Лолита. Искусство быть нимфеткой. Глава 3

Глава третья


Перелет был долгим и нудным. Сначала было интересно смотреть в окно на йогуртовые облака, но, в конечном счете, и это надоело. Пейзаж само собой не менялся, а больше смотреть было не на что.
 Через пару часов начали разносить обед. Стюардесса катила тележку меж рядов и вежливо интересовалась, кто, что будет из напитков. Карина, все еще сжимая книгу в руке, но так, чтобы родители этого не видели, нацелилась на свежевыжатый апельсиновый сок, который оранжевым пятном красовался на верхней столешнице тележки. Помимо соков и минеральной воды, из напитков был морс, обычная дистиллированная вода и виски. В герметично запакованных пакетах лежал сам обед: два бутерброда с красной рыбой, два с сырокопченой колбасой, нарезанные свежие огурцы, помидоры, котлета по-киевски, пюре, пару ломтиков ржаного хлеба и булочка с йогуртом. В качестве добавки предлагался банан, яблоко или груша. На выбор.
 Родители принялись есть, а Карина только отстранено ковыряла вилкой котлету, практически не обращая внимания на ее, пусть не божественный, но вполне сносный аромат. Мысли ее занимал уже даже не новый дом, не то, как она начнет там новую жизнь свою, а то, кто, а главное зачем оставил книгу между сидением и стеной. Насколько она успела заметить, книга, пусть и не из золота и парчи, но, тем не менее, была достаточно редкой, а тираж в 3000 экземпляров только подтвердили ее догадки. Кому понадобилось оставлять настолько редкое издание, а судя по году оно по праву могло считаться букинистическим изданием, в салоне самолета, летавшего по маршруту Москва - Нью-Йорк – Москва и так до бесконечности.
 Девушка не хотела, чтобы родители узнали об ее находке, тогда начались бы вопросы, бессмысленные хотя бы потому, что ответов на них она не знала. Поэтому в открытую, удобно расположившись в кресле, листать ее она не могла. Но зато дала себе твердое слово, что изучит ее от корки до корки, как только останется наедине с собой, желательно в самой дальней комнате их, по словам родителей, большого дома. А сейчас следовало как-то незаметно убрать ее в свою сумку. Пока отец и мать обсуждали ремонт, какую мебель они хотят для кухни и гостиной, Карина как бы невзначай поставила себе сумку на колени и, словно бы ища что-то, начала копаться в ней. Как и следовало ожидать, родительская чета не обратила на нее особого внимания, занятая только для них увлекательным разговором. Убедившись, что никаких косых взглядов на нее брошено не будет, она аккуратно положила томик рядом со своим рукописным дневником. И только после этого позволила себе мысленно отдышаться и освежить горло глотком апельсинового сока. Сок кислил, и как раз кстати оказалась жвачка, не известно сколько времени томившись в чертогах кармана ее джинс, но одуряюще пахнущая клубникой. Еще раз кинув взгляд на родителей, поняв, что разговором они ее отвлекать от собственных мыслей не собираются, она воткнула наушники в уши и включила одну из самых своих любимых песен – Fleur «Жертва». Музыка и аллегоричные, порой гротескные слова полились в душу, Карина закрыла глаза и позволила каждому нейрону своей ЦНС пропускать через себя эту неописуемую волну эмоций, которую дарит нам музыка. Настолько иногда неконтролируемую, что мурашки - самое меньшее, что может случиться с нашим телом.
 Снова нахлынули воспоминания, наступили на больную не зажившую мозоль, но быстро убрали ногу, когда надежда на светлое будущее все таки осветила чуть видимым светом сознание девушки, заставив отступить и смутные волнения и неясные тревоги. Оно было понятно: судьба распорядилась так, что ее семья и она сама будет жить не на Родине, а в чужой стране, но ведь это совсем не значит, что потом, когда она вырастет, то не сможет вернуться обратно. Сможет конечно, стоило бы только захотеть. Но вот захочет ли? Этот вопрос впервые появился на повестке дня, и Карина с точностью ответить на него, конечно, не могла, ибо была не ясновидящей, да и в принципе своем, не гениальной девочкой, но то, что он не встал перед ней так остро, как мог бы – говорило само за себя. Стоило просто принять все, как должное и постараться, чтобы ситуация сыграла на руку. После всех совпадений, которые произошли с ней за этот день, она впервые перестала сомневаться, что идет верной дорогой. И это был огромный плюс.
 День за стеклом иллюминатора начал клониться к вечеру, еще одна красивая стюардесса разносила пледы и объясняла пассажирам, как они могут использовать возможности своего кресла. Девочка укрылась, обняла себя на плечи, и чуть откинув спинку, устроилась поудобнее, чтобы под музыку, лившуюся ей в уши, проводить этот день, последний, который она провела на родине. И если бы она только знала, что ждет ее впереди, то либо неистово молила, чтобы все скорее произошло, либо истерично рыдала, прося вернуть ее домой. И то и другое ее поведение сейчас было бы равнозначным, так как неизведанное это та же теория относительности, где все делиться на стандартные 50/50 и что же в конечном итоге перевесит золотые чаши весов знает только судьба и быть может Бог. Но сейчас неизведанный мир манил ее в свои сети, и она с некоторой пугливостью молодой лани шла ему навстречу.
 Сон настиг ее как раз в тот момент, когда мысли приобрели элипсо-вращающуюся траекторию, грозящую разорвать атомы серого вещества. Он погрузил ее в пенные сказки, нашептал приятным баритоном о тленности вселенной, обвил потоком покадровых грез – сделал все, чтобы ее пребывание у него в объятиях оказалось лишь сотканной из времени и пространства мистерией, никак не претендующей на реальность или хотя бы возможности превращения в реальность.
 Ей снились зеленые бабочки, кружащие в легком зигзаговом танго у самого солнца. Как оно, не щадя, сжигает икаровые их крылья, а ветер разносит пепел по всем бесконечным концам света. Черный снег ложиться к ногам с шелестом скомканных и брошенных в ярости страниц. На них дотлевают слезы и острый, колкий смех, проклятия и истеричная абсолютность любви. От жара ладоней снег превращается в бескрайние потоки черных от потекшей туши рек, истоки коих следует искать в сердцах. Лица на картинах истекают желчью, ртутной пылью присыпаны веки красивой женщины, через мундштук курящей чью-то извивающуюся душу. Закрыть глаза и бежать, бежать из этого места, оно дышит, пульсирует временными дырами, мелькают рамы из разломленных надвое слов, из чьих-то линейных воспоминаний. Под ногами витражное битое стекло, босыми ногами по нему, только лишь бы прочь. Вязкий холод всасывается жадными порами тела, жидкий азот разливается по венам. Женщина на картине начинает гортанно смеяться, ее обожженные десны и треснутая эмаль зубов пытаются укрыться дымом от очередной затяжки. Смех нарастает, догоняет ее приливными раскатами, перед глазами все тот же черный снег, бабочки, сжигающие себя в прекрасном танце, лица, искаженные в самых отвратительных эмоциях, смеющиеся, рыдающие, кричащие от нестерпимой боли или экзальтированного счастья, граничащего с безумием. Еще один шаг в этом беспрерывном потоке бега – шаг, и она падает, скользя на коленях по штукатурке, усыпавшей гранитный пол, по стеклу и обрывкам обоев. Больно ударяется о стену головой и падает лицом вниз на свои руки. Холод продолжает ломать ее тело, продолжает насиловать артерии и вены, тянуть из них остатки горячей крови. Она раскрывает перед глазами ладони: из них выпархивают тысячи бабочек, бескрылых бабочек, кричащих человеческими голосами. Зажав уши, чтобы не слышать стоны и истерический животных смех картинной женщины, закричав сама, желая разнестись атомами на миллионы километров, раствориться в солнечном сиянии бесконечной гармонии, исчезнуть безмолвным лепестком в мировой гламелии похожестей, закрыв разбивающиеся вдребезги глаза цвета небесной лазури, она вдруг чувствует, как на ее покалеченные, измазанные кровью колени ложиться теплая рука. Чувство это так внезапно и шквалисто, что ресницы щелкают резервным замком и распахиваются навстречу этой теплой, нереальной в данной реальности руке. Но ищущие, пытливые глаза видят лишь битое стекло, россыпи острорежущих алмазов вокруг да обрывок газеты. С желтой страницы на нее смотрит красивый мужчина, средних лет, в очках. Смотрит пронзительно и долго, а затем начинает рыдать. И биться о рамки фотографии, скрестись ногтями по стеклу, казалось бы, разделяющему их. Она в ужасе пытается порвать газетную вырезку, но та ломается в руках, как шоколад. И дикий вой нечеловеческого страдания вырывается из треснутой напополам фотографии в газете. И только лишь когда ее крик заполнил, казалось, весь мир, она открыла глаза, рывком села на своем кресле и тихо разрыдалась.