательстве меня ценили, а критики… впрочем, нынче не критикуют только то, что плохо лежит. А к высказываниям типа «фэнтези – это не литература» я привык. Пусть завидуют, если охота. Толкин вон тоже фэнтези… нет, я себя на одну доску с великими не ставлю, но… в общем, мы отвлеклись от темы.
Так вот, раньше я много читал о том, как герои – преимущественно женщины, конечно – решали умереть, доведенные до отчаяния… дальше перечислялся список причин. От бросившего их любимого (ау, дамские романы в мягкой обложке) до невозможности жить, потеряв честь (привет, господа офицеры) и смысл жизни (творения рефлексирующих интеллигентов). Это я уже не говорю о классике, там примеров пруд пруди. Но… когда попадаешь в капкан сам, то уже не думаешь, как выбирались оттуда другие.
А я жизнь любил. Как раз накануне аварии мы со Светкой вернулись из Испании, где оттянулись так, как не оттягивались со студенческих времен. Собственно, если бы мы не выпили в честь приезда у одного из приятелей, я бы вел машину сам, и ничего бы не случилось. А так – неопытный водитель, мокрая после дождя дорога, встречный идиот на «джипе»… Слава Богу, Светки с нами не было; первое, что я увидел, очнувшись после операции, - ее глаза. В них были ужас и облегчение. В первую минуту и я сам порадовался тому, что живой. А теперь иногда думаю – лучше б сдох тогда. И ей, и себе забот меньше.
Ну, потом все было, как полагается: восемь месяцев в «травме», четыре операции, протертые фрукты и соки, которые приносила Светка, уколы, капельницы, «самолет» (не тот, на котором летают, а конструкция такая, травматологи знают). Приговор врачей был довольно утешительным – меня выписали с костылями, а со временем, как обещали, я буду только лишь чуть хромать. Если все пойдет хорошо, конечно. Я верил. Я долго верил. Но минул почти год, а костыли никуда не делись.
Никуда не делась и боль. Болело все, что могло и не могло; потом к боли в спине и ногах прибавились «просаженные» лекарствами желудок и печень; потом организм, видимо, отпустил тормоза, и одно воспаление следовало за другим. Я, никогда в жизни не знавший, где находится почки, а где селезенка, теперь мог давать советы бабкам, где отчего болит и что чем лечить. За семь месяцев, прошедшие после моей выписки из «травмы», я отлежал в больницах еще три раза. Ящик в кухонном шкафу не закрывался, набитый лекарствами, на тумбочке у кровати выстроилась батарея обезболивающих, а конца этому не было, не было, не было… Врачи пожимали плечами и говорили, что сроки реабилитации уже минули, а я по-прежнему не мог пройти и сотню метров.
Я не жалуюсь, конечно, просто пытаюсь объяснить... А с другой стороны, тем, кто это испытал, говорить ничего не надо. А всем остальным хоть заобъясняйся – все равно не поймут. Сколько раз я слышал от друзей и доброжелателей советы в духе «ты должен взять себя в руки, все зависит от настроя, ты же мужик и не должен сдаваться»... По первому разу такие речи хороши. А по сто двадцать пятому вызывают желание зашвырнуть в произносящего их чем-нибудь тяжелым.
Нет, я старался, конечно. Делал гимнастику, пил таблетки и витамины, старался как можно больше гулять, как советовали врачи. И к психологам ходил, когда понял, что скатываюсь в отчаяние. Думал о Светке, которая возилась со мной дни и ночи; которая ходила за мной, как за маленьким, когда я был лежачим, кормила и переодевала, помогала умыться; которая, когда врачи сказали ей, что у меня посттравматическая депрессия, устраивала ужины при свечах и то и дело говорила мне всякие нежности. Я все-таки люблю ее… Не помогало.
По совету психологов думал и о том, что я богат и успешен… был успешным. От этой мысли хотелось выть. Калека. Безработный. Нет, сбережения у меня были, конечно. И я понимал – умом - что голова у меня работает по-прежнему, и опыт не пропьешь, а значит, я буду писать, но… за эти полтора года, прошедшие с момента аварии, я не написал почти ничего. Не мог. А ведь это было прежде моей жизнью, моим Делом. Издательство, сначала живо интересовавшееся моим состоянием и подбадривавшее, теперь ушло в тину. Я понимал, что надо переломить себя, что люди и на инвалидном кресле живут, и – не мог. Все усилия уходили в песок.
Несколько маленьких рассказов я все-таки закончил. И еще с прежних времен висела у меня, наполовину написанная, крупная вещь – роман о приключениях французского раздолбая-дворянина…. ну, что-то вроде «Трех мушкетеров», только в одиночном варианте и слегка на современный лад. Вещь задумывалась как небольшая повесть, но потом разрослась до двухтомника, а герои вели себя странно: сюжет то пробуксовывал, как старая лошадь, то мчался лихим галопом, только не совсем туда, куда нужно. Вернее, совсем не туда. Не счесть сколько раз вспоминал я Пушкина с этим его «какую штуку удрала моя Татьяна - взяла и выскочила замуж». Я первый раз за всю свою писательскую карьеру понял, что это означает. Мой «Татьяна» - виконт Рауль Антуан Дерринэ - замуж, конечно, не собирался, но во всем остальном вел себя ну совсем непотребно: отказывался скакать туда, куда требовалось по сюжету (текст вставал мертво и не двигался, пока я не удалял целые куски), заводил какие-то новые знакомства (третьестепенные, на два абзаца, герои могли разрастись до главных) имел наглость со мной спорить (честно – во сне пару раз приснился), а иногда просто уходил и молчал месяцами, и на мои попытки придумать очередное приключение то «летел» к чертям жесткий диск компьютера, то, написанные от руки, терялись целые главы. Честное слово, я, уже раскрученный и сложившийся автор, порой ощущал себя зеленым новичком в писательском деле; ни разу за пять лет собственный текст так надо мной не издевался. Но первый том был уже написан, издательством одобрен – они ждали теперь окончания второго. Мне же чем дальше, тем больше становилось ясно, что ждать им теперь придется долго.
Надо сказать, что виконт Рауль несколько раз стучался в голове (ну, вы поняли, что в травматологию я попал по ошибке, да? Не туда мне было надо, ой не туда. Но писатели, говорят, все такие) уже после аварии. Я даже записал несколько эпизодов, едва смог держать карандаш, а бумагу мне принесла в больницу Светка. Но на этом дело застопорилось. Потом я попытался сесть за роман уже дома, но… Нет, я не оправдываюсь. Но когда болит, мысли все лишь об одном – чтобы это кончилось. А промежутки между приступами боли бывали очень редкими. И, будем честны, когда они случались, думал я совсем не о своем Рауле. А в первую очередь о Светке.
Мы со Светкой хотели расписаться еще до Испании. Потом решили, что пойдем подавать заявление, когда я выпишусь из больницы. Потом… потом эта тема всплывала все реже и реже. Я Светку понимал. Терпение человеческое не безгранично. Сначала у нее еще была, видимо, надежда, что надо только подождать – и все вернется, все будет по-прежнему. Но время шло, врачи разводили руками, я психовал и срывался все чаще, и конца этому не виделось. Стала срываться и она; потом, правда, приходила и просила прощения… или я звонил, когда отпускала боль, каялся и говорил «ну ты же понимаешь». Она-то понимала. Но понимал и я.
В этот раз мы полаялись особенно крупно. Светка обозвала меня шизиком и тряпкой, психанула и хлопнула дверью, я разбил пару тарелок (кстати, я понял теперь, почему женщины бьют тарелки. Потрясающий эффект! Штук пять разобьешь – и снова солнышко светит). Солнышко, впрочем, не светило – дело двигалось к полуночи. Я сожрал сразу пять таблеток анальгина, залакировал это все остатками красного полусухого (полрюмки, больше спиртного в доме не нашлось) и даже вроде бы успокоился. А потом, глядя на черные окна, подумал – как-то очень спокойно - что, наверное, пока заканчивать эту комедию. Вряд ли что-то изменится сильно в лучшую сторону, а ждать, когда я окончательно чокнусь или начну спиваться, не в силах выносить боль – зачем? Хемингуэй, помнится, сам ушел – чем я хуже?
В самом деле, нужна ли кому-нибудь моя жизнь настолько, чтобы продолжать терпеть это все? Родителям? Мама давно умерла, а отец был счастливо женат второй раз; с мачехой мы вполне ладили, и я знал, что отец не останется один в старости. Светке? Ей без меня будет лучше; да, она погорюет, но потом найдет себе другого, не калеку и не такого дурака, как я. Детей у нас нет. Издательству? Оно-то уж точно переживет. И даже кота нет, а значит, нет и проблем, кому оставить животное.
Мы жили на втором этаже, так что вариант «шагнуть в окно» меня не устраивал – снова в травматологию мне не хотелось. Вешаться было как-то… не того. К тому же, я не помнил, есть ли у нас достаточно крепкая веревка. Но помнил зато, что Светка недавно покупала мне феназепам. Я доплелся до кухни, пристроил костыли к углу стола и стал шарить в ящике с лекарствами. Вот оно! И упаковка едва начата – я только одну таблетку успел выпить. Вот и прекрасно. То, что нужно.
Потом я подумал, что, наверное, надо вымыться и надеть чистое белье, прежде чем… Но каждое движение вызывало такую боль в спине и ногах, что сама мысль о том, чтобы дойти до ванной, вызывала тошноту. Я ограничился тем, что сполоснул кружку из-под чая, прежде чем налить в нее воду. На неубранном после ужина столе стояли вперемешку тарелки, кружки с остатками чая, хлебница с уже подсохшим хлебом, сахарница и солонка. Я брезгливо смел крошки с края стола и стал по одной выщелкивать таблетки из облаток. Всего набралось двадцать девять штук. Надеюсь, мне хватит.
Наверное, надо написать записку – что-то вроде «в моей смерти прошу никого не винить». Но за бумагой нужно тащиться в комнату, а мне больно. Ладно, надеюсь, поймут и так. Светка точно поймет, а остальное мне не важно.
Я сложил таблетки аккуратной горкой и огляделся. Тихо тикали часы над столом – наша со Светкой первая совместная покупка. За окнами глухо чернела ночь, в голове было тихо и темно, как в могиле. Я опустился на табурет, пальцами разровнял горку, выложил таблетки цепочкой. Длинная получилась цепочка, как раз до большой крошки рядом с моей тарелкой. Локтем я сдвинул тарелку в сторону. Ну что, поехали?
- Не смей.
Негромкий голос прозвучал в тишине кухни так дико, что я аж подскочил на стуле, перепугавшись мало не до инфаркта. Охнул от боли в спине и оглянулся.
Он стоял в углу у раковины и насмешливо смотрел на меня. Высокий, в черном походном костюме и пыльных сапогах, к поясу кинжал привешен. На безымянном пальце кольцо с крупным рубином. С этим кольцом я долго мучился, все придумывал историю позатейливее, родовое проклятие там и все такое. Я даже не подумал, что сошел с ума, если персонаж собственной книги (к тому же недописанной) явился. Перед смертью чего не привидится.
Виконт Рауль Антуан Дерринэ, французский дворянин, живший несколько сотен лет назад (да и живший ли вообще?), мягко шагнул ко мне, выдернул из моих ослабевших пальцев кружку с водой, аккуратно, но быстро поставил ее на стол. Одним махом сгреб таблетки в угол стола, подальше.
- Больше ничего умного не придумал? – спросил он спокойно.
- Пошел вон, - глухо ответил я и закрыл лицо ладонями.
Рауль придвинул табурет и сел. Длинными пальцами провел по столешнице, сметая рассыпанные хлебные крошки.
- Уходи, - повторил я. Мне вдруг стало все равно.
Вместо ответа он опять встал. Размахнулся…
Ббац! – и я ощутил звенящую боль в правом ухе. Ошалело помотал головой, охнул. Рауль с преувеличенной осторожностью подул на пальцы, размахнулся слева… я едва успел перехватить его руку.
- Очухался? – поинтересовался он, не делая попыток вырваться.
Я выпустил его запястье, помигал.
- Д-да… Ты… ты что, охренел?!
В ухе все еще звенело. Но звон этот разбил, развалил на куски мертвую тишину, царившую в моей голове.
- А теперь выкинь эту дрянь к чертовой матери и давай поговорим. Иди умойся. Шевелись ты, черт бы тебя побрал!
Я потер ухо, усмехнулся. Надо же… оплеуха от призрака. Кто бы мог подумать, как это бывает эффективно. Я встал, подошел к раковине, сунул голову под кран…
Пока я отфыркивался, вытирался несвежим кухонным полотенцем и стаскивал мокрую майку, Рауль отцепил от пояса фляжку, налил из нее в чайные кружки что-то пахнущее спиртом, поставил на стол чашку с печеньем и даже клеенку успел протереть. Двигался он уверенно, словно у себя дома, и я поймал себя на том, что украдкой рассматриваю его, точно девицу.
Надо же… я ведь никогда не видел его вживую. Я его совсем другим представлял и описывал; в романе у него черные волосы, а он, оказывается, русоголовый, и глаза больше, и выше он, чем я видел. Черт, да что я говорю – я вообще не мог видеть его вживую, это чушь, я с ума, верно, сошел и надо вызывать «Скорую», или допился до белой горячки – собственные придуманные герои являются. Но он был, он двигался, задевал ногой табурет, отжимал под краном мокрую тряпку и звенел чашками, он был реальным, и когда я нечаянно задел его плечом – в тесной кухне было не развернуться, - то почувствовал сквозь камзол тепло его тела.
К тому времени, как оба мы снова сели к столу, я уже перестал удивляться. В конце концов, не все ли равно, мало ли чудес бывает на свете.
Я отхлебнул из кружки. Вино. Белое. Да какое вкусное-то; настоящее французское, что ли? Спина и нога болели нестерпимо.
Рауль повертел в руках и поставил на стол нетронутой свою кружку, посмотрел на меня.
- Успокоился? – спросил негромко.
Этого хватило, чтобы во мне колыхнулось раздражение.
- Какое твое дело? – зло спросил я, отодвигая кружку. – Кой черт тебя принес? Почему все вы лезете в мою жизнь?!
- Потому что она – жизнь, - спокойно ответил он. Взял Светкину вилку, погладил зубчики.
- И что? Это причина, чтобы цепляться за нее, если я не желаю этого?!
- Этого не желаешь не ты, а твоя слабость, - так же спокойно ответил Рауль.
- Вы, умные! – взорвался я и вскочил, и взвыл от боли. – Идите нах…! Кому я нужен такой и зачем?!
- Тебе сказать, кому ты нужен? – прищурился он.
Я вмиг остыл.
- Светка взрослая, - буркнул я, осторожно садясь. – Она проживет и без меня. 
Рауль положил вилку. С интересом оглядел солонку, тронул ее длинными пальцами.
- А я? – поинтересовался он.
- Ты… А тебя, между прочим, вообще нет! Я тебя придумал, понял? Так что катись отсюда и…
- Вот именно, ты. Ты придумал. И как я буду… такой… недоделанный? – он фыркнул.
- Пошел ты! – снова взъярился я. – Ты ненастоящий! А я… думаешь, я от хорошей жизни? Ты хоть знаешь, что такое боль? Постоянная, не прекращающаяся ни на минуту! Ты хоть знаешь, как это – когда сдохнуть хочется?! Когда воешь от боли, когда смерть к себе зовешь, а она не идет, и… Ты это знаешь?
- Знаю, - спокойно ответил он. И поднял рукав…
И я заткнулся, потому что вспомнил. Вспомнил, как заставил его умирать от жажды и пыток в королевской тюрьме, куда Рауль попал по ложному доносу. Как, когда нужно было для сюжета, едва не отправил на тот свет – чтобы потом он влюбился в молоденькую дочку лесника, которая выхаживала его после тяжелого ранения. Как… и, кстати говоря, шрамы на руках, которые он показал мне, были на его теле далеко не единственным. Надо же… а я ведь совсем не думал, что ему тоже могло быть больно.
- Ну и что, - буркнул я, сгорбившись и пряча глаза. – Скажешь, я ради своей прихоти это делал? Так надо было!
Рауль усмехнулся краешком губ.
- Если я смог выдержать это и остаться человеком, почему этого не сможешь ты? – спросил он, аккуратно опуская рукав.
Я молчал.
- Или ты думаешь, что мы с тобой сделаны из разного теста?
Я поднял голову и посмотрел на него.
- У тебя все кончилось хорошо, - медленно проговорил я. – Ты это пережил – и все кончилось. И боль кончилась тоже. А моя боль не кончится никогда. Я больше не могу…
- Вспомни,  - так же медленно сказал он, - когда я умирал в той хижине… помнишь, как ты послал мне ангела? Он сказал мне, что я нужен на земле. И должен вернуться. И я вернулся – твоей властью. А я ведь этого не хотел. Так же, как ты сейчас.
- У тебя все кончилось,  - повторил я. – А у меня… - горло перехватило.
- И у тебя кончится.
- Я был твой автор. Я не мог бросить тебя умирать, и ты это знаешь.
- Но ты бросил других. Маргариту, моего отца, капитана Д’Эсвиля…
- Но тебя – нет. А меня некому остановить… и некому сказать, что все это кончится!
Рауль посмотрел на меня – и улыбнулся.
- Есть, - ответил он.
- В смысле?
- У тебя тоже есть свой автор.
Я засмеялся – так нелепо это прозвучало.
- Да ну? И кто же это?
- А ты догадайся, - спокойно сказал он.
Я молчал несколько секунд.
- Не мели ерунду. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в какие другие силы.
- А Ему это безразлично,  - ответил Рауль. – Главное, что Он в тебя верит.
- И ты еще скажешь мне, что все кончится хорошо?
Он посмотрел на меня, как на ребенка.
- Конечно, - сказал в ответ.
Отодвинул валяющуюся на столе упаковку, ссыпал себе в карман аккуратную кучку таблеток. И пропал в единый миг – только колыхнулась, будто от сквозняка, на окошке штора.
Я посмотрел в пустоту. Пожал плечами, выхлебал одним глотком остатки вина из своей кружки. И опустил голову на руки…
…Скрежет ключа в замке заставил меня дернуться и охнуть от боли в затекшей спине и руках. Я поднял голову и зажмурился от бьющего в окна солнца. Тихо тикали часы, в прихожей стояла моя Светка – растрепанная, зареванная - и смотрела на меня.
А я смотрел на нее. И так мы молчали, как два дурака, минуту или две.
Потом она подошла и села на соседний табурет. Повертела в руках пустую упаковку из-под феназепама, швырнула на стол. Сказала негромко:
- У меня будет ребенок...
Я придвинул к себе кружку. Облизал пересохшие губы, глотнул. Французское белое вино было удивительно вкусным.



24.02.2012.