Механик

 Сразу хочу сказать -  никакой я не механик, и никогда им не был, хотя всей душой люблю технику. На первый взгляд -  парадокс, но именно так оно и есть.
  Дело в том, что любовь эта своеобразная – на уровне познания устройства машин, механизмов, принципов их работы. А так же на передаче этих знаний другим – тут я в своей стихии, тут нет мне равных, буду петь соловьем. А вот когда дело касается таких занудливых вещей, как правила эксплуатации, технического обслуживания  и ремонта, мне сразу становится скучно. Тонкости регулировок, всевозможные зазоры, допуски и посадки ввергают меня в тоску и я бегу от всего этого.   
  А ведь именно это, рутинное и неинтересное, составляет главное содержание профессии механика. Какие же черти занесли меня в чуждую моей натуре сферу деятельности?   
  Теперь-то я в этом разобрался и могу объяснить, почему это произошло.


                ПОЗНАНИЕ  МИРА И ПРИОБЩЕНИЕ К ТЕХНИКЕ
               
  Дело в том, что я с раннего детства жадно, как губка, впитывал все, что касается всевозможных явлений природы. Когда учительница начальных классов сказала, что в мы теперь узнаем, почему бывает день и ночь, происходит смена времен года, отчего дует ветер, идут дождь или снег, что такое гром и молния, глаза у меня загорелись, и я всей душой полюбил школу.   
  Потому-то естествознание в начальных классах, физика астрономия и география в старших, были моими любимыми предметами, я получал по ним только пятерки, хотя практически не учил их в обычном понимании этого слова – мне достаточно было прослушать учителя. От соприкосновения с этими науками я получал удовольствие, и не понимал тех своих ровесников, которым они не нравились. И преподавателей этих дисциплин я любил, как и они меня.
    Поскольку всякая техника основана на использовании различных сил природы, хитроумному применению ее физических законов с пользой для человека, то любовь к естествознанию плавно переросла у меня в любовь к физике, а от нее - к механике и технике.
  Именно поэтому уже в 8-м классе моей самой любимой книгой стала «Занимательная физика» Якова Перельмана. (Кстати, как я узнал от матери, когда мы жили в Солоновке, его внучка была в числе эвакуированных из Ленинграда и жила по соседству с нами). Эта книга и сегодня стоит у меня на полке, и я, время от времени беру ее в руки, листаю, и будто погружаюсь в свое отрочество.
  Однако в то время Перельмана мне было уже мало, и я перечитал все, что было в нашей школьной библиотеке из научно-популярной литературы. Были тогда такие тонкие брошюрки, посвященные каждая какой-нибудь технической проблеме, и я заглатывал их одну за другой. Библиотекарша уже знала об этой моей страсти и заранее мне их находила.
  Но и этого мне было недостаточно, я шел в читальный зал районной библиотеки, брал подшивки журналов «Знание - сила» или «Техника - молодежи» и штудировал их от корки до корки. В библиотеке же я взял и – нет, не прочитал, а досконально изучил книгу «Русские изобретатели». Книга, конечно, была заказная, написанная в духе развернувшейся в конце 40-х, начале 50-х годов борьбы с космополитизмом и западопоклонничеством, из нее следовало, что все, что есть в мире из техники, изобретено русскими (в том числе, крепостными крестьянами), и лишь потом было выкрадено подлыми немцами, англичанами, французами и т.д. (согласно советской пропаганде они иными не бывают) и выдано за свое. И все-таки, не смотря на квасной и черносотенный «патриотизм» этой книги, она мне о многом рассказала.
   Наибольший интерес вызывала у меня тогда научная фантастика. Еще где-то в 4-м классе прочитал захватывающую повесть «Тень под землей», где рассказывалось, как с помощью новейшего прибора, позволяющего видеть металлические предметы сквозь пол, стены и даже толщу земли, разыскивался спрятанный во время войны и затерявшийся в Одесских катакомбах шар-сейф с ценными документами.
  Затем попался рассказ о «механической собаке» – самоходном механизме, движущемся на заданный запах. Там была даже схема, показывающая устройство и принцип действия этого аппарата. Все было настолько правдоподобно, что я думал: вот-вот и появятся такие приборы.
  Потом еще один захватывающий рассказ о том, как однажды неподалеку от нашего города упал немецкий бомбардировщик. Обследование показало, что у него по непонятным причинам разрушился мотор, хотя попаданий нашей зенитной артиллерии в него не было. Одновременно в городе во всех квартирах и учреждениях рассыпались плафоны определенной конструкции. Герой рассказа, инженер, нашел такое совпадение не случайным, и вскоре доказал – все дело в резонансе. Собственная частота колебаний плафонов совпала с частотой колебаний мотора самолета, они пришли в резонанс, который их разрушил. И он делает изобретение – патефонные пластинки с записью звука немецких авиационных двигателей. Как только самолеты появляются над городом, патефоны запускаются и вскоре пластики разлетаются вдребезги, но и самолеты падают.
  Глупость, конечно, но сама идея интересная.
  Была еще серия публикаций о подземных лодках. Сначала мне попалась фантастическая повесть о подземных путешественниках и их невероятных приключениях. И каково же было мое изумление, когда я из журнала «Техника - молодежи» узнал, что делаются попытки создания такого аппарата, были даже помещены его фотографии.
  Однако первые образцы оказались неудачными – их снабдили почему-то не электрическими моторами, а двигателями внутреннего сгорания, а у них один отвод выхлопных газов вырос в огромную проблему, как и подвод воздуха. На серьезном научном и государственном уровне эта идея поддержки не нашла,  энтузиазм же самодеятельных изобретателей постепенно иссяк, и идея угасла. А жаль – ведь изобретение сулило колоссальные выгоды, особенно в вопросах градостроения, прокладки подземных коммуникаций.         
  Вот такую фантастику, имеющую перспективу реального применения, со схемами, чертежами и расчетами, я готов был читать день и ночь. И сейчас бы читал с удовольствием, да она куда-то подевалась – только и пишут всякую муру о космических пришельцах да межзвездных войнах.
  Из всего, что было мною прочитано, я вынес жадный интерес к проектам использования даровой энергии. Раз вечный двигатель невозможен – а это хорошо доказал еще Перельман – надо шире использовать энергию воды и ветра,  солнца, морских волн, приливов и отливов. Особенно понравилась мне идея использования воздушной тяги, которая возникает даже в обычной печной трубе. Тоже прочитал фантастический рассказ о таком проекте – на южном склоне холма, который хорошо прогревается солнцем и над ним возникают восходящие воздушные потоки, установлено несколько высоченных металлических труб с конусом внизу, имеющим большой диаметр входного отверстия. Чтобы нагревание воздуха было сильнее, склон холма усыпан угольным порошком. В результате в трубах возникает такая мощная тяга, что воздух аж ревет в них. Герой рассказа неосторожно подошел близко к трубе, его затянуло воздушным потоком и подняло вверх, пока он не ухватился за какую-то металлическую распорку.
  Внутри трубы – вертикальный вал с насаженными на него ветряными колесами. Они приводят его во вращение, которое через повышающий редуктор передается электрогенератору.
  Вот такие, как сейчас говорят, «экологически чистые» проекты, были мне по душе, а их разработка в то время активно велась, об этом сообщалось в научно-популярной литературе. Я следил за этими публикациями и сам пытался что-то изобретать.
  Однажды нарисовал на вырванном из тетради листке такое приспособление: если у класса одну стену сделать в виде упругой стальной мембраны, соединить ее штоком с небольшим мембранным водяным насосом, то от шума в классе стена-мембрана будет колебаться, а насос качать воду в бачок, из которого мы пьем. Это было как раз по теме «Звук», которую мы проходили по физике, и я показал свое изобретение преподавателю Леониду Васильевичу Луневу. Он серьезно, внимательно рассмотрел его и дал заключение: если даже мы будем не просто шуметь на уроках, как  это обычно делаем, а орать во все горло, то эта установка за день, возможно, накачает один стакан воды.
  Тем не менее, изобретение вызвало интерес класса, листок ходил из рук в руки, его рассматривали даже девчонки.         
  Такая реакция одноклассников навела меня на мысль – а почему бы не придать этому делу организованный характер? Что-нибудь придумывать, изобретать, а потом вот так коллективно обсуждать? Чтобы каждый желающий мог дать оценку проекту, а его автор – защищать его.
  И вот по моей инициативе была создана «ОИК» - организация инженеров-конструкторов. Подробно о ней у меня рассказано в книге «Углы», поэтому здесь повторяться не буду, перечислю только свои, наиболее интересные проекты, которые я выносил на обсуждение членов этой организации.

1 Установка по использованию энергии солнца. Представляла собой огромное параболическое зеркало, концентрирующее пучок солнечного света на стальном  шаре с водой. Вода в шаре постоянно кипит, пар используется для привода паровой турбины. Самым сложным было устройство слежения за солнцем, в качестве рабочего тела в которой использовалась ртуть. Это хитроумное устройство поворачивало зеркало так, что шар-котел установки постоянно находился в фокусе солнечных лучей.
2 Самодвижущаяся железная дорога-узкоколейка по доставке щебня из карьера, расположенного на склоне горы. Дорога кольцевая, вагонетки сцеплены в непрерывный эшелон, движущийся под действием груза. Их грузит наверху экскаватор, разгрузка внизу осуществляется автоматически, на ходу.
3 Кинозал, в котором киноустановка работает от тока, вырабатываемого за счет веса зрителей. Зрители входят в зал на втором этаже, пол под их весом опускается, приводя в движение динамо. Когда сеанс заканчивается, они уже на первом этаже – встают и выходят на улицу. В соседнем пустом зале, пол которого соединен коромыслом с этим, он поднялся на уровень второго этажа – следующий сеанс будет демонстрироваться в этом зале. И так – до бесконечности.         
4 И, наконец, самый сложный проект, которому я уделил больше всего времени и сил – установка для отопления холодом. Как ни парадоксально это звучит, проект этот вполне реален и даже применяется кое-где на севере. В его основу положен принцип холодильной машины, которая, как известно, выделяет энергии больше, чем потребляет (если потребляемую электроэнергию пересчитать в тепловую). При этом дополнительные калории  берутся из окружающего воздуха, нагревающего змеевик-охладитель холодильной установки.
   Если для холодильника подобрать газ, который испаряется при температуре, скажем,  - 40* С, затем пропустить его через радиатор, обдуваемый наружным воздухом, имеющим более высокую температуру, допустим – 30*С, то он нагреется на 10*С. Пропущенный через компрессор, этот газ, уже с плюсовой температурой, отдаст через другой радиатор тепло, в том числе и те дополнительные 10*С, которые получены из морозного воздуха. Тепло как бы возводится в степень, из минуса в плюс. 
  При защите этого проекта мне пришлось выдержать настоящий бой со своими оппонентами – не все сразу с ним согласились.
   
      Знакомясь с различной техникой, я заметил, что мне особенно по душе наиболее простые, можно сказать примитивные машины, преобразующие какой-либо вид энергии во вращательное движение вала. Чем они проще, тем понятнее, надежнее и безотказнее. Именно такими машинами являются водяное колесо и ветряной двигатель, к которым я и сегодня не равнодушен – будь они у нас в городе, пошел бы на них работать.
  Очень понравился мне своей предельной простотой конный привод – они еще были, я захватил их и внимательно рассмотрел на колхозной бригаде в Ново-Михайловке. Ими крутили молотилки.
  По той же причине меня как магнитом тянуло к паровикам – я мог часами не отходить от них, с какой-то радостью и душевным подъемом наблюдал, как они работают, как музыку слушал их мягкое пыхтенье и сопенье, с удовольствием обонял запах дымка и пара.
  Когда в руки попадались схемы паровых машин, я их не только изучал, но и срисовывал. Особенно покорила меня своей простотой первая пароатмосферная машина французского изобретателя Дени Папена, созданная им в 1690 г., т.е. за 75 лет до нашего Ивана Ползунова. Промышленная модель ее была изготовленная английским механиком Ньюкоменом в 1705 г. (за 60 лет до Ползунова) В ней пар из котла подводился в вертикальный цилиндр под тяжелый медный поршень. При достижении поршнем крайнего верхнего положения, подача пара с помощью ручного крана прекращалась, и под поршень, тоже поворотом ручного крана, впрыскивалась через форсунку из расположенной выше цилиндра емкости холодная вода. Пар конденсировался, создавая под поршнем разряжение, поршень под собственным весом и силой атмосферного давления опускался, приводя через систему тяг и рычагов насос для подачи воды в коллектор городского водопровода.
  Возможно, одной из причин тяги к простым до примитивизма двигателям являлась моя любовь к тишине, к естественным звукам природы. Разве можно сравнить мерный, успокаивающий шум водяного колеса, почти бесшумную работы ветряка, едва слышный рокот наглухо заросшего со всех сторон коноплей и полынью конного привода или мирное пыхтение паровика с оглушительным ревом современного дизеля? От одного звука человек делается больным, да плюс еще газ, да вся земля вокруг загаженная мазутом и соляркой.      
  Терпеть не могу высокооборотистые моторы, особенно с воздушным охлаждением. Треску много, а толку мало.
  Однажды я увидел у Вовки Борзенко, отец которого работал в Углах на инкубаторе, книгу «Калоризаторные двигатели». Попросил ее и внимательно прочитал. И полюбил эти простые и надежные, малооборотистые двухтактные двигатели, работавшие на сырой нефти (их так и называли – «нефтянки»). Они запускались вращением большого чугунного махового колеса со спицами, а воспламенение подаваемой через форсунку нефти происходило от запального шара, предварительно нагреваемого паяльной лампой. У них была термосифонная система охлаждения, т.е. ни помпы, ни вентилятора, ни радиатора – только два огромных деревянных чана на улице, к которым по одной трубе подводилась горячая вода из водяной рубашки двигателя, по другой отводилась в обратном направлении охлажденная.
  Такой именно двигатель крутил в Завете мельницу, а в Углах – инкубатор. Ухал и ухал он, не замолкая, круглые сутки – в чем и достоинство этих двигателей, они могут работать, не останавливаясь, месяцами.
 А однажды я обнаружит у Коробовых книгу «Современные тракторы» за 1930 г. – дядька Коробов именно в эти годы закончил в Волчихе курсы трактористов. Я впился в нее, как клещ.  Не просто читал и досконально разбирал схемы, а завел специальную тетрадь и срисовывал их туда, Жаль, что она не сохранилась.
  Все тракторы, описанные в этой книге, начиная с «Харт-Парра», и заканчивая «Катерпиллером», были просты и доступны в понимании, Я на всю жизнь запомнил их названия: «Фордзон», «Кейс», «Джон Дир», «Интернационал», «Мак Кормик Диринг», «Ойл Пулл», «Катерпиллер».
  Именно после изучения этой книги я навек прикипел сердцем к тракторам. Бредил ими, стремился к ним. Научился различать их по звуку и безошибочно узнавал, какой трактор идет по Углам. Как только трактор останавливался где-то поблизости, я бежал к нему, жадно рассматривал его, радуясь тому, что все в его устройстве мне знакомо. Если была возможность, что-нибудь помогал трактористам, и это участие, это соприкосновение с «живым» трактором, буквально пьянило меня.
  Однажды недалеко от Чайковских, у которых я жил в Углах на квартире, остановился на Средней улице трактор НАТИ. Он стоял там несколько дней – ему пришлось снимать картер двигателя и делать перетяжку подшипников. Я каждый день не мог дождаться, когда закончатся уроки в школе, и наскоро пообедав, буквально летел к нему, помогал трактористу. Дело было зимой, я чуть не отморозил пальцы, заворачивая болты картера, но был на седьмом небе от счастья, что тракторист доверил мне это. А он, и люди, у которых он остановился (я заходил к ним погреться), смотрели на меня с уважением – не так много было моих сверстников, которые бы так тянулись к технике. 
 К автомобилям влекло меня почему-то меньше. Я, конечно, знал их устройство – ведь оно так близко к конструкции колесного трактора. Завидовал я и своему другу Щекову, отец которого работал шофером, и Валька помогал ему ремонтировать возле дома его машину. Как бы я хотел быть на его месте! Однако такой, можно сказать болезненной страсти, как к тракторам, к машинам я не питал.
  Вот и пойми, почему – ведь трактора в эксплуатации такие промазученные, запыленные, на много грязнее машины. Да, но на схемах-то, по которым я их изучал, они чистые.





                ВЫБОР  ПРОФЕССИИ


   Помимо фанатичного юношеского увлечения техникой, было и еще кое-что, подвигнувшее меня к профессии механика. Как  и все деревенские пацаны, особенно выросшие по соседству с кузницей и МТС, я с раннего детства был близок к ним. Нашими игрушками были всевозможные детали машин и орудий, а так же сами эти машины и орудия – плуги, лобогрейки и самосброски, комбайны и списанные литые рамы колесных тракторов, что лежали за МТСовским заплотом.   
  А когда мы стали подрастать, приобщились и к работе на технике. Для меня это был сначала копнитель прицепного комбайна, затем тракторная и даже самоходная сенокосилки. А мой одноклассник Валька Бояров каждую осень работал штурвальным на комбайне со своим отцом, даже учебу начинал позже нас, где-то в конце сентября. Как мы ему завидовали, с каким жадным интересом расспрашивали его – а он умел рассказывать -  и о комбайне, и о работе на нем.  Каждый вечер окружим его тесной кучкой где-нибудь посреди улицы, сядем прямо на землю, и слушаем, слушаем, затаив дыхание.
  Не только у него, у многих отцы или старшие братья работали на технике. Помогать им, а то и подменять их было в деревне делом привычным и естественным, и те ребята, которые уже могли это делать, испытывали чувство гордости. Вообще знать устройство машин и уметь на них работать рассматривалось нами, как достоинство, признак взрослости. Поэтому когда мы собирались вместе, разговоры о технике, о всевозможных связанных с нею приключениях – а их случалось не мало -  были у нас на первом плане. И лишь потом – о книгах и кино.
  Но, возможно, самый главный фактор, определивший мой выбор профессии, это как раз отсутствие выбора. Для городских да, все пути были открыты, они могли учиться и на артистов, и на журналистов, и на дипломатов, и на капитанов дальнего плавания. Нам же, деревенским, предлагалось одно из трех – агроном, зоотехник или механик. В свете вышесказанного последняя профессия была для меня наиболее предпочтительна.
  Мать, правда, не  хотела, чтобы я шел в эту профессию – уж больно она грязная, мазутная, связанная с работой в поле и в жару и в мороз. Она бы хотела, чтобы я стал бухгалтером – какая красота, все время в помещении, в тепле и уюте. И в то же время – почетно и ответственно. Однако я и слышать об этом не хотел – быть конторской крысой, всю жизнь копаться в бумажках, щелкать на счетах – да что ж это за работа! Тем более что я уже знал, что математик я – никакой, и быть цыфиркиным – не по мне.
  Еще она уговаривала меня пойти в то самое училище, которое готовит портных, и в котором уже учились Валька Смолеева и внук хозяев нашего заезжего двора в Рубцовке Мищенковых. Она во всех красках описывала мне прелести этой профессии, приводила в пример того чистенького, аккуратного старичка с неизменным метром на шее, (кажется, это был Жаворонко) который обшивал все районное начальство в портняжной мастерской при угловской артели инвалидов. Коли начальство и их жены – его постоянные клиенты, то и он обласкан ими, имеет большие возможности.
 Но и эти ее предложения я отметал с порога, считая данную профессию недостойной мужчины.
 Что касается отца, то у него было намерение направить меня учиться на агронома. Однако это предложение тоже меня не прельщало. Тем более что перед глазами был наглядный пример – Коля Сальников, бездельник, пустое место, равнодушный ко всему на свете человек. Я почему-то решил, что все агрономы такие, и быть Колей Сальниковым не хотел.
 И все-таки, когда вопрос о профессии встал во весь рост, а это случилось летом 1955 г. сразу после окончания школы, мой первоначальный выбор был не в пользу техники. К этому времени страсть к ней во мне как-то помаленьку улеглась, ее вытеснило увлечение спортом. Перспектива обрести сельскую профессию, а значит навсегда связать себя с деревней, меня вовсе не прельщала. Хотелось иной, более интересной жизни и работы, поэтому мы с Иваном Устиновым взяли и подали заявления в Красноярский горный техникум, на отделение геологии. Глупые были, вскружила головы романтика – ведь о профессии геолога мы только и знали из песен.
  Но вот идет время, до начала вступительных экзаменов остаются считанные дни, а нам нет вызова. Начали бить тревогу, послали в Красноярск телеграмму. И вскоре получил в ответ свои документы и странную отписку – вы, мол, ошиблись адресом, Красноярский горный техникум находится в Норильске. Норильска нам только не хватало. А ведь мы послали документы по адресу, указанному в газете – Расея, что с нее взять, все в ней через пень-колоду.               
  Ну и что делать – никуда, дальше Рубцовки, мы уже не успевали, а в ней выбор был довольно скудный – сельхозтехникум, машиностроительный техникум, педучилище и медучилище. Выбирай – не хочу.
  Поскольку оба училища давали женские профессии, а в машиностроительный техникум я  после 7-го класса уже поступал, больше не хотелось, то и понесли мы с Иваном свои документы в РТМСХ. Что означает «Рубцовский техникум механизации и электрификации сельского хозяйства».
 


                У Ч Е Б А

    Учился я довольно легко, без особых усилий. Все, кроме таких совершенно ненужных механику дисциплин (по крайней мере в том изложении, в котором они нам преподносились), как «Теоретическая механика», «Сопромат», «Детали машин», «Теплотехника» и «Высшая математика», воспринимал слету. Но уже в самом начале учебы заметил, что не испытываю прежнего благоговейного трепета от соприкосновения с техникой. И уже тогда мне это показалось странным – как же так, пока техника была малодоступна (особенно в Углах), я бредил ею. А теперь, когда вот они, учебные стенды и макеты, не говоря уже о красочных плакатах, я к ней довольно равнодушен.
  Все дело, видимо в том, что в ее изучении я уже почти не находил для себя ничего нового. Подтверждением этому служит то, что наиболее прохладно я относился именно к тракторам и автомобилям, которыми раньше бредил. Их устройство я изучил еще тогда, когда был в 8-м классе, и теперь приходилось всего лишь повторять. Это было скучно – единственное, что было мне интересно, так это объяснять устройство и принцип действия различных механизмов трактора и автомобиля своим друзьям-однокурсникам. А вот девчатам рассказывать все это мне было неинтересно – они раздражали меня своей тупостью, то и дело возникал вопрос: «Дура, зачем ты в это дело полезла. Ну какой из тебя механик, когда ты поршень от шатуна отличить не можешь».
  Изучение сельхозмашин, всех этих плугов, культиваторов, лущильников, сеялок и т. п., тоже особого интереса у меня не вызывало – слишком все просто и примитивно. К тому же нет того, чем я был  с юности одержим – механизма, преобразующего один вид энергии в другой, то есть двигателя. А значит нет в этих орудиях собственной жизни, они мертвы, приводятся в движение внешней силой. А это скучно.
  Но когда пришла очередь зерноуборочных комбайнов, глаза у меня снова загорелись – их-то я пока еще не знал и накинулся на их изучение с жадным интересом. В то же время льноуборочный комбайн такого энтузиазма у меня не вызвал. И вовсе не потому, что в степном Алтае, в котором я вырос и с которым намеревался связать всю оставшуюся жизнь, лен не растет. А именно потому, что он – не самостоятельная машина, приводится от вала отбора мощности трактора. По той же причине мне совершенно неинтересен северный зерноуборочный комбайн СКАГ-5А. Какая скука – без трактора это всего лишь мертвое железо.
  Ну и возраст, видимо, сказывался – появились совсем другие увлечения. В техникуме я уже основательно, под руководством опытных тренеров, занялся штангой. Потом прочитал повести Павла Нилина «Жестокость» и «Испытательный срок», и попал под воздействие детективной романтики. Которая привела меня сначала в комсомольский штаб по борьбе с хулиганством, а затем в БСМ (бригада содействия милиция). А на последнем курсе появилась еще и любовь – окончательно стало не до техники.
  Однако, как бы то ни было, через два с половиной года техникум был окончен и я стал механиком.      
               

 
                У С Т Р О Й С Т В О  Н А  Р А Б Т У

  Еще работая над дипломными проектами, мы повесили на стене карту Алтайского края, часто возле нее собирались и, говоря словами Шукшина, «выбирали деревню на жительство». Все сходились во мнении, что ехать надо в район, где богатая природа. Наиболее привлекательными казались Романовский и Мамонтовский районы, как прилегающие к бору и имеющие много озер, именно туда многие, в том числе я, мечтали поехать. Глупые были, думали о чем попало. Но вообще-то это была прекрасная пора – впервые в жизни мир был распахнут перед нами, мы имели право выбора, сами решали, куда просить направление.
  Однако когда приехал кадровик из Крайсельхозуправления и мы от мечтаний перешли к делу, почти у всех возобладал здравый смысл и мы поехали каждый к себе домой.
  И вот тут подло и некрасиво повел себя Иван Устинов. Поскольку мы с ним закончили учебу одновременно, а место механика было в Завете одно, я спросил у него, как мы будем его между собой делить. Был согласен даже бросить жребий. Но он меня успокоил – не волнуйся, я в Завет не поеду, возьму направление в какой-нибудь другой район Он уже был к этому времени женат, жена его, наша одноклассница Валя Коровина, ходила беременная, так что ему и правда стоило начинать самостоятельную, отдельную от родителей жизнь.
  И я со спокойной душой поехал в Завет. Иван тоже поехал домой, но поскольку нам после защиты дипломов полагался месячный отпуск, это никаких вопросов у меня не вызвало – отгуляет отпуск, отдохнет, а потом уж поедет куда-то устраиваться,
  Однако когда мы с отцом поехали насчет моего трудоустройства на Центральное отделение совхоза – смотрю, и он с матерью едет туда же. И с той же целью.
  Ах ты, наглая морда, да как же тебе не стыдно, какой ты мне после этого друг! Впрочем, настоящими друзьями мы с ним никогда не были, слишком мы разные. Я – откровенный, доверчивый, а он – высокомерный, коварный и вообще с каким-то нечистоплотным душком. Просто нас свела вместе учеба. На наши с ним взаимоотношения отрицательно влияла и вражда между моим и его отцом, демагогом и занудой.
  Взяли на работу, конечно меня, а ему отказали – нет мест. И его мать Настя устроила из этого политическое шоу –  от главного инженера пошла к директору совхоза, от него – к секретарю парткома, она ведь была член партии. И везде кричала - вот, мол, одинаковые дипломы, а Хананова взяли, поскольку у него отец – управляющий, а моего нет, я – рядовая. При этом Настя упирала на то, что Иван, как сын инвалида 1-й группы (его отец вернулся с войны слепым), имеет преимущественное право на трудоустройство по месту жительства. Совхозное начальство отвечало ей, что этот аргумент имел бы силу, если бы Иван был единственным сыном инвалида. А поскольку есть еще один взрослый сын, который к тому же живет с ними (Колька уже закончил школу и работал), то для Ивана это преимущество передо мной теряется.    
  В общем, подпортил он мне настроение, и наша дружба, и без того не очень прочная, окончательно свернулась. Да и уехал он вскоре в Залесовский район, там начал работать. После этого я видел его лишь несколько раз, и то накоротке.


                Н А Ч А Л О

  И вот по моей персоне издается приказ директора совхоза, на меня оформляется трудовая книжка, и в ней делается первая запись: «1958, III, 23. Принят на работу в качестве механика отделения. Приказ N 68 от 23 марта 1958 г.».
  Правда, при собеседовании мне было сказано, что, поскольку ставка механика на весь совхоз одна, меня берут на ставку молоковеда, но это никак на записи в трудовой книжке не отразится. Мне это показалось несколько странным – что еще за молоковед – но деваться было некуда и я согласился пойти на эту ставку.    
  До меня механиком в Завете был Федя Чернышев – хороший, опытный специалист, но без образования. Поняв, что его скоро сместят, он не стал этого дожидаться и, еще осенью 1957 г, уволился и уехал в Семипалатинск. Исполнение обязанностей механика было возложено на бригадира 5-й бригады Ивана Бондарева. Вот у него я и принимал отделение.
  Иван передавал мне дела неохотно, кривая ухмылка то и дело портила его, в общем то приятное, открытое лицо. Я его понимал – с одной стороны все правильно, образования нет, приходится уступать место дипломированному специалисту. Природная порядочность, гордость и уважительное отношение к моему отцу не позволяли ему опуститься до открытой неприязни ко мне. Но в то же время ой как не просто было ему, матерому механизатору, умному, волевому руководителю, давно переросшему должность бригадира, передавать любимое, посильное дело желторотому юнцу, который ни хрена не смыслит и не может, и у которого только одно преимущество – корочки.      
  Трактористы тоже встретили меня без восторга – с Иваном и Федей они за долгие годы пуд соли съели, когда еще на керосиновых тракторах в МТС работали. Я же был для них всего лишь деревенский пацан, который если чем и отличался от своих сверстников, так это тем, что был «смиреный», то есть застенчивый. А вот какой я механик, от которого теперь во многом будет зависеть их благополучие, они понятия не имели. Впрочем, как и я сам.
  Мое положение усугублялось еще тем, что кое-кто в нашей деревне встречал меня заведомо враждебно. Со стороны можно было судить – черта ли ему, сын управляющего, чего ему не работать под крылышком отца? Однако так может рассуждать лишь тот, кто не был в этой шкуре. На самом деле все обстояло иначе. У отца, как и всякого руководителя, были враги (в основном горлопаны и рвачи из камарильи прежнего председателя колхоза Шипилова, которые, с приходом отца, утеряли свой былой вес и значение), и теперь они автоматически становились моими врагами. От этой категории односельчан ничего хорошего мне ждать не приходилось, я знал, что буду для них всегда плохой, хоть расшибусь на работе в лепешку. Они будут зорко следить за каждым моим шагом, ловить на малейшем промахе, которые на первых порах неизбежны, и потом трезвонить о них по деревне, раздувая из мухи слона – этого мне только не хватало, при моей-то робости и неуверенности в себе.
  Хозяйство было не маленькое. Кроме тракторов, комбайнов и сельхозмашин, принял я еще много всякой всячины – электростанцию, мельницу, пилораму, столярку, кузницу, механизированный ток, животноводческий комплекс с его поилками, доилками, кормозапарниками, водокачкой – так что передача дел заняла два дня.
  Расписались мы с Иваном под актом, он сдал, а я принял, и легла на неокрепшие мальчишеские плечи огромная ответственность. Детство кончилось, началась серьезная взрослая жизнь. Каждое утро вставал я, озабоченный, с болью в душе, молча завтракал и шел в контору на планерку – отец уходил раньше меня. На планерке он называл меня сухо и отчужденно – «механик», давая тем самым понять, что спрос с меня будет такой же, как и со всех. Потом шел в мастерскую, где не знал, чем заняться, куда себя деть и слонялся целый день, как неприкаянный. Дело в том, что ремонт тракторов практически закончился, доделывались всякие мелочи и вопросов к механику практически не было. А если и возникали, то трактористы шли с ними по-прежнему к Ивану – это было естественно, ведь с ним они провели ремонт, он знал, какому трактору что было сделано и что еще осталось. Но это сейчас я могу так спокойно и здраво рассуждать, тогда же воспринимал все иначе – был уверен, что меня игнорируют.
  Надо отдать должное благородству Ивана – он никогда не шел к трактору один, обязательно звал меня. Выслушав тракториста и осторожно высказав свое мнение, он вопросительно смотрел в мою сторону, оставляя последнее слово за мной. Я до сих пор признателен ему за это – другой, тот же Федя Чернышев, вел бы себя на его месте иначе.
  Черт побери, как плохо, что в Завете у механика не было определенного места работы, какой либо каптерки, закутка, в котором стоял бы какой-никакой стол – я бы чувствовал себя совсем иначе! Человек, по своей натуре кабинетный, склонный больше к творчеству, к умственному труду, я бы натащил туда всякой технической литературы, плакатов, схем, таблиц, повесил на стены графики техуходов, короче создал бы какой-то свой уют, в котором царил бы близкий мне микроклимат. Именно там бы, а не в холодной, полутемной, загазованной мастерской с земляным, разворочанном гусеницами полом, я и проводил большую часть времени. Там, сидя, а не стоя на ногах, проводил бы я по утрам совещания с трактористами. А так же беседовал, в случае нужды, с теми, к кому у меня возникали вопросы. Даже просто сидеть, листая какую-нибудь техническую книгу или каталог было бы приятнее, чем без дела толкаться в мастерской.
   Так нет же, ничего подобного не было. Даже чтобы заполнить дефектную ведомость, я шел в контору и садился за чей-нибудь свободный стол в бухгалтерии. Оно и понятно – мои предшественники, люди с начальным образованием, не нуждались в том, что мне было необходимо. Мне же начинать деятельность с оборудования своего рабочего места было как-то не с руки, никто бы этого не понял.
    Я и без того чувствовал себя «не в своей тарелке», а тут еще шофером походной мастерской, которая была теперь в моем полном распоряжении (что, кстати, тоже меня пугало – что я буду с ней делать?), был ни кто иной, как Гриша Алексеев.
  Мне бы кого-нибудь попроще, типа Лени Морозова или Васи Безбородова, а этот подавлял меня своей яркостью и значимостью. Высокий, чернявый, постоянно в военной фуражке, стройный, красивый, чем-то похожий не то на Грегори Пека, не то на Гришку Мелехова, (а скорее даже на Матвея Морозова из кинофильма «Дело было в Пенькове» в исполнении молодого Вячеслава Тихонова), классный шофер, горячий, лихой, отчаянный мужик, женский сердцеед, выпивоха, азартный спорщик и пересмешник – во всем моя полная противоположность. Судьба будто специально подсунула мне его, чтобы я, урожденный недотепа, чувствовал себя радом с ним еще более жалким ничтожеством, чем был на самом деле.     
    Вскоре мне пришлось ехать, принимать Горькое. Это Горькое на протяжении всей истории то присоединяли к Завету, то отсоединяли от него. В 1956 г. наши села вошли в Калининский совхоз, как самостоятельные отделения, и вот теперь, будто специально ждали моего назначения, вышел приказ об очередном их слиянии.
  Вводил меня в курс дела там бывший управляющий отделения, а теперь бригадир Василий Сизько – пройдоха и авантюрист. Принимая технику – четыре трактора ДТ-54 и один С-80 – я обнаружил, что зимний ремонт им не проводился. Как объяснил мне Сизько, его подбили на это трактористы. Дело в том, что у Калининского совхоза еще не было мастерской, под нее использовали бывшую конюшню, полутемную, почти не отапливаемую и с земляным полом. Условия для ремонта там ужасные, они в прошлую зиму хорошо с ним намучались, а сделали как попало, поэтому в эту зиму решили трактора туда не гнать. Мол, посевную как-нибудь отработаем, а потом летом сделаем трактора  каждый возле своего дома, на зеленой травке. Сизько на это согласился, а начальству всю зиму пудрил мозги, рапортуя об успешном ходе ремонта. То, что Осолодченко этому верил, что он за всю зиму не удосужился приехать и посмотреть, где и как Сизько ремонтирует трактора (на Горьком даже помещения для этого не было), характеризует, что это был за главный инженер.
  Такое открытие было для меня, как удар ниже пояса - посевная на носу, а трактора к ней не подготовлены. Я еще не знал, как буду выпутываться из этой ситуации, но, как ни странно, почувствовал себя увереннее – наконец-то появилось дело, которое предстояло решать мне, и только мне – Иван тут был мне не помощник.
  Забегая вперед, скажу, что все получилось так, как задумали горьковские трактористы – посевную худо-бедно отработали, а за лето трактора отремонтировали. Даже громилу С-80, на котором, когда я принимал отделение, тракториста не было, а летом нашелся какой-то приезжий. Правда мотор с него пришлось снять и увезти на ремонт в Семипалатинск на ремзавод. Проблема была как его снять, и тут проявил находчивость Сизько – на опушке бора, недалеко от МТФ, нашли рядом две осины с развилками на одной высоте, заложили в эти развилки бревно, а к нему привязали таль. Подтащили буксиром трактор под это приспособление, и сняли мотор. Потом трактор откатили назад, подогнали грузовик и опустили ему в кузов на автомобильные покрышки эту трехтонную махину.
  В целом посевная прошла не плохо, без особых осложнений – мотался с утра до ночи по бригадам, да еще без конца приходилось ездить то на Центральное отделение, то в Лаптевскую МТС и даже по ближайшим селам Казахстана, добывая запчасти. Пока была распутица, мы с Гришкой дважды застревали так, что приходилось бросать машину и идти пешком. Один раз это случилось под Самолоденовкой,  мы ночевали там в целинном вагончике, а утром нас вытащил трактор. Другой раз на дороге из Лаптевки в Наумовку (поднятой трассы еще не было) посреди огромной лужи, целого озера. Дошли пешком до наумовской 2-й бригады, на которой не было никого, кроме сторожа, Гришка завел трактор «Беларусь», мы вернулись на нем и вытащили машину. Назад Гришка тянул ее трактором, а я сидел за рулем. Все эти злоключения, а так же совместная работа, хочешь не хочешь, сдружили нас с Гришкой. Но не на долго – вскоре произошел срыв, вынудивший меня расстаться с ним.


                КОНФЛИКТ

  Как я уже сказал, Гришка был натурой необузданной, что особо усугублялось, когда он выпивал – а это происходило довольно часто. Однажды на 5-й бригаде, как раз у Ивана Бондарева, на одном из тракторов потребовался ремонт головки блока – не помню уже, по какой причине, скорее всего была произведена замена клапанов. Обычно это делалось в поле, но в этот раз почему-то в мастерской на Центральном отделении совхоза. Трактор простоял несколько дней. 
  И вот везу я на этот трактор отремонтированную головку. С Центрального отделения приехал поздно, поэтому решил на бригаду не ехать, переночевать дома.
  Утром, в назначенное время выхожу за ворота, а машины нет. Смотрю, она стоит возле дома родителей – он жил на два двора, как поругается с Катькой, так ночует у отца с матерью. Постоял, подождал – Гришки возле машины нет, и я пошел туда. Подошел к машине, посигналил – он выскакивает пьяный: «Толя, сегодня годовщина, как в Алма-Ате жулики зарезали моего брата Сергея. Пойдем, помяни его со мной». Я ему: «Ты с ума сошел – разгар посевной, у нас трактор стоит, надо срочно везти головку. Сейчас же, немедленно поехали».
  Гришка психанул, закусил удила и попер, как сумасшедший. Когда проезжали 6-ю бригаду, я увидел, что на заправке стоит трактор С- 80 и возле него возятся трактористы. Все остальные трактора были уже в поле, значит с этим что-то случилось. Я велел Гришке подъехать к нему, чтобы узнать, в чем дело. Когда подъехали и я вылез из машины, Гришка тут же отъехал к столовой. Я не придал значения, подумал, что ему надо воды в радиатор долить – там возле столовой стоял чан. Однако через минуту смотрю – зафитилила моя летучка в деревню. Бросил, гад, и головку увез!
  Стою я возле неисправного трактора, как оплеванный, думаю, что же мне теперь делать – машин на бригаде нет, хоть пешком иди в деревню. Смотрю, идет со стороны 5-й бригады директорский газик. Подъехал он к трактору, и директор набросился на меня:
  -  У вас на 5-й бригаде трактор стоит, а вы здесь прохлаждаетесь!
  Я объяснил ситуацию. Он разъярился еще сильнее – садитесь, увезем вас в деревню. Сел в машину, едем, а он продолжает меня воспитывать:
  -  Какой вы механик, если с шофером не можете управиться, если он вас не празднует.
  Но тут сработал мой дрофинский характер - я не из тех, кто может спокойно утереться, когда ему плюют в лицо.
  -  Знаете что, я его на работу не брал и на походную мастерскую не сажал. Кого вы мне дали, вот с тем и приходится работать.
  -  Хорошо, пишите приказ об освобождении Алексеева от должности.
  Привезли они меня в деревню, высадили. Смотрю – летучка стоит уже возле Катьки. Подошел, посигналил – вышла Катька.
  -  Где Гришка?
  -  Пьяный спит.
  -  Вынеси мне ключи.
  Она пошла, пошарилась в карманах пиджака, нашла ключи и вынесла их мне. Завел я машину и повез головку на 5-ю бригаду. К вечеру трактор был готов и стал в борозду. А я поставил машину у себя возле дома, и написал приказ. Утром Гришка пришел весь измятый, с виноватым видом, вроде как начал извиняться  – ты, мол, сам виноват, не уважил память моего брата. Надо было выпить со мной, пять минут ничего бы не решили, и все было бы в порядке. Я ему ответил – будто ты не знаешь, что я вообще не пью, да тем более в рабочее время – с какой бы это радости, ты чего от меня требуешь? К тому же ты пьешь если не каждый день, то через день, мне это надоело – не нужен мне такой шофер. Так что иди, гуляй, ищи себе другую работу.
 После этого поехал на Центральное отделение, отвез приказ и вскоре он был подписан. Гришка болтался некоторое время без дела, потом его посадили на грузовую машину самосвал ЗИС-150. А мне шофером дали Гришку Шамшундинова – этот хотя и не пил, но был тоже не подарок –  заполошный. Впрочем, ездил я с ним не долго – к уборке шоферов у механиков отобрали – их в совхозе не хватало, зерно некому возить. Хотя по штату они были не просто шофера, а шофера-слесари походной мастерской, считай, что помощники механика. Так нас помощников лишили, а машины на нас навесили, а они были развалюхи. Теперь мало того, что надо поддерживать на ходу всю технику отделения, еще ночью, после ужина, с переноской приходилось возиться с машиной – то колесо вулканизировать, то лист рессоры менять. Да и грузить запчасти одному было не всегда под силу – та же головка блока ДТ-54 весила 80 кг., а дверь у летучки высоко, попробуй один погрузи.
  Но были и преимущества – теперь я сам был хозяин машины, ни от кого не зависимый, когда куда надо, туда и поехал. В том числе и по личным делам.    
   
 
                ПОЗОР

  На двигателе Д-54, что крутил электростанцию, по какой-то причине меняли топливный насос. При этом необходимо правильно установить угол опережения подачи топлива (для этого двигателя он должен быть равен 21*) и это является прерогативой механика – угол устанавливается довольно мудрено, сами мотористы, как и трактористы, делать это не имеют права.
  И вот позвали меня мотористы – это были Васька Евсеев и Женька Спиридонов – а я ни разу в жизни его еще не устанавливал. Опытные механики делают это без снятия радиатора, глядя на фланец привода топливного насоса через зеркало. Я же и со снятым радиатором не мог этого сделать. Промучился сам и промучил мотористов весь день, им пришлось трижды снимать и снова ставить радиатор. Поставят, начнут заводить мотор – нет, не заводится. А если с трудом заведется, то стучит и не развивает обороты – значит ранняя подача топлива, угол опережения слишком большой. Недовольные мотористы вновь снимают радиатор, а я, весь красный от стыда, в который раз сижу, уткнувшись в руководство по эксплуатации и читаю, как надо правильно ставить угол. Вроде бы делаю все так, как написано, а результат все тот же. А тут еще с фермы бегут – когда дадите свет, надо коров доить. Пришлось доить им вручную, от чего доярки уже отвыкли. А и подоили, на молоканке не на чем его просепарировать, сепаратор тоже электрический. Все это вносило нервозность, а я и так уже был на пределе. Проклял в этот день техникум, за то, что там огромное количество часов тратилось на то, что никогда не пригодится, а тому, что необходимо, не научили. Проклял себя за то, что несерьезно относился к учебе, на первом месте были то спорт, то бригада содействия милиции, а учеба так себе, как-нибудь. Смутно вспомнил, что вроде как были у нас практические занятия по установке этого самого угла, но мы отнеслись к нему формально, впрочем как и преподаватель.
  В общем, натерпелся я позора с этим углом, пока, наконец не понял, как его надо правильно ставить. К вечеру мотор запустили, а я был весь, как выжатый лимон. Тут еще мотористы пожаловались на меня отцу, и он тоже расстроился и выговорил мне.   
  На ошибках учатся – больше я в подобные ситуации не попадал и при установке угла опережения так жалко и позорно не выглядел – делал это тоже через зеркало без снятия радиатора.


                СТАНОВЛЕНИЕ

  Этот случай с электростанций, можно сказать, послужил каким-то поворотным пунктом в моей работе в качестве механика. Посевная закончилась, начался ремонт комбайнов, а их я, в отличие от тракторов, знал, как свои пять пальцев и чувствовал себя вполне в своей тарелке. Тут еще пошла стрижка овец, стригальный агрегат, который борисовский шофер Валька Турурай привез мне из Поспелихи, был старый, раздолбанный, он без конца отказывал и меня то и дело звали к нему. То, что никто не знает, как с ним обращаться, только я мог его исправлять и регулировать, а значит от меня напрямую зависел ход стрижки, тоже вселяло в меня уверенность.
  Это было лето 1958 г., самый разгар хрущевской кукурузной эпопеи. В посевную с ней тоже не мало помучались – впервые сеяли квадратно-гнездовым способом, а это не просто, даже сеяльщиков посылали на специальные курсы. Регулировку квадратно-гнездовой сеялки я быстро освоил, поэтому в посевную за мной задержки не было.               
  А вот летом, когда началась культивация кукурузы, такая задержка случилась. Надо было оборудовать по два культиватора на каждой бригаде (по количеству тракторов «Беларусь») бритвенными лапами, а их нигде нет. На пять культиваторов я кое-как их насобирал, но на шестом все запасы иссякли. А дело держал на контроле райком – надо каждый день докладывать туда, сколько культиваторов работает на междурядной обработке – при Хрущеве все делалось довольно круто и заполошно.
  И вот обстановка накалилась до предела, я чувствую, что подвожу отца, ему того и гляди выговор по партийной линии вкатают, а я ни как не могу доукомплектовать этот проклятый шестой культиватор. Все, и бригадир Алексей Сайков, и тракторист, не помню уже, кто именно, и отец смотрят на меня с надеждой, а я хожу в тоске по всяким мусорным свалкам, выискиваю эти лапы.
  Однажды бродил так по свалке за забором Лаптевской МТС, вроде как даже нашел там одну лапу. Вдруг вижу – у склада МТС стоит машина, а в нее грузят связанные пачками, новенькие, в заводской смазке эти самые лапы. Подбежал к мужикам – вы их куда? В Рубцовку на скрап, план по чермету выполнять. Была в советское время такая дурь – всем организациям доводился план по сдаче металлома, который тоже контролировался райкомом. Хоть умри, а сдай доведенное до тебя количество тонн. Вот и везли иногда то, что еще вполне могло работать – лишь бы план закрыть, перед райкомом отчитаться. А МТСы в это лето Хрущев разогнал, Лаптевская же план по чермету не выполнила, начальству было все равно, чем его закрыть, вот и везли прямо со склада все, что там есть – все равно оно теперь им не нужно.
  Я давай уговаривать мужиков -  отдайте лапы мне, а я вам, когда будете ехать через Завет, накидаю за них в десять раз больше всякого отработавшего железа. Они мне толкуют – пожалуйста, если начальство разрешит. Пришлось сходить к директору – слава Богу, он был на месте. Написал записку, я отнес ее мужикам и долгожданные лапы у меня в руках.
  Заехал в деревню, наказал трактористам, что работали в мастерской, какое железо забросать в лаптевскую машину, которая скоро должна подойти, и скорее на 6-ю бригаду. Отдал нужное количество лап на последний культиватор и вскоре он был уже в поле – все, наконец-то отец мог рапортовать в райком, что в Коростелевском отделении междурядную обработку кукурузы ведут все имеющиеся в наличии агрегаты.
 Я теперь был прямо-таки король - мало того, что запустил все культиваторы, да еще и имел солидный запас лап, чего не было ни у одного другого механика совхоза. Ко мне поехали с протянутой рукой, и я почувствовал себя человеком.
  Однажды в средине лета ехал я с 5-й бригады на Центральное отделение. Там дорога на подъезде к Соленому озеру идет какое-то время вдоль жиденькой лесополосы низкорослых кленов. Еду я вдоль них, а слева от меня до самого горизонта -  пшеничное поле. День был ветреный и по полю ходили, как по морю, зеленые волны – лето стояло дождливое и хлеба в этот год уродили прекрасные. И вот глянул я на это бескрайнее волнистое пшеничное море, и мою душу тоже какая-то сладкая волна захлестнула.  Даже глаза маленько защипало и почему-то вспомнилась та красивая, чуточку грустная мелодия Ива Монтана, которую я часто крутил на радиоле. Подумалось, что есть в этом поле частица моего труда, не зря были мои поездки в холод и грязь, все эти нервотрепки, переживания, ругань и неурядицы – вот он, результат. Он стоит того.




                МЕЖ  ВЫСОКИХ  ХЛЕБОВ …
 
  Среди лета, в результате какого-то перераспределения техники, нашему отделению передали из 1- го, что в Наумовке, один трактор ДТ-54. Поехал за ним Петька Задонский. Он погнал его, но не по той дороге, что идет вдоль столбов, а по более прямой, которая шла минуя Сомолоденовку  среди пшеничных полей. И где-то примерно напротив Самолоденовки стал – рассыпались подшипники одной из кареток. Не помню уже, как Петька сообщил об этом мне, скорее всего передал с кем-то, кто ехал к нам с Центрального тоже по этой дороге.
  Я выехал туда. Петька уже расстегнул гусеницу, открутил болты крепления каретки, но снять ее не мог. Во-первых, для этого нужен домкрат, а его в инструменте трактора нет. Во-вторых, тележка довольно тяжелая, одному не под силу.
  Я достал из машины домкрат, Петька поддомкратил каретку и мы вдвоем стащили ее с цапфы. Он начал ее разбирать, а я поехал на Центральное за запчастями. Получил их на складе, вернулся и мы начали вдвоем собирать каретку. Упарились с ней изрядно – день был душный, парило как перед грозой – как я уже говорил, это лето было вообще дождливое. Да еще Петьку угораздило остановиться в лощинке, и пшеница с обеих сторон стоит стеной – она вообще была в этот год высокая, а здесь, в низинке тем более. Так что не было там никакого движения воздуха, с нас обоих пот градом, и рубахи мокрые.
Провозились мы с этой кареткой почти до вечера. Наконец-то поставили ее на место, сняли трактор с домкрата, соединили гусеницу и Петька погнал трактор дальше.
  А мне в этот день надо было что-то забрать в Лаптевской МТС. До конца рабочего дня оставалось полчаса, и я, боясь опоздать, гнал машину во весь дух. Да еще приоткрыл лобовое стекло, и меня так приятно обдувало ветерком. В МТС я успел, то, что надо забрал, а на другой день лежал пластом с температурой 40* - ангина. Гланды у меня удалили только в армии, а до этого они частенько воспалялись. Воспалились и в этот раз – просквозило потного.
               
 
                «МУДРОЕ» РУКОВОДСТВО

  О руководстве Калининского совхоза я был не высокого мнения. С главным инженером Осолодченко редко когда можно было решить хоть какой-либо вопрос. При вечном дефиците запчастей чаще всего именно с этим приходилось к нему обращаться, а он, угнув голову, буркнет: «Где я тебе возьму» - и все, считает свою миссию исполненной. О том, что это был за инженер, говорит тот факт, что он не умел даже ездить на машине – сколько раз садился за руль моей летучки, ни разу не мог тронуться с места, чтобы не заглушить мотор. При этом злился на меня и на машину – что, мол, она у тебя такая. А однажды приехал зачем-то на Горькое на летучке механика 1-го отделения, а пацаны там, пока он был в клубе (вроде как на собрании) слили у него из системы охлаждения воду. И он ехал потом ночью без воды, пока мотор не посинел и не заклинил.
  Имел я несколько столкновений и с завгаром Лупановым. Это ему принадлежала идея забрать шоферов у механиков – не велики, мол, начальники, пусть сами себя возят. И Осолодченко, который должен был костьми лечь против такого решения, наносящего несомненный вред техническому обслуживанию машино-тракторного парка, с ним согласился.
  Мало того, Лупанов заранее сказал моему водителю Гришке Шамшундинову, который делал в это время капитальный ремонт двигателю, что он на этой машине работать не будет, а будет вот на этой – и показал ему ЗИС-150, который тоже надо было ремонтировать. В результате Гришка сделал ремонт моей машине скорей-скорей, как попало. Да еще на необкатанном моторе поехал в бор за сеном (нашел на чем сено возить), засел там в песке. И когда буксовал, газовал так, что пожег кольца – машина стала расходовать масло, мне потом пришлось ездить с канистрой и постоянно его доливать.
 У нас в это лето работали присланные на уборку курсанты училища механизации с Краснодарского края – так называемые «кубанцы». Ребята, в отличие от наших СПТУшников, хулиганов и балбесов, серьезные, дисциплинированные, толковые. Они взялись восстановить бесхозный самоходный комбайн С-4, и я им в этом усиленно помогал. И вот подъезжаю однажды к лужайке, на которой шел ремонт комбайнов, а они бегут ко мне чуть ли не со слезами – приехал Лупанов на грузовой машине с шестью шоферами, они сняли с комбайна мотор, погрузили и увезли.
  Я – к Осолодченко, так и так, что за самоуправство. В этот раз он вышел из летаргического сна, рассвирепел и прямо со мной пошел в гараж, к Лупанову.   
 -  Так твою мать и разэдак, ты что творишь?
  Тот завилял хвостом
  -  Да вот, Леонид Павлович, решил резервный мотор иметь, чтобы простоев не было, когда один в ремонте.
  Дело в том, что на комбайне С-4 мотор стоял с автомобиля ЗИС-5.
  -  И что, для этого надо комбайн оставить без мотора?
  -  Но ведь он все равно бесхозный, наполовину раскомплектованный, мотор на нем зря пропадает.
  -  Это не твое дело. Где мотор?
  -  В Зенковку на ремзавод увезли.
  -  А это что за мотор? – спросил Осолодченко, указывая на стоящий в гараже мотор.
  -  А этот оттуда с капитального ремонта привезли.
  -  Забирай его – скомандовал Леонид Павлович, повернувшись ко мне.
  Я так и сделал – поехал домой, взял хозяйственную машину ГАЗ-51, кубанцев, приехал на Центральное и забрал мотор. Мне даже лучше – готовый, не надо ремонтировать.
  Недели через две приезжаю на Центральное, гляжу, бежит ко мне Лупанов, перекошенный от злости, аж побелел весь:
  - Ты что мне подсунул – у твоего мотора блок размороженный!
  Видно Федя Чернышев, решив уходить, халатно отнесся к приему техники на зимнее хранение, не проследил, а тот, кто на нем работал (какой-то залетный) не слил с мотора воду.   
  -  Привет – я что, подсовывал его тебе? Сам приехал и нахрапом взял.
  -  Отдавай мой мотор, забирай свой.
  -  А вот хрен тебе! Не надо было хватать, не зная что.
  -  Я его все равно у тебя заберу.
  -  Да что ты говоришь? Ты смотри, какой хозяин – комбайн-то уже в поле работает, хлеб убирает. Попробуй, тронь его.
  Так Лупанов и заткнулся. И хотя он сам себя наказал, на меня затаил зуб – не стал давать на мою машину запчасти.
  -  Мне надо те машины, что хлеб возят, держать на ходу, а ваши мне на хрен не нужны. Доставай запчасти сам, на то ты и механик. А не можешь машину содержать, езди на кобыле.
  А запчасти между тем были нужны, и в первую очередь ремкомплект на тормоза. Я совсем остался без тормозов, и ездил так, на ура, рискуя попасть в какое-нибудь ЧП. Подъезжая к стоящему в поле хлебоуборочному агрегату, выключал скорость и давал вокруг него кружок, гася таким образом скорость, а потом останавливал машину ручным тормозом. В шутку называл это «тормоз Хананова» по аналогии с железнодорожным «тормозом Матросова». Работавший на одном из комбайнов Колька Романко запомнил это и недавно при встрече, смеясь об этом вспоминал.
  Но вот отказал и ручник, машина осталась совсем без тормозов, и Лупанов снова не дал мне ничего для его восстановления. Сейчас бы меня никакими силами не заставили сесть на такую машину, а тогда молодой был, бесшабашный, продолжал ездить. До тех пор, пока не задавил пекинскую утку сторожа 6-й бригады Успана. Там возле бригадного дома лежали дрова, этакая золотистая куча сосновых сутунков. Между ними и штакетниковой оградкой был узкий промежуток, в котором я и хотел поставить машину. Въехал в него, а из дров вылезла эта самая злосчастная утка и ковыляет поперек моего пути. Тормозить мне нечем свернуть тоже некуда, вот и задавил птицу. Бригадир Алексей Сайков взял ее, отнес Успану, и тот намного поворчал – мол, уже скоро начнут и людей давить.
  Этот случай заставил мне отнестись к проблеме серьезней – надо было что-то делать. А в это время перед конторой совхоза на Центральном отделении стояло 100 московских машин – их присылали на уборку, но они оказались таким хламьем, что везти их назад Москва не захотела, «подарила» совхозу. Это были в основном допотопные ЗИС-5, но 30 штук ГАЗ-51. Их начали помаленьку раскомплектовывать – с ведения начальства снимать, что надо, чтобы поддерживать на ходу автопарк совхоза. Я попросил у Лупанова снять с какой-нибудь из этих машин ручник, но он не разрешил. Тогда я решил снять его тайком – прополз с ключами под машину у которой ручник был в хорошем состоянии и лежу, откручиваю. Но бесшумно сделать это невозможно, нет-нет, да и звякнешь. Это услыхал механик гаража, заместитель Лупанова Володя и поймал меня. Они с Лупановым подняли хай, пошли жаловаться на меня Осолодченко. Тот, вместо того, чтобы поддержать меня, заставить Лупанова дать мне детали на тормоз, наорал на меня, пригрозил наказанием.
  Последнее столкновение с Лупановым было уже где-то в начале ноября, когда я пригнал ему сдавать машину. Я бы еще ее не пригнал, она была нужна, зябь пахать не везде закончили, но у нее рассыпалась водяная помпа. Она все лето подтекала, в связи с чем мне приходилось кроме канистры с маслом возить еще и канистру с водой, и вот в один прекрасный день, когда я ехал на Центральное отделение, побежала ручьем. Я был в это время возле Пушниновки, до совхоза еще километров 5 – как доехать? Снял ремень вентилятора, чтобы помпа не крутилась и не создавала давление, и так, с остановками и доливом воды, поехал. Хорошо, что был сильный и холодный встречный ветер, поэтому мне удалось догнать машину. Сходил к Осолодченко, доложил обстановку и тот сказал: «Хорошо, сдавай машину Лупанову, будешь ездить на хозяйственной».  Я пришел к завгару – принимай машину, она не на ходу, помпа рассыпалась. Тот в дыбошки:
  -  А, ты ее угробил, не смазывал помпу! Не буду принимать, пока не восстановишь!
  -  Если Осолодченко мне скажет, что я вместо ремонта тракторов должен заняться ремонтом машины, я займусь. Но только не вы, а он должен мне это сказать. Так будете принимать машину?
  -  Нет.
  Не хочешь – как хочешь Я выложил ему на стол ключи и техталон, повернулся и ушел. Домой приехал на попутке. Это было как раз перед 7-м ноября. А когда после праздника приехал на Центральное, Лупанов ко мне – пойдем, сдавай машину. Я подошел, заглянул в будку – ни троса, ни домкрата, ни зимнего капота нет, а ведь все было – за эти дни наумовские шофера похозяйничали. Ну вот так-то – не хотел принимать комплектную машину, принимай теперь некомплектную. В этот раз он на меня хвост не задирал – сам виноват.         
  Вот в таких условиях приходилось работать. Однажды, когда у меня уже была «Волга» и я приехал к матери, Лупанов пришел, хотел уехать со мной в Рубцовку. Я еще лежал в постели, мать подошла, сказала мне о его просьбе, на что я ответил отказом. Не потому, что в машине не было места, а потому, что столько он мне в юности насолил, так много крови попортил, что я не хотел сделать для него даже маленькую услугу. Ему видно очень надо было уехать, он несколько раз присылал ко мне мать с просьбой, чтобы я вышел, поговорил с ним, но я так и не встал. Так и ушел он, не солоно хлебавши. Не знаю, дошло до него или нет, почему я так к нему отнесся.
  Замдиректора по экономике, фамилию которого я не помню, даже по внешнему виду был проходимец и прощелыга. Это именно ему принадлежали идеи сократить до одной единицы должности механиков, сторожей и техничек в совхозе. Механиков при этом оформляли кем попало, а сторожам и техничкам платили по нарядам, как разнорабочим. Благодаря этому жульничеству руководство совхоза получало премии за сокращение вспомогательного персонала.
  Наибольшую антипатию вызывал у меня директор совхоза. Это был тип  нового руководителя, появившегося при Хрущеве. На смену тяжеловесных, несколько угрюмых, одетых в полувоенную форму, в фуражках-сталинках и запыленных сапогах сельских руководителей предыдущего периода, пришли этакие легковесные попрыгунчики  Хлестаковы, в светлых сорочках на выпуск, в сандалях-плетенках и без головных уборов.
  Наш директор изо всех сил пытался изображать из себя либерала, что выражалось у него в частности в том, что, куда бы он ни приехал, со всеми без исключения здоровался по ручке. Подойдет к тракторам, где прицепщики и трактористы делают техуход, у них все руки в солидоле, они стесняются, не хотят подавать руки, но он настойчиво это требует. И ходит потом, весь такой чистый и ухоженный, с отставленной в сторону грязной рукой. Я с детства не переношу всяческую фальшь, и эта комедия, эта игра в демократию, была мне противна.
  Однажды среди лета я был на Центральном отделении, он подошел ко мне с уполномоченным райкома  и велел увезти их в Углы – видно с его машиной что-то случилось, а тут я подвернулся. Директору не откажешь – пришлось везти. Они сели оба в кабину, хотя это не положено, кабина у ГАЗ-51 расчитана на одного пассажира, но опять же с ними не поспоришь, таких важных персон в будку не посадишь. Помню, день был жаркий, сильно парило – только что прошел хороший ливень – и ехал я по сплошным лужам. Хорошо, что в основном вдоль бора, а там это не страшно.
  И вот едем мы, а директор рассказывает уполномоченному о своей поездке в Москву. О том, как он познакомился там в министерстве с замечательной женщиной, и она позвала его к себе домой. О том, как она прекрасно накрыла  стол, и вообще как у нее было хорошо, как здорово они … Тут он осекся, поймав не себе мой осуждающий взгляд. Хоть и приковано было мое внимание к залитой водой дороге, я все-таки зыркнул на него, и в этом взгляде было: «Эх вы, коммунисты, блюстители морали!…». Директор спохватился, смутился, торопливо заговорил, что нет, нет, ничего плохого не было, они просто посидели, хорошо провели время.. Ага, толкуй – пел бы ты таким соловьем, если бы вы просто посидели. Свернул он свой восторженный рассказ - испортил я ему всю обедню.
  О том, какой это был бездарный руководитель, хорошо показала уборка 1958 г. Как была она проведена в Калининском совхозе, я подробно описал в статье «Раздельная уборка» (см. «Свидетельства очевидца»), поэтому повторяться не буду. Расскажу лишь об одном эпизоде, который хорошо характеризует  его «мудрость».
  Поняв, что уборку он проваливает, что хлеб до зимы не убрать, он придумал, чтобы все руководители ночью не спали, а были на полях и жгли костры из соломы. Это-де будет повышать моральный дух комбайнеров, они будут видеть, что в поле не одни, и будут работать не только днем, но и ночью. О том, что людям надо так же и спать, он вынес за скобки – идет битва за хлеб, какой сон, зимой отоспитесь!
  Все плевались от этой глупой затеи с кострами, но приходилось жечь, ведь эта обязанность вменялась нам в директивном порядке – был издан соответствующий приказ по совхозу. Жег одну ночь и я – ходил потом на другой день, как чумной и почти неработоспособный, хотя ночью урывками спал, скорчившись на сидении в машине. Но какой это сон – мука.
   Сами же директор с уполномоченным райкома вели в это время такой образ жизни – ночь, действительно не спали, шарились по полям, булгача народ и мобилизуя его на «битву за хлеб». А днем отсыпались у заветской учительницы, жившей напротив нас через дорогу. Учительница была одинокая, и видимо привечала своих гостей так же хорошо, как та женщина из министерства. По крайней мере о том, что водки она взяла целый ящик, мы знали. Шофера Федю Терехина с машиной они отпускали, чтобы не маячил тут и не привлекал внимание. А сами, запершись в доме с наглухо закрытыми ставнями, «культурно отдыхали». Учительница, проведя занятия в школе, составляла им компанию. Ночью Федя приезжал, забирал их и они снова начинали «руководить».
  Однажды в субботу, после бани, я крепко спал – намучался за неделю с этой проклятой уборкой. Вдруг мать будит меня – подьехали к нашему дому отдохнувшие за день директор с уполномоченным, начали сигналить и мигать фарами. Мать вышла, и они потребовали, чтобы она вызвала меня. Матери так не хотелось меня будить, она просила их – ну не надо, ну пожалейте парнишку -  но они настаивали.
 Я встал, накинул на себя одежду, вышел.
  -  Вы почему не выполняете приказ? Почему вы спите дома, в то время, когда комбайнеры работают в поле?
  - Неправда – сегодня суббота, банный день, и все комбайнеры дома. Я уехал с бригады последним, когда в поле уже не осталось ни одного агрегата.
  -  Вы не владеете обстановкой, вы не в курсе дела – комбайны работают.      
   Немедленно выезжайте в поле, дежурьте там и жгите костер.
     Я прекрасно понимал, что они сами не в курсе дела, видно только что от учительницы, в поле еще не были, увидели мою летучку, ко мне первому подъехали и берут меня «на понт». Поэтому повторил, что в поле нет ни одного комбайна, делать мне там нечего, и что до утра я никуда не поеду.
  -  Так вы отказываетесь выполнять приказ? – с гневом заорал на меня либерал и демократ.
  -  Да, отказываюсь. Глупые приказы я не выполняю.
  С этими словами я повернулся и ушел спать.
  -  Ах, так! Ну, вы об этом еще пожалеете – раздалось мне вслед
 Они снова начали сигналить и мигать фарами. Мать вышла, но в этот раз они потребовали вызвать отца. Пришлось матери будить и его. Но у отца, в отличие от мня, разговор с ними был короткий – он послал их на три буквы и ушел.
  На другой день появился приказ о моем наказании –  объявили выговор и лишали премии. Отец поехал с этим приказом к прокурору, и тот его отменил – за один проступок не может быть два наказания, так что или выговор, или премия. Пришлось им приказ переделать, оставили только выговор.
  Что это было – просто ли дурь еще не совсем прохмелевших, уверовавших во вседозволенность хамов-начальников, или месть мне за тот самый осуждающий взгляд, которым я прервал сладкое повествование директора о его столичных амурных похождениях?
  Жечь костры на хлебных полях – это было преступление, грубейшее нарушение требований пожарной безопасности. А ведь перед началом уборки приезжали инспекторы пожарной охраны, инструктировали весь персонал, комбайнеров, насколько я помню, даже под роспись. Все стены домов на полевых станах были обклеены листовками и плакатами, предупреждающими о строжайшем запрете не только разведения на полях огня, но и курения – для этого в конце гонов, на безопасном расстоянии, должны были быть оборудованы специальные, окопанные со всех сторон, курилки. С навесами и лавочками. Но в России во все времена плевать хотели на требования пожарников, почему мы всегда горели и будем гореть, пока жив русский человек. Так случилось и в этот раз.
  Загорелся хлеб на поле недалеко от Тассора. Комбайн С-6, комбайнера которого я не помню, а штурвальным был Толька Фунтиков, поломался, они его ремонтировали. Было холодно, поздняя осень, и они развели рядом с комбайном костер из соломы. Увлеклись ремонтом, за костром не следили, а день был ветреный и огонь перебросило на необмолоченные валки. Валки были толстые, урожай в этот год был редкий, по 20-25 ц/га, поэтому пошло полыхать. Тракторист Паша Панин отцепил комбайн, зацепил брошенный на конце гона еще с весны плуг и пытался перехватить, отсечь огонь пахотой. Но плуг был неисправный – не зря и стоял там – у него не было тяги на заднее колесо, поэтому выглубить его полностью не удавалось – задние корпуса шли в земле. А с полузаглубленным плугом он никак не мог обогнать пламя, оно при хорошем ветре распространялось слишком быстро.
  Я был на 6-й бригаде, когда прискакал кто-то из ездовых с криком «На Тассоре хлеб горит!». Хорошо, что был обед, все люди в столовой – я быстро погрузил их в будку и помчался туда – там уже были люди с других уборочных агрегатов. Языки пламени хватали метров на 10, а приблизиться к фронту огня ближе, чем на 50 метров было невозможно. Держась на безопасном расстоянии, мы начали ногами отгребать валки. Пламя, дойдя до конца оборванного валка, оседало – хотя стерня в этот год была высокая и тоже хорошо горела, все-таки можно было захлопывать огонь одеждой, затаптывать ногами, что мы и делали.    
  Вот тут только у Паши Панина появилась возможность опахать огонь, что он и сделал, пройдя с плугом несколько раз поперек распространения огня.
  Сколько сгорело хлеба, я точно не знаю – официально было объявлено, что 43 гектара. Если даже это так, то при урожайности в средне в 22,5 ц/га совхоз потерял около тысячи центнеров. Жареная пшеница лежала потом на этом поле рядками, и механизаторы брали ее и ели. А уж диких-то уток, гусей и журавлей, останавливающихся на отдых на Тассоре, Калининский совхоз покормил в эту осень щедро.
  Уполномоченному райкома что – он юридической ответственности за все, что происходило в совхозе, не нес – партия у нас, как известно, никогда и ни в чем не была виновата. А вот директор «заметал икру» – его секретарша, этакая наумовская халда, помчалась на персональной машине директора по бригадам изымать приказ, предписывавший жечь на полях костры. При желании прокуратуре не стоило большого труда доказать, что приказ такой был, однако инцидент замяли – при власти коммунистов действовал не закон, а телефонное право. Видно был прокурору звонок из райкома – дело не возбуждать, и тот взял под козырек.
    Единственный, кто из руководства совхоза мне нравился, это главный агроном Костин, не помню его имени отчества. Грамотный специалист, неравнодушный к своему делу человек – совсем не чета нашему Коле Сальникову. Да еще неплохие отношения сложились у меня с заведующим мастерской Гришкой Проказовым – в отличие от Лупанова, никакой гадости от него я не имел. Все дела мы с ним решали спокойно, без крика и скандала. И завскладом Коля Жуков, этот невозмутимейший, с вечной улыбочкой, человек, тоже относился ко мне с уважением.               

 
                РАЗОЧАРОВАНИЕ

  К концу сезона я уже сильно разочаровался в своей работе. И дело не только в том, с каким отношением к себе со стороны руководства я столкнулся, как по дурацки, «через задницу» шли все дела в совхозе. Нет, все было гораздо глубже и серьезнее – я вообще разочаровался в своей профессии. Оказалось, что работа механика вовсе не такая, какой я ее представлял. Она заключается совсем не в работе с машинами, механизмами, что мне нравилось, что я бы с удовольствием делал, а в доставании запчастей. Я вдруг увидел, что сельский механик – никакой не механик, а снабженец, доставала. А это было мне противно, тем более что «доставать» надо было через водку, что я категорически отрицал. 
  В самом начале уборки 1958 г. меня направили от совхоза в Рубцовку в Сельхозтехнику за подшипниками – именно в этот раз я заезжал в Солоновку к бабушке, завез ей дрова. Так вот, какой-то хмырь из Сельхозтехники разочарованно сказал мне:
  -  Что же ты приехал с пустыми руками?
  -  А что я должен был привезти?
  -  Ну как что – у вас там арбузы хорошо растут, привез бы арбузов. Бор у вас
      под боком, мог бы дров привезти.
  Ага, разогнался – на хрен бы вы, шакалы, были мне нужны.
  Позже я узнал, что в Рубцовку, будь то в Сельхозтехнику, будь то в отдел сбыта какого-либо завода, только так и ездят. Оба мои зятя, Володя Умрихин и Леша Сидорин, будучи один инженером-электриком Калининского совхоза, а другой главным инженером совхоза «Южный», когда ехали в Рубцовку решать какие-либо вопросы, везли туда обделанного барана, а то и двух.
  Но это все не для меня – я такими делами заниматься не создан. Потому и вернулся в тот раз из города почти с пустыми руками – дефицитных подшипников мне не дали, а дали что попало.
  Гораздо надежнее и эффективнее была сложившаяся между совхозами система бартера. Еду я, скажем в Коростелевский совхоз, что под Аулом, или в Лаптевскую или Казправдинскую МТС (с лета 1958 г. - РТС) что в Петропавловке, или в колхоз «Нацмен», что в поселке Беленьком, и прошу у них нужную запчасть. Они, если у них есть заначка, дают ее мне под расписку. Потом с этой моей распиской приезжают на склад Центрального отделения нашего совхоза и берут там то, чего нет у них, а завскладом Коля Жуков списывает это на машины моего отделения.
  В деле бартера меня хорошо выручал «Нацмен» - они хорошо знали моего отца, считали нас татарами, почти своими родственниками, поэтому и я пользовался там благосклонностью. Именно у них я добывал страшно дефицитные в то время подшипники N 408, а так же прокладки головки блока. А однажды у них же взял тоже дефицитные фрикционные накладки диска муфты сцепления, так называемые «фиродо», о котором будет упомянуто в рассказе «Пари».
  Был у меня еще один источник добывания запчастей – это Валя. Она работала в БТК моторного цеха АТЗ, я приезжал, говорил, что мне надо. Она говорила об этом Кольке Мажайцеву, который работал поблизости, тот приносил ей, что надо, и она выносила мне запчасти за проходную. Именно так она осенью 1958 г. вынесла мне шестерни постоянного зацепления коробки передач, я привез их и запустил трактор Вовки Гаврилова, который уже неделю стоял в разгар зяблевой вспашки. Когда мы сделали трактор и Вовка прямо в ночь, не дожидаясь утра, поехал на бригаду, скорее пахать, то аж запел, и эта его радость была наградой за старания и мне, и Вале.
  Вот такая работа механика. Совсем не то, что я думал.
  Еще я понял, что не создан для такой работы, поскольку неравнодушен, имею очень возбудимую нервную систему – принимаю все слишком близко к сердцу, за все переживаю. Если у меня стоит какой-то трактор или комбайн, не успокоюсь, пока не найду нужную запчасть. А уж коли нашел, то на крыльях лечу к неисправной машине. Ни за что не остановлюсь, чтобы пообедать – а обедал я тем, что мать собрала мне в дорогу. Ел всегда на ходу – зажму бутылку с молоком между ног, одной рукой держу баранку, об нее же луплю и чищу сваренные вкрутую яйца, выбрасывая скорлупу в окно, рядом на сидении лежит кусок хлеба, и ем спокойненько, не спеша  – ведь я не стою, еду. Если бы я для этого остановился, то наверняка бы подавился, поскольку глотал бы не жевано. С такой нервной системой долго в сельских механиках не держаться – там нужны люди равнодушные, с толстой, непрошибаемой шкурой бегемота.


                ПОСЛЕДНЯЯ  КАПЛЯ

  Хотя у нас не все валки были обмолочены, совхозу поступила команда из райкома  направить несколько комбайнов на прорыв в какой-то предгорный район, кажется в Змеиногорский – видно там запурхались с этой раздельной уборкой еще хуже нас. В том числе три комбайна должно было выделить наше отделение, по одному с каждой бригады. Я должен был назвать по два наиболее подходящих для этого комбайна, и уже главный инженер Осолодченко, с выездом на места, выберет из них, какой направить в командировку.
  Я отдал Осолодченко список шести наиболее новых и исправных комбайнов. Через день он подбегает ко мне на Центральном отделении и понес с верхней полки:
  -  Ты какие комбайны мне подсунул на шестой бригаде? У Алексеева полотно перекошенное, клинит, а у Ромашкина мотор стучит. Ты что, вообще уже ни хрена не понимаешь … -  ну и так далее, в том же духе.
  Я ему спокойно отвечаю:
  -  До сегодняшнего дня оба эти комбайны были исправны. Это – лучшие комбайны шестой бригады. Сейчас поеду, разберусь, что там случилось.
  -  Раньше надо было разбираться, а теперь уже поздно. Я включил в приказ на командировку комбайн  Лозового, и комбайнеру сказал, чтобы готовился.
  Бог ты мой –  эту развалюху! Это тот самый комбайн, на котором я отработал прошлую уборку, проходя в совхозе производственную практику, и при этом больше стоял, ремонтировался, чем косил хлеб. К тому же Лозовой – новосел, только что приехал в нашу деревню из Ляпуново, еще как следует не обжился, не надо бы его отправлять в командировку. Его поселили в казенном доме недалеко от конторы, а козенное есть казенное – дом весь обгрызанный и обшарпанный, к зиме не готовый. Ему бы швы между бревнами глиной замазать, да крышу подлатать. К тому же ни дрова, ни корм для скота у Лозового  на зиму не заготовлены, ему бы край как надо сейчас этим заняться. В то время, как и Алексеев, и Ромашкин, живут в новых хороших домах, и сена и дров у них вволю, к зиме готовы. Комбайны у них на много новее, уборку они отработали хорошо, так что что-то здесь не чисто.
  Так оно и оказалось. Приезжаю на  6-ю бригаду, смотрю у Алексеева стоит старое, польское полотно с красными ремнями. В этот год завезли в совхоз партию таких полотен и они быстро вышли из строя – у них ремни вытягивались неравномерно, в результате чего полотно начинало идти на перекос, его клинило, летели планки.
  Спрашиваю у Васьки:
  -  Ты зачем старое полотно поставил? Где у тебя новое?
  -  Какое новое?
  -  Наше, советское полотно, которое я тебе месяц назад давал.
  -  Ничего ты мне не давал, я на этом работал, мучился. Кое-как уборку отработал, а ты еще хочешь меня в командировку загнать – говорит, глазом не моргнет. А у самого морда наглая, бессовестная.
  Ладно, с этим все понятно. Иду к Ромашкину.
  -  Заводи мотор.
  Завел – и правда стучит, Но стук характерный, как при раннем зажигании. Глушу мотор, смотрю – фланец привода магнето смещен относительно дырчатого диска, так называемой «рябушки», на три отверстия. Дело в том, что «рябушка", как и весь двигатель, обрастает при работе этакой бахромой из пыли и мякины, поэтому то место, где стоял до этого фланец – чистое. Ромашкин не догадался протереть «рябушку», замести следы своего мошенничества, и если бы Ослолодченко маленько соображал в технике, сразу бы это увидел. 
  Я взял ключ, отвернул гайки болтов крепления фланца, развернул его и поставил на прежнее место.
 - Заводи.
 -  Чего опять заводить – не слышал, что ли, что стучит.
  Я сам завел мотор – он работал нормально, без стука.
  -  Ну что, стучит?
  -  Конечно стучит, не слышишь что ли. Ни хрена не понимаешь, а еще механик.
  И тут меня прорвало –  все обиды, все невзгоды, все оскорбления и унижения этого сезона я выплеснул на Ромашкина:
  -  Сука ты, сволочь, пидор, козел, да я тебе пасть порву! – меня всего колотило от бешенства, я готов быть пришибить его на месте и крыл всеми, несвойственными моему лексикону блатными словами, которых нахватался в Рубцовке, когда был бригадмильцем.   
  Ромашкин видимо не ожидал от меня такой бурной реакции, несколько оторопел и даже оробел. А я, выплеснув на него все, что у меня накипело, пошел к своей машине. К комбайну Лозового, возле которого он копошился, готовя машину к командировке, подходить не стал – мне было неловко перед ним, будто это я виноват в том, что направили именно его.
  Ехал домой и думал – что делать? С Алексеевым, я конечно, хомутнулся, что не забрал у него старое полотно, когда отдавал новое. Теперь попробуй, докажи. Конечно, можно поднять в бухгалтерии требование, которым я выписал полотно на его комбайн, но это – слабое доказательство. Все знают, что механики, делая себе заначку, выписывают детали на какие угодно машины, держат их у себя на складе и потом, когда потребуется, отдают совсем на другие. Можно было бы устроить у него дома обыск, полотно наверняка где-то спрятано. Однако это можно сделать только по указанию руководства совхоза, к тому же наверняка потребуется санкция прокурора. Начальство на это вряд ли пойдет, да если и пойдет, пока раскачается, Лозовой уже будет в горах.
  Гораздо все нагляднее с жульничеством Ромашкина, мотор у него не стучит. Но Осолодченко наверняка не захочет признаться, что его развели, как последнего лоха. Идти жаловаться на него директору бесполезно – после того субботнего столкновения и конфуза с приказом, он наверняка затаил на меня зуб и вряд ли меня поддержит. Да и вообще не захочет из-за меня переделывать приказ.   Можно было сходить к секретарю парткома Александрову, ведь я уже был кандидат в члены партии, но я как-то об этом тогда не подумал – не привык еще к партийной иерархии. И напрасно я к нему не пошел – как показали последующие события, он человек разумный и вполне мог занять мою сторону. 
  Но на меня, после того, как я разрядился на Ромашкине, навалилась какая-то апатия. Все стало по фигу, и решение пришло - все, ухожу из совхоза, в гробу я вас всех видел.
  Когда проезжал мимо дома Лозового, посмотрел на него и сердце сжалось от жалости к его семье – было уже холодно, белые мухи летели, и на мрачном осеннем фоне этот казенный, неухоженный дом выглядел особенно сиротливо.
  Приехал, слил с машины воду – ночью уже прихватывали хорошие заморозки. Рассказал родителям обо всей этой некрасивой истории, и сказал о своем намерении увольняться.
  -  Ну и куда ты? – горестно спросила мать.
  -  В Рубцовку поеду. На заводе буду работать.
  Отец же сказал, что никто меня не отпустит, не уволят меня.
  Но я уже решил – если не уволят, уеду так, без трудовой книжки, начну все с нуля. Да, конечно, потеряю полгода стажа. Но это, по сравнению с тем, что я избавлюсь от этой каторги, от этого постылого Калининского, на который уже глаза бы мои не глядели, было в то время для меня таким пустяком, с которым можно было не считаться. Что я имею здесь? Кроме тех двух радостных, счастливых мгновений, когда увидел волнуемое ветром пшеничное поле, и когда услышал, как запел Вовка Гаврилов, уезжая в ночь на восстановленном тракторе, больше и вспомнить нечего – одни отрицательные эмоции. Ругань, мат, грязь и холод – нет, не для этой жизни создана моя утонченная, можно сказать, аристократическая натура. 
  Ночью я лежал и с радостью думал о предстоящей городской жизни, которая ждет меня уже через несколько дней. Помимо того, что я к этому времени уже разочаровался в профессии механика, помимо того, что возненавидел этот проклятый Калининский совхоз, у меня вообще на 180 градусов поменялось отношение к сельской и городской жизни.
  Те, кто читал мою книжку «В этой деревне огни не погашены», должны были заметить, как абсолютно по разному я оцениваю город и деревню в трех вошедших в этот сборник рассказах. В первом, «Домой!», я восторгаюсь деревней и проклинаю город. Во втором, «Пробило прокладку», все наоборот. Третий, «Ностальгия», снова написан с любовью к деревне.
  В этом нет никакого противоречия – хотя во всех трех случаях я даю оценку одного и того же, и от своего имени, это взгляд трех совершенно разных людей. В первом рассказе это студент, впервые на долго оторвавшийся от дома, от родной деревни и попавшего в чужой и враждебный город. Во втором это уже механик, отработавший год в весьма неблагополучном совхозе и хлебнувший за этот год, что называется, горячего до слез. И в третьем это уже городской житель, приезжающий в деревню только в гости к родителям, и, как и все бывшие деревенские, тоскующий по ней.         
  Так вот, осенью 1958 г. я был как раз в том втором лице. Хорошо осознал, что меня ждет в деревне – как только заведу семью, надо или строить или покупать свой дом. Потом обзаводиться хозяйством – коровой, овцами, свиньями, курами и гусями. И горбатиться всю жизнь на этом хозяйстве и своем огороде, не вылезая из навоза, не зная ни выходных, ни проходных.
  Совсем другое дело – город, Отработал смену, и свободен. И все учреждения досуга – кинотеатры, стадионы, библиотеки, Дворцы культуры с их кружками по интересам, чего нет в деревне – в полном твоем распоряжении. Но самое главное преимущество городской жизни – это наличие свободного времени, которого в деревне личное хозяйство почти не оставляет. А я, видимо уже и тогда, ощутив в себе тягу к знаниям и культуре, склонность к творчеству, оценил, какое это богатство – свободное время. Да я лучше буду хуже питаться, но пусть такое время у меня будет – уж как им распорядиться, я найду, зря терять его не буду.
  К тому же на АЗТЭ, этом чистеньком, аккуратном заводе, где я проходил практику по литейному делу и по станкам, и куда намеревался пойти работать, в столовых очень хорошо и вкусно кормили. Там круглый год на второе – мясные блюда, а мы тут, в деревне, летом мяса не видели, жили на одних овощах, мучном да на яйцах
  Однако ехать одному как-то не хотелось – ведь там все поразъехались, у меня не осталось друзей. И я на другой день начал агитировать Кольку Устинова – расписал ему все прелести городской жизни, сказал, что будем жить в заводском общежитии, у нас будет интересная, культурная жизнь, не то, что здесь, в Завете. Он уже почти со мной согласился – здесь, действительно, делать нечего. Что толку, что он закончил 10 классов – работать пришлось на штурвале, а теперь, когда уборка кончилась – вообще куда пошлют.
  Решив этот вопрос, я приехал на Центральное. Зашел в кабинет директора, не садясь, рассказал ему про то, как Ромашкин надурил Осолодченко и положил на стол заявление – раз мне, как специалисту, нет веры, раз вы идете на поводу у рвачей и горлопанов, а меня ни во что не ставите, нечего мне тут делать.
  Отец оказался прав – директор заявление не подписал. Напомнил мне, что по закону я должен отработать в совхозе  два года, и лишь тогда буду волен идти, куда захочу.
  Но это меня не остановило – поехал в Углы, сниматься с военного учета. Однако и в военкомате я получил отлуп – там расценили мое желание сняться с учета, как попытку уклониться от призыва в армию. «Ты куда это засобирался – тебе скоро повестка придет. Сиди, и не дергайся».
  Ну что ж, так дак так. Если скоро заберут, то действительно нет смысла дергаться. Месячишко можно и перекантоваться, а после армии уж точно в совхоз не вернусь.
  Так и пришлось остаться.
  Через несколько дней мне встретился Васька Алексеев – чисто, празднично одетый, слегка поддатый – а что ему, комбайн на зимнее хранение поставил, дома все в порядке, к зиме готовы, можно и расслабиться. А бедный Лозовой где-то там, в чужой стороне, в грязи и холоде, на старенькой машине добивает последние гектары и болеет душой о своей неустроенной семье, о своем не готовом к зиме доме и хозяйстве.
   Ладно, думаю, Господь вас с Ромашкиным за вашу подлость все равно когда-нибудь накажет.


                КОРМОЗАПАРНИКИ

  Поскольку Хрущев повел борьбу с сеяными травами (за что, наряду с разгоном МТС, отец окончательно невзлюбил его), сена для совхозного скота не хватало и его кормили, в основном, соломой. Солома – корм грубый, малокалорийный, она гораздо лучше усваивается, будучи запаренной и сдобренной комбикормом. Вот для ее запарки и появились в совхозах кормозапарники, представлявшие собой вертикально расположенный паровой котел, отапливаемый дровами. Хотя на этом котле стоял для контроля давления манометр, было еще и специальное устройство, так называемый гидрозатвор, который автоматически стравливал пар, если давление достигало критической отметки.
  Но деревня есть деревня – кормозапарники то и дело взрывались, при этом травмировались и даже гибли люди. После каждого такого случая Крайсельхозуправление издавало приказ, с которым знакомились, под роспись все, кто имел отношение к этому аппарату, и я в том числе. Этого оказалось мало, и совхозам было приказано организовать однодневные курсы для персонала, обслуживающего кормозапарники. Были такие курсы организованы и в Калининском совхозе, и я возил на них на тележке, прицепленной к трактору «Беларусь» (дороги не было, машины не ходили) Верку Жеботинскую, Тоньку Суслову и еще кого-то, не помню.
  Обучили их там, заставили расписаться под инструкцией о правилах работы на кормозапарнике, и на нашем отделении все обошлось.
  Однако не обошлось на Центральном, этом скопище недомыслия, глупостей и недоразумений.   
  У них там кормозапарник использовался в общественной бане. И вот однажды я был на Центральном и мне потребовалось что-то срочно заварить, а сварщика на месте нет. Заведующий мастерской сказал мне, что он варит котел в бане, и я пошел туда. Прихожу, а Юра Никулин и правда приваривает крышку кормозапарника к его корпусу. Я от удивления рот раскрыл:
  -  Ты что делаешь?
  -  Да вот мужики жалуются, что пару мало, а выше давление поднять нельзя, из-под крышки прокладку выдавливает. Поэтому решили ее приварить.
  -  Как это может прокладку выдавливать, когда есть гидрозатвор.
  -  Какой гидрозатвор – мы его давно заглушили.
  Смотрю, а выпускная трубка гидрозатвора и в самом деле заварена.
  -  Вы с ума сошли – это же опасно!
  -  Мое дело маленькое, мне наряд дали, я и варю, – и показал мне наряд, подписанный Осолодченко.
  Бог ты мой, что твориться! И это после всех грозных приказов, после курсов и инструктажей!
  Вскоре котел в Наумовской бане взорвался. Погибло три человека – мать банщицы и ее двое детей – зашли в котельную обсушиться после бани. Хорошо обсушились
  За менее чем полтора года работы механиком я стал свидетелем еще двух несчастных случаев со смертельным исходом, и все на Центральном отделении. Почти на моих глазах убило током радиста на столбе – тянул радио в Наумовку по тем же столбам, по котором шла электролиния, и нечаянно прикоснулся головой к проводу. А столб был мокрый, после дождя, да еще с растяжкой из проволоки, за которую он при ударе схватился. Это было летом. А осенью, во время уборки, опять же почти на моих глазах на току засыпало зерном жену Феди Эбауэра, осталось двое детей.
 Не знаю, кто и как за все это ответил – по крайней мере все руководство осталось на своих местах. Скорее всего, как это водилось в советское время, Осолодченке объявили выговор по партийной линии.


                ВСАСЫВАЮЩИЙ  КОЛЛЕКТОР

  С вывозкой зерна в 1958 г. в Калининском совхозе было плохо – урожай хороший, а возить не на чем. Совхозных машин не хватало, тем более что половина из них стояла без резины (очередная гримаса управляемой Госпланом централизованной советской экономики), а с присланных из Москвы 100 машин толку было мало. Это на 70% были старые ЗИС-5 – рухлядь, от которой столица просто избавилась. Да и шофера московские были архаровцы и придурки, они не столько возили зерно, сколько ремонтировали свои машины, чего, как выяснилось, делать толком не умели, пили, дрались да играли на деньги в карты.
  Вот поэтому, не от хорошей жизни, на вывозке зерна были задействованы тракторы «Беларусь» с тележками. Поскольку оплата шла при этом, как и шоферам, за тонно-километры, трактористам это было выгодно, они хорошо зарабатывали. Все тракторные тележки, стоявшие до этого в полынах раскуроченными, в один миг были восстановлены, трактора ходили на Аул с двумя и даже тремя тележками.
  И вот в разгар этой эпопеи у трактора, на котором работал наш сосед Васька
Евсеев, вышел из строя всасывающий коллектор – он отлит из дюралюминия, и у него пообламались проушины крепления. Васька пришел ко мне вечером домой и взмолился – придумай что-нибудь, ведь такой заработок уходит! А что можно придумать - в запчасть эта деталь не идет, поскольку по идее она вообще не должна ломаться, поэтому ездить, искать ее было бесполезно. Оставалось одно – попытаться сделать коллектор самим. И не дюралевый, поскольку трубу из такого материала мы бы не нашли, а стальной.
  Со стальными трубами было проще, нам удалось найти и толстую, на сам коллектор, и потоньше на четыре его патрубка. Нашли и материал для изготовления фланцев. Дальше дело было за токарем и слесарем, и мы с Васькой два дна пробыли на Центральном отделении в мастерской, проталкивая эти свои заказы. Потом настала очередь сварщика – самый ответственный момент, ведь надо сварить коллектор так, чтобы выдержать плоскостность фланцев, иначе они не будут плотно прилегать к головке блока и будет идти подсос воздуха помимо воздухоочистителя, что чревато преждевременным износом гильзо-поршневой группы двигателя.
  Так нас этот коллектор вымотал, так он нам достался – особенно трудным был последний день. Мы провозились допоздна, уже все из мастерской поуходили, мы кое-как уговорили слесаря не откладывать работу на завтра, доделать сегодня. А работа осталась только его – просверлить в уже приваренных фланцах отверстия под шпильки. Хорошо, что он попался покладистый – кто-то из новоселов, фамилию я теперь забыл. Он согласился, но сказал, что сходит поужинает, потом продолжит. И вот ушел он, а мы сидим, ждем, тоже голодные, как собаки – мы в этот день, кажется, остались и без обеда. А когда он вернулся, с сытой отрыжкой, вкусно облизываясь, не знаю как у Васьки, а у меня даже в глазах помутилось.
  Однако же коллектор доделали, и уже ночью поехали домой. Голод был нестерпимый, я пошарился в бардачке, нашел там какую-то засохшую корочку, обдул ее, разломил пополам – вот ей мы и поужинали.      
  На другой день трактор Евсеева был на ходу, он снова начал ежедневно делать по два рейса на Аул. Васька был мне благодарен и с тех пор зауважал меня – понял, что я бы мог этим не заниматься, формально это не мое дело. Мастерская бы без нас тоже за это не взялась, и одному бы ему с этой бедой не справиться. Так я несколько реабелетировался перед ним за тот летний позор с установкой угла подачи топлива на электростанции.


                ПАРИ
      
    В этот день я с утра съездил в «Нацмен», выменял там уже не помню на что фрикционные накладки муфты сцепления, так называемое «фиродо» - у одного из тракторов полетела муфта, а зяблевая вспашка еще не закончилась, надо было его срочно запустить. А потом до вечера пролежал под машиной – делал ручной тормоз, наконец-то достал на него детали. Не помню где, возможно в том же «Нацмене».
 Это было начало ноября, земля стылая, и хотя я подстелил под себя солому, но все-таки, пока возился с тормозом, основательно замерз. Тем более кстати оказалось для меня приглашение к живущей через дорогу учительнице, у которой вернулся из армии сын, и она собрала по этому поводу гулянку. Стакан водки – была же в деревне, такая манера, пить стаканами, рюмок вообще ни у кого не было - хорошо меня согрел, и когда Петька Задонский заиграл на гармошке, я даже пошел танцевать. Танцевал, правда, не долго, поскольку не умею, и вскоре вернулся в другую комнату за стол, присоединился к тем, кто не танцует. Это был Иван Бондарев и с ним несколько парней из его бригады. Иван налил всем и предложил выпить, но я отказался, чувствовал, что мне хватит.
  Не смотря на то, что отношения у меня с Иваном были хорошие, и что они с Катей были дружны с моими родителями, где-то глубоко в душе у него все-таки сидела ревность, что механик я, а не он, хотя по опыту работы и знанию техники я ему в подметки не годился. Все месяцы работы с ним ему удавалось это скрывать, а в этот вечер, под хмельком, взыграло ретивое и прорвалось.
  -  Ну, среди нас тут есть красные девицы, пусть они не пьют, а мы давайте выпьем, - изрек он, поднимая стакан. Меня заело: 
  -  Ах, так! Хорошо, давай на спор, кто больше выпьет.
  Мы взялись за руки, и Колька Устинов разбил.
  Не помню точно, после какого стакана я отключился, хотя закуска была на столе мясная и обильная. Проснулся утром – голова будто свинцом налитая. Было еще рано, сумерки, но на кухне у нас уже горел свет и я слышу, мать там разговаривает с Катей Бондаревой. Катя спросила:
  -  Как Анатолий вчера пришел домой?
  -  Ой, да я его никогда раньше таким пьяным не видела.
  -  Так ведь он что додумался – с моим Иваном на спор пить, кто больше выпьет.
  -  Ну и что?
  -  Да что –  ваш хоть сам ушел, а я Ивана домой на тележке увезла.
  Я тем временем начал вспоминать подробности вчерашнего вечера. И вспомнил, что ушел с гулянки не один, а с Шуркой Кузнецовой, которая была в Завете секретарем комсомольской организации, и с которой я когда-то, будучи студентом, маленько дружил. Мало того, я затащил ее в машину и какое-то время пробыл там с ней.
  И тут меня как стукнуло – фиродо! Диски фиродо, как я их привез, так и лежали на соседнем сидении, и если я усадил на них Шурку, она поломала их своей толстой задницей.
  Как был полураздетый, кинулся на улицу, к машине, которая стояла у дома за воротами. Распахнул кабину – слава богу диски целые, висят на кнопке подсоса. Значит, как бы ни был я пьян, все-таки сообразил убрать их, прежде чем посадить Шурку.
   Вот так я выиграл это пари у крепкого деревенского мужика.
   В это же утро мне, совершенно больному (от завтрака я отказался, только выпил чаю), пришлось ехать на 5-ю, как раз Бондареву бригаду. Дело в том, что там стоял трактор С-80, который надо было перегнать в мастерскую на зимний ремонт. Он какое-то время стоял, на нем не было тракториста – неохотно шел народ на эту, слишком тяжелую машину, - и вот наконец-то нашелся. Не наш, круглянский, молодой такой парнишка, не под стать машине маленького роста. Мы договорились, что он утром приедет, примет трактор и угонит его в деревню.
  Я приехал на бригаду раньше его, а там пусто, никого – народ уже уехал. Меня мутило, трясло, хотелось спать и я прилег на голый топчан – постели уже увезли. Выбрал тот, на который падало солнышко, и лежал на нем, скорчившись в клубок. Вроде как немножко задремал, и когда, уж не помню на чем, приехал тракторист, мне стало маленько легче.
  Отправив трактор, я погнал летучку на Центральное отделение, сдавать машину Лупанову – это был тот самый день, когда у меня на Пушниновке окончательно рассыпалась помпа, о чем я более подробно уже рассказал.
  Позже я узнал, что Иван уснул прямо за столом – вот после этого я подхватил Шурку и ушел с гулянки. Удивил деревенских парней еще раз – раньше это было, когда я на мельнице, играючи управлялся с 70-ти килограммовыми мешками. Не зря же занимался штангой и гирями.
    

                РЕШЕНИЕ  СЕМЕЙНОГО  ВОПРОСА   

  Повестку о призыве в армию военкомат прислал почему-то не по месту жительства, а по месту работы, на дирекцию совхоза. Я должен был явиться на призывной пункт 27 декабря, а повестку вручили мне только 5 января, когда я, впервые после праздника, приехал на Центральное отделение.
  Прямо из приемной директора, где получил повестку, позвонил в военкомат – так, мол, и так, получил повестку, что делать. И услышал в ответ:
  -  Это была последняя в этом году команда, и она уже ушла за пределы края, не догонишь. Так что гуляй теперь до осени.
  Вот так. Мне 21 год, учебу закончил, профессию получил, можно бы семьей обзаводиться, а тут эта армия, будто кость поперек горла. Вале 24, если сейчас не жениться, через год ей будет 25, потом еще три года в армии -  и рожать ей придется под 30 лет. Это меня никак не устраивало, к тому же мать посоветовала – женись. И я сделал этот решительный шаг – в феврале взял в совхозе отпуск и поехал за Валей. Она работала контролером в моторном цехе АТЗ, уволилась, мы съездили к ее родителям, приехали в Завет, сыграли свадьбу, и началась у меня новая, семейная жизнь.
  Это было хорошее время. И не только потому, что медовый месяц. Нет, женитьба вообще благоприятно отразилась на мне, я как-то успокоился, остепенился. Исчезла мучавшая меня по вечерам проблема – куда себя деть – о которой я пишу в рассказе «Пробило прокладку». С работой освоился, уже чувствовал себя уверенно. К тому же, когда тебя дома, в тепле и уюте, ждет молодая жена, все производственные дрязги воспринимаются как-то легче.


                ЗИМНИЙ  РЕМОНТ  И  КУРСЫ  ТРАКТОРИСТОВ

  В эту зиму я уже почувствовал себя специалистом -  начали сказываться те знания, которые я приобрел в школе и техникуме. То, что знали механизаторы, я быстро усвоил, в этом сравнялся с ними, а вот им сравняться со мной было не дано. Поэтому то жалкое состояние растерянности и неуверенности, в котором я пребывал весной, окончательно покинуло меня – позади остался летний сельхозсезон с такой трудной и мучительной раздельной уборкой, и я провел его не хуже других. А после случая с комбайном Васьки Ромашкина даже почувствовал превосходство над главным инженером совхоза Осолодченко.
  Ремонт в этом году был ознаменован двумя новшествами – в автомобильном гараже мы организовали ремонт комбайновых моторов. Выгода была двойная – и комбайнеров, которые зимой болтались, как неприкаянные, мы загружали, и на лето, когда и без того дел полно, меньше работы оставили.
  Кроме того организовали ремонт сошников сеялок. Для этого использовали деревянную будку с печкой, которая обычно цеплялась к тракторным саням при дальних поездках. Посадили туда двух Колек – Устинова и Романко, - вот они и перебрали за зиму все сошники.
  Делать все это придумал не я, а Иван Бондарев, но я его сразу поддержал и мы вместе все наладили.
  Поскольку после бегства целинников у нас возник острый дефицит кадров трактористов, на тракторах оказались наши парни, которые ничего не заканчивали и не имели никаких документов, было решено организовать курсы трактористов. Заведующим школы был в это время Василий Васильевич Пронин, с которым мы дружили (дружили и наши жены), и он выделил мне под курсы один класс. Я натаскал туда из мастерской кое-какого железа, которое использовал в качестве наглядных пособий, где то достал несколько плакатов. Двигатель преподавал сам, на трансмиссию и ходовую поставил Женю Кириллина, на сельхозмашины – Сашку Капорина. Не помню почему в числе преподавателей не оказалось Ивана Бондарева.
   Вот тут я еще сильнее почувствовал себя в своей тарелке – преподавание гораздо ближе моей натуре, чем работа механика. Парни учились охотно, с желанием, весной у них были приняты экзамены специальной комиссией во главе с Осолодченко и выданы самодельные удостоверения. Конечно, данная бумажка была действительна только в Калининском совхоза, но это было все-таки лучше, чем совсем ничего. Хоть какая-то подстраховка начальству на случай травмы, да еще с инвалидным исходом. А они случались – сшивая возле своего дома новые гусеницы, Витька Евсеев не надел очки, что предписывалось требованиями техники безопасности, и осколком от перекаленного пальца выбил себе глаз. Возможно, именно этот несчастный случай подтолкнул руководство совхоза к организации курсов.


                ЧЕРНАЯ  КОШКА       

     Ранним весенним утром 1959 г. я с Иваном Бондаревым и тремя трактористами выехал в Угловский совхоз. Туда пригнали с АТЗ новые тракторы, три из которых выделили Калининскому совхозу, и руководство расщедрилось, отдало их все три нашему отделению. Почему бы сразу не пригнать их к нам – нет, 50 километров гнали их туда, теперь предстояло столько же гнать обратно. Это были обычные для советского времени бесхозяйственность и головотяпство, когда солярка ничего не стоила, и стокилометровый холостой перегон трех тракторов никого не волновал.
  Когда свернули возле Круглого в бор и проезжали мимо кордона, дорогу нам пересекла в свете фар черная кошка. Тут же в будке застучали. Я остановился, вылез из машины, открыл будку – в чем дело. Сашка Капорин говорит:
  -  Давай вернемся! Черная кошка дорогу перебежала. 
  -  Ну вот еще, выдумал.
  -  Ну давай вернемся – не будет счастья.
  -  Да брось ты – мы с Иваном подняли его на смех и поехали дальше.
  Приехали в Мирный на машинный двор, нас подвели к тракторам, а они стоят, бедные, по уши в грязи – их гнали из Рубцовки в самую распутицу, да еще и трактористы были пьяные, хорошо устряпали и так, не помыв и не очистив, бросили, засушили. Известное дело, не свое, не для себя гнали.
  Наши трактористы начали очищать у тракторов ходовую. А когда стали заправлять нигролом катки, на тракторе, который выбрал себе Сашка Капорин, смазка ручьем потекла со всех кареток.
  Как потом выяснилось, этот трактор гнал вообще не тракторист, а агроном.  Дело в том, что они приехали получать трактора только для своего совхоза, но на АТЗ их заставили забирать и те, что предназначались Калининскому – еще одна гримаса планового советского хозяйства. Поэтому трактористов на все тракторы не хватило, и те, что были для нашего совхоза, гнал кто попало, кто там в это время случайно оказался. На заводе ходовую этого трактора не заправили, агроном тоже этого не сделал – чего с него взять, не его это дело – так и гнал он этот трактор с сухими подшипниками, пожег их и угробил уплотнения.
  Какой это был удар, какое горе для Капорина – еще бы, столько лет ждал, когда ему дадут новый трактор, мечтал о нем, и вот, дождался!
  -  Говорил тебе, давай вернемся! – кричал он мне, чуть не плача.
  -  Саш, ну что ты ерунду говоришь. Что бы изменилось, если бы мы вернулись, и приехали завтра? Тут что, кто-то бы за ночь перебрал этому трактору ходовую, заменил подшипники? К тому бы мы и приехали, к чему сегодня.
  Сашка, проклиная все на свете, начал снимать и разбирать каретки, а я, составил список необходимых запчастей, пошел к главному инженеру совхоза. 
Устроил там скандал. Главный не поверил, сходил со мной к трактору и убедился, что ходовую при перегоне действительно угробили и теперь надо ее восстанавливать. Подписал мне этот список, и я пошел с ним на склад.
   И началась волынка – то того нет, то этого. Помотали они мне кишки с этим списком, я еще несколько раз ходил с ним к главному инженеру, и тот, в конце концов, сбежал от меня, куда-то уехал. Но я был уже не тот робкий мальчик, что год назад -  пошел к заведующему мастерской и заявил: если они не выдадут все необходимые детали, я откажусь забирать этот трактор, пусть они делают с ним, что хотят. Это подействовало.
  Кое-кое как, под вечер, с помощью Ивана и других трактористов, трактор был восстановлен и мы, измочаленные и усталые, уже со светом фар, тронулись домой.               

               
      
                КОНЕЦ

    Чем ближе дело шло к осени, к призыву в армию, тем тревожнее становилось у меня на душе. Вот заберут, оставлю беременную жену на иждивение отца, а у него самого еще двое, Галя и Леня на руках, да и здоровье не блещет.
  Положение усугублялось еще тем, что для Вали в деревне не было никакой работы, и в перспективе в этом плане ничего не светило. Три женщины в бухгалтерии, одна в магазине, заведующая клубом и письмоноска – вот все должности для грамотного человека, и все они были крепко и надолго заняты. А Валя, как человек деревенский, не привыкла сидеть без дела, положение иждивенца ее тяготило, и она все порывалась работать. И ей не делали скидку ни на то, что она маленькая, ни на беременность, ставили на тяжелую физическую работу. Смотрю один раз – она на конюшне дрова колет. А там такие длинные сутунки, да еще сырая осина – не всякий мужик расколет. Пошел, прогнал ее оттуда, наругал.
  То взялись они с Галей Прониной чистить кошару. Снимали лопатами толстый, сырой и плотный, утоптанный овцами слой навоза, грузили его на конную бричку, вывозили на улицу и опять вилами выгружали. Под этим слоем оказались какие-то, набрякшие сыростью, тяжеленные скользкие плахи, они поднять их не могли, и пришлось подключиться нам с Василием Васильевичем. После очистки пола они его еще и мыли, хотя он весь щелястый и ощеренный занозами, тряпку не протянешь. Заплатили им за эту адскую работу по 8 рублей, что очень расстроило Валю, она плакала.
  Потом вдруг пошла учетчиком на 6-ю бригаду, ездила там с саженем по полям, обмеряла, кто сколько вспахал или засеял. Нашелся «доброжелатель» - они в Завете и у меня и у отца были – выдернул чеку из оси брички, и где-то далеко от бригады у нее слетело колесо. Поднять бричку и надеть колесо она одна не могла, и, бросив в поле запряженного коня, пришла вся в слезах на бригаду, где была встречена ехидным смехом и подковырками.    
  Это была последняя капля, переполнившая мое терпение. Как только мне стало известно об этом происшествии, я забрал ее с бригады, посадил в летучку и увез домой – все, сиди и больше никуда не рыпайся. Было потом недовольство – вот, никого не предупредив, увез, оставил бригаду в разгар посевной без учетчика. Моя реакция на это была такая – да пошли вы со своей бригадой, будете вы над нами издеваться!
  Однако ее и это не остановило – пошла работать в огородную бригаду, и все лето, на жаре, полола овощи и бахчи вместе с другими женщинами. Они ее приняли хорошо, и она с ними подружилась
  Так-то оно так, но впереди светили три года армии, и перспектива огородной бригады меня мало устраивала. Думал, думал, и наконец решил уйти из механиков, попросить комбайн, отработать уборку и хотя бы хлебом на три года обеспечить. Да и деньгами -  тогда комбайнерам платили не плохо.
  Посоветовался с родителями – они меня поддержали, и я поехал с этим делом к Осолодченко. Он и слушать не захотел – некому передавать отделение, нет замены.
  Тогда я пошел к секретарю парткома Александрову. Объяснил ему ситуацию: замену мне так или иначе надо искать, какая разница, сейчас или через три месяца. Сейчас даже лучше, поскольку я эти месяцы буду рядом, и при необходимости могу что-то подсказывать, помочь новому механику. Так пойдите же мне навстречу, дайте хоть немного заработать, облегчить участь отца и уйти служить со спокойной душой.   
    Илья Акимович, в отличие от Осолодченко, был человек разумный, тут же пригласил его и сказал:
  -  Ведь дело парень говорит. Все равно механика надо искать, так чего же ты упрямишься.
   Прекословить партии Осолодченко не посмел, и вопрос был решен. Через несколько дней я уже передавал отделение бывшему борисовскому бригадиру, приезжему откуда-то из России, Тимофею Елисееву, у которго за спиной тоже был сельхозтехникум. И ушел на комбайн.
  Вот так закончилась моя работа в качестве механика, продолжавшаяся год и пять месяцев.

                ЗАКЛЮЧЕНИЕ 
 
  Дала она мне очень много. Вообще работа в такой шарашке, как Калининский совхоз, была для меня хорошей школой, она закалила меня. Этой закалки и полученного опыта потом хватило мне и на то, чтобы легко вписаться в должность не только инженера испытателя, но и технического руководителя испытаний, и даже начальника трактороиспытательной станции. Я был при этом на голову выше многих своих коллег с высшим образованием, не имевших такого опыта, и пользовался несомненным авторитетом как у подчиненных, так и у руководителей, у конструкторов, у начальников конструкторских бюро, у Главного конструктора и начальника Опытного цеха. Вообще у всех, с кем пришлось общаться, работая на заводе. Было приятно сознавать, что с моим мнением считаются.
  Этот опыт был для меня особенно ценен в загранкомандировках, где приходилось постоянно работать в полевых, порой экстремальных условиях – и с этим я справился, и там пользовался уважением и авторитетом, и оттуда привез положительные отзывы. Приказом по заводу N 322 от 17 апреля 1968 г. за добросовестное отношение к труду, четкое выполнение заданий и дисциплинированность, проявленные в загранкомандировках, я был награжден почетной грамотой.
   Но гораздо более ценной наградой была для меня и всей семьи заработанная в загранке «Волга» - лучшая по тому времени машина в нашей стране.
  Однако все это – и успешная карьера в службе испытаний, и решение благодаря работе на заводе основных бытовых вопросов (помимо машины – квартира в пяти минутах от проходной, гараж в двух минутах от дома, огород на плодородной, лессовой земле рядом с красивой старицей) – не сделало меня приверженцем своей профессии, профессии технаря, и я, в конце концов, поменял ее. Однако профессии механика я благодарен, годы, отданные ей, не считаю потерянными. Представляю, каким жалким и беспомощным, даже в обращении со своей машиной, был бы я, если бы сразу, с самого начала, стал гуманитарием. 

2011 г.