Чертовщина

                БЕСОВСКИЕ  ПЛЯСКИ

   Мой дед по матери Степан Дрофа был в молодости отчаянным, бесшабашным парнем, участником всех деревенских драк. Невысокий ростом, но крепко сбитый, он неизменно выходил из них победителем, причем поддавал иногда и своим родственникам, которые пытались его разнять и утихомирить.
  Однажды шел он летней ночью с какой-то гулянки и был немного навеселе. Ночь стояла темная, деревня спала, нигде ни огонька. Идет Степан, пиликает на гармошке, слегка приплясывает и, налегая на “о”, напевает, изображая чалдона:

                Паря по сено поехал
                Паря за угол задел
                Тут телега первернулась
                Паря с воза полетел

Вдруг позади его раздались свист,  крики, топот копыт и его догнала тройка полная подгулявшх людей. Степан посторонился, уступая ей дорогу, но тройка остановилась и его начали звать к себе в компанию – поехали, мол, с нами, а то у нас гармониста нет, а что за веселье без музыки.
  Долго уговаривать его не пришлось, сел, поехал. Приезжают в какой-то дом на краю деревни, а там гульба идет полным ходом. Степану показалось немного странным, что дом этот ему совершенно незнаком и никого из людей он никогда раньше не видел – будто в чужую деревню попал. Но после чарки, поднесенной ему прямо у порога, он забыл об этом, сел на лавку, начал играть. Играет он, а народ пляшет, да пляшет как-то по-особому, чуть ни до потолка скачет. Степану сделалось вдруг так весело, так захотелось самому попрыгать, что он не удержался и тоже пустился прямо с гармошкой в пляс. Запнулся о половицу, сказал: “О, господи!” и сразу все исчезло. Смотрит – сидит он с гармошкой в руках на полу в своей  бане, и никого больше  нет.
  Тут только он догадался, что это были не люди, а черти, что это им он играл и спугнул их, нечаянно помянув Господа.

               

                ЛЕШИЙ 

  Когда моему отцу было лет десять, он работал вместе с родителями на покосе. Однажды взрослые уехали в деревню, а его оставили сторожить коней и табор.
  До этого ему еще не приходилось ночевать в поле одному, и он не знал, что это так страшно, иначе бы ни за что не согласился. Когда тьма обступила табор со всех сторон и стало ничего кругом не видно, он долго не решался уйти от костра,  в темный и жуткий лаз балагана. Сидел на теплой земле, подбрасывал в огонь сучья и чутко вслушивался в тишину, которую нарушали только потрескивание костра, да бряканье ботола на шее одного из коней. Этот звук, говоривший, что он не один, что рядом кони, несколько его успокаивал, придавал смелости.
  В конце концов сон помаленьку начал одолевать его, и он, прихватив с собой сучок потолще, ушел в балаган и уснул, с головой укрывшись одеялом.
  Среди ночи проснулся, смотрит, а у тлеющего костра сидит леший. Страшный, косматый, с длинной спутанной бородой, точь в точь такой, как о нем рассказывали бывалые люди.   
   Отец с воплем ужаса запустил в лешего сучком и попал ему прямо в лоб. Леший    
завыл и заматерился голосом деда Брехунова:
- Ах, тыдыт твою растуды! Да ты что, белены объелся!
Оказалось, у Брехуновых, чей покос был рядом, потерялся конь, и дед пошел искать его. Набрел на наш табор и присел у костерка отдохнуть и покурить. И заработал себе по лбу. 


                ЦВЕТЫ  ПАПОРОТНИКА

  Когда Ханановы жили в Павловке, их дом стоял недалеко от болота, на подходе к которому рос папоротник. Отец, тогда еще подросток Ваня, много раз слышал от своей бабушки, что трава эта -  волшебная, кто увидит и сорвет ее цветок, тот будет богатым и счастливым. Беда в том, что сделать это не просто, поскольку цветет папоротник только в ночь накануне Ивана Купала, и нечистая сила в это время никого к нему не подпускает.
  Ване очень хотелось стать богатым. Чтобы ходить все лето  не босиком, а в сапогах, как сын лавочника Петька Линьков. Чтобы когда они садятся пить чай, бабушка не ставила перед ними сито сушеной свеклы, а стояла бы у них на столе, как у Линьковых, ваза с конфетами. И еще о многом он мечтал и решил непременно подкараулить, когда папоротник зацветет и сорвать его цветок. Он уже знал, что нечистую силу бояться не надо – если, читая молитву, очертить около себя круг, то она через него не переступит и зла не причинит.
  Выучил нужную молитву и стал ждать заветную ночь. Накануне вечером подыскал в папоротнике подходящее место, вытоптал там себе пятачок и, читая молитву, очертил на нем круг. А чтобы найти в темноте это место, поставил на него колотушку, которой отец с дедом при колке дров били по колуну.
   И вот ночь пришла, да такая темная, что в трех шагах ничего не видно. Тем не менее он от своего намерения не отказался, и когда все в доме уснули, потихоньку слез с печки и вышел во двор. Прошел мимо пригонов, прелез через прясло, нашел торчавшую среди папоротника колотушку. Опустился возле нее на колени, и с замирающей душой стал ждать, когда наступит полночь. Было очень тихо, ни ветерка, ни шороха, лишь звенели комары, да где-то далеко, в конце деревни, лаяла собака. 
    И вдруг он услышал – из болота, пыхтя и сопя, лезет нечистая сила. Оцепенев от ужаса, он начал быстро шептать молитвы, но она не остановилась и продолжала лезть прямо на него. Когда нечисть приблизилась вплотную и он увидел ее, страшную и безобразную, то схватил колотушку, изо всех сил ударил ее по голове и убежал домой. Залез на печь и долго трясся, будто в лихорадке, не в силах уснуть.
  А проснувшись утром, услыхал разговор отца с матерью – кто-то убил их свинью. Она в последнее время болела, температурила, поэтому часто залазила в болото. Вот там, возле болота, она сейчас и лежит. Родители терялись в догадках, кто и зачем это сделал, кому помешало бедное животное? Особенно им было обидно, что убили ее их  же колотушкой.


               
                ОГОНЕК

   Лазурка стоит у подножия невысокого, покрытого лесом, хребта. С давних времен люди заметили, что каждый год поздней осенью на его вершине появляется ночью огонек. Он не похож ни на костер, ни на свет в окне жилища – скорее можно подумать, что кто-то принес в лес и повесил на сук керосиновый фонарь.
  Кто это делает уже ни один десяток лет, с самого основания деревни? Зачем? Для чего?
  Светит он не долго, потом пропадает. Поскольку случается это каждый раз глубокой ночью, когда все давно спят, редко кому доводится увидеть его. Но все-таки каждую осень есть такие, кто видел.
  Что это – никто не знает, и потому родилась легенда, будто в том месте, где горит огонек, зарыты в землю несметные сокровища. Находились любители, искали, но ничего не нашли. И никакого огонька, поднявшись на гору, никто ни разу не видел. Старики говорили – не так-то это просто, не всякому клад откроется, слово надо знать.               
  Однажды три мужика, соседи и кумовья Иван Золотухин, Павел Текутьев и Мирон Макеев тоже решили попытать счастья. Глухой октябрьской ночью, дождавшись, когда огонек появится, напутствуемые женами, читая молитвы, двинулись они со двора Ивана вдоль спящей деревни. Ночь стояла тихая и темная, луна еще не взошла. Хребет черной горбатой стеной возвышался над деревней, ломаные очертания его вершины четко рисовались на усыпанном звездами небе. Мужики шли и поглядывали на гору – мерцающий в лесу огонек, по мере их движения, то появлялся, то исчезал. На площади возле церкви остановились, и, оборотясь к перечеркнувшему Млечный Путь кресту, долго возлагали на себя  знамения, моля Господа об удаче.
  Дальше дорога пошла под уклон, послышался шум речки, стало свежее. В кустах возле воды засветили керосиновый фонарь, осторожно перешли по камешкам на другой берег, стали подыматься в гору.
  Впереди шел плюгавенький Мирон с иконой Божьей Матери в руках и заговором, открывающим клады, за пазухой. Заговор этот дал ему знакомый дед-кержак, знахарь и толкователь старинных книг – Мирон специально ездил к нему в Колывань. Вторым следовал высокий, худой Иван с фонарем и пустыми мешками, за ним, взвалив на себя ломы и заступы, увалисто шагал коренастый Павел.
  Едва они преодолели пологую часть подъема и дорога пошла в кручу, как в деревне раздался протяжный свист. Свистели два раза.
  Кто мог свистеть в такую пору? Кому и зачем?  Кумовья ничего не сказали друг другу, но каждый подумал, что это не с проста и как-то связано с тем, что они задумали.
  В лесу стояла холодная сырость, сильно пахло увядшими травами и опавшими листьями. Шум речки удалился, стало тихо, лишь их натуженное дыхание да иногда стук сапога о камень нарушали тишину. Обостренный до предела слух ловил малейший звук, даже шорох падающего листа. Слабый свет фонаря освещал на несколько шагов вздымавшуюся перед ними неровную, каменистую тропу и обращенные к ней голые ветки ближайших кустов и деревьев. Дальше стеной стоял мрак, какие-то пятна и тени двигались в нем, и мужикам казалось, что кто-то еще идет по лесу и смотрит из тьмы на них.
  Но вот, наконец, вершина. Лес расступился, стало просторнее. Отсюда, сверху, едва угадывались внизу белесые скошенные поля, плоская, погруженная во тьму деревня с черной маковкой церкви над ней.
  Кумовья остановились, переводя дыханье, утирая вспотевшие лбы. Теперь им надо было пройти по кряжу влево, где, по их прикидкам, в полуверсте от тропы, должны они выйти на огонек.
  Осторожно, стараясь не шуршать опавшей листвой, огибая кусты и зубья скал, пошли они в нужном направлении. И гораздо раньше, чем ожидали, увидали сквозь заросли слабое свечение.
  Дух у мужиков перехватило – неужто нашли? Совсем тихо, едва дыша, высоко подымая ноги, прокрались они через кусты и вышли  …..
  Посреди гладкой скошенной полянки лежит серый камень, над ним палаткой натянута белая простыня. Под ней теплится свечечка, и ровное ее сияние мягким молочным пологом ложится вокруг.
  И все. И тишина.
  Мужики стояли, затаив дыхание, заворожено глядя на крохотное пламя свечи. Так значит там, под этим камнем? Сподобил-таки Господь ….
  Крестясь и шепча молитвы, подталкивая впереди себя Мирона с иконой, мужики двинулись к палатке.
  Вот они прошли уже половину …
  Вот палатка совсем рядом, слышно, как потрескивает фитиль свечки.
  И вдруг с диким криком, свистом и хохотом на поляну с трех строн выскочили черти. Позже, рассказывая об этом, мужики удивлялись, как у них не случился разрыв сердца, как они прямо там не попадали замертво. Не помня себя, не разбирая дороги, мчались они через лес – к счастью Иван не бросил фонарь. Рискуя свернуть себе шею, они огромными скачками неслись под уклон, однако черти не отставали, гнались по пятам, улюлюкали, ржали, лаяли, кидались камнями и палками. Где-то посредине спуска самый проворный из них нагнал-таки Мирона, вкочил ему на загорбок, и ехал на нем, поддавая коленями под бока. Лишь под горой спрыгнул он с едва живого мужика.
  В деревню черти войти не посмели, остались за речкой и постепенно затихли. А мужики, выбиваясь из последних сил, бежали во весь дух на подъем каждый до своего дома. Без шапок, ободранные, окровавленные, не способные связать двух слов, предстали они перед насмерть перепуганными женами, и тут же без чувств повалились, кто на лавку, кто на койку.
  Мирону вскоре стало плохо, к утру он лишился движения и речи.
- Это нам за корысть нашу. … Ппрогневили Господа – скорбно шептались возле него кумовья и их жены.
  Несмотря на то, что они ни слова никому не говорили, по селу поползли слухи. Мало того, что точ-в-точ обсказывалось их ночное приключение, злые языки прибавили то, чего не было. Будто бы, когда ожидавшие их жены спросили, несут ли они золото, мужики сказали, что несут. На вопрос, много ли, якобы ответили: “Полные штаны”.
  Деревня смеялась над незадачливыми кладоискателями. Смех кончился через неделю, когда Мирон умер.
  Староста Тимофей Крюков доложил о происшествии в уезд, приехал становой пристав ротмистр Окунев, начал расследование и вскоре выяснилось, как все было.
  В тот вечер, когда кумовья, собравшись у Ивана, обговаривали свой план, сын его Сергей не пошел на “улицу” из-за головной боли, он лежал на полатях и все слышал. На другой день рассказал друзьям, и те решили попугать мужиков.
  Спирька Черных, Роман Удальцов и Герасим Недосекин, измазав сажей рожи и нарядившись чертями, поднялись на гору и все там устроили. Задачей Сергея было проследить, когда мужики выйдут из деревни и свистом оповестить своих товарищей. Причем, если мужики возьмут ружье, он должен был свистеть три раза – в таком случае все отменялось.
  Разговор о ружье между кумовьями был, но потом решили – простым патроном нечистую силу не убьешь, нужны наговоренные. А коли их нет, то незачем его тащить.
  Подобные розыгрыши в Лазурке, как и в других деревнях, случались и раньше, и никто не думал, что все так обернется. Не войди Спиридон в азарт, не прыгни на спину Мирону, скорей всего и на этот раз все бы обошлось. Теперь же его признали злодеем и осудили на десять лет каторги.
  А огонек после этого исчез и ни разу больше не появлялся.





                ВОТ ОН!

  Это случилось осенью 1929 года в старинном сибирском селе  Коростели. Однажды утром по нему разнесся слух, что Василий Белозеров видел ночью своего отца, умершего два месяца тому назад. Будто ходил Корней Исаевич по двору, управлялся с хозяйством.   
  Перед обедом к секретарю партячейки Ивану Бурцеву пришел председатель сельсовета Семен Калистратов. При домашних говорить не стал, вызвал на улицу.
  Мужики присели на освещенные слабым осенним солнцем дрова, закурили.
- Слыхал? – спросил Калистратов
- Слыхал.
- Ну и что ты на это скажешь?
- Не знаю.
Помолчали, пуская в чистый воздух едкий дым самосада.
- Это надо же так народ пугать, - с досадой в голосе заговорил Калистратов – моя рассказывает, а сама вся аж трясется. Теперь чуть стемнеет, в пригон к корове одну не выгонишь. Ну, был бы какой-нибудь кулацкий подпевала, я бы на него быстро управу нашел. Так нет же, свой.
- Ты с ним сам-то говорил? – спросил Бурцев.
- Говорил.
- Ну и что?
- А все так, как бабы брешут. Видел, говорит, как тебя сейчас вижу.
Снова наступило молчание. Бурцев задумчиво гладил рукой золотистую кору сутунка, на котором сидели.
- Ну и что мне с ним делать? – спросил Калистратов -  может в Углы сообщить?
- Погоди, не торопись, разобраться надо. Василий – мужик серьезный, зря болтать не будет. Что-то здесь не так.
Посоветовавшись, решили вечером собрать партячейку и сообща все обсудить.
Собрались в сельском совете, когда было уже темно. Сидя посреди сизой от табачного дыма комнаты, сорокалетний Василий Белозеров, бледный и печальный, рассказывал тихим голосом:
  -  Я  давно стал замечать – кто-то во дворе прибирается. Где-то через полмесяца, как отца схоронили, привезли мы сено, да припозднились, уже в темноте складывали. Подгребать не стали, оставили до утра. Утром смотрю – чисто во дворе, все до соломинки подгребено и уложено. Думал, кто из наших раньше меня встал, начал спрашивать – нет. Странно это мне показалось, но я как-то сразу значения не придал. А потом каждый день стало повторяться – как где что с вечера оставишь, лопату там, пилу или топор – утром все на месте. Решил проверить. Как-то приехал из бора, жерди на прясло привез. Коня распряг, а сбрую нарочно не прибрал, побросал возле брички. Встал утром - все на месте. И хомут, и седелка под навесом  на стенке висят, и дуга тут же стоит. Посмотрел я, как вожжи увязаны, и сердце защемило – точ-в-точ как отец их вязал.
          Вот тут-то я и задумался. Не могу понять, в чем же дело? Вроде бы все
        сделали по христиански, как мать хотела, и девять, и сорок дней отвели.
        Сходил тайком на кладбище, могилку посмотрел – целая, все как было.
         Думаю я думаю, а сам  никому ничего не говорю, решил все до конца
        проследить.
           Начал ночью вставать, караулить. Неделя прошла – ничего. А сегодня
        вышел, смотрю – он по двору ходит. Я онемел весь, не могу с места
        сдвинуться. На дворе луна, светло, как днем, а батя весь в белом, борода
        седая. Прошел он под навес, да как закашлял там, аж зашелся весь.
  Василий, опустив голову, замолчал. Потом с трудом закончил:
- Не помню, как в избу вернулся.  До утра больше глаз не сомкнул Утром
рассказал своим – те в слезы. Не к добру, мол, это.
Некоторое время в комнате стояла тишина. Но помаленьку мужики зашевелились, загудели, стали задавать вопросы, строить догадки.
- Может, нарядился кто да пугает? А? Ведь было такое.
- Нет – твердо ответил Василий, - я бы сам так подумал, если бы он не закашлял. А теперь точно знаю – он это.
Василий с мужиками говорит, а сам все на черное окно поглядывает, будто ждет чего-то. И во взгляде у него такая тоска, что всем от этого не по себе.
  Партийцы недоумевали. С одной стороны, ясно, как белый день – не может мертвый человек из могилы встать. С другой – вот он, их товарищ уверяет – своими глазами видел. Гадали и так, и эдак, и, в конце концов, решили устроить засаду. Сегодня, как только взойдет луна, собраться всем в огороде Белозеровых за баней и иметь при себе оружие.
 Хотя народ тут был в основном закаленный, прошедший и фронт, и плен, и партизанщину, но когда поднялись уходить и Калистратов задул на столе лампу, жутко всем стало. Кто-то чиркнул зажигалку и при ее неверном, пляшущем свете вышли из сельсовета.
  На дворе стояла тьма, хоть глаз выколи. Нигде ни души – только лаяли собаки, да и лаяли как-то необычно, с подвыванием, будто по покойнику. Под этот вой и расходились группками, по два-три человека, тревожно обсуждая странное происшествие.
  А когда над степью поднялась огромная, красная луна, за баней у Белозеровых начал собираться народ. Василий приветливо встречал каждого, и все заметили, как сильно он переменился. Вид ли множества людей возле своего дома на него подействовал или еще что, но от прежней тревоги и подавленности следа не осталось - веселый, оживленный, разговорчивый.
  Мужики подходили, садились прямо на землю, делились табачком, закуривали.
Говорили о делах, о погоде, о том, какая теплая и сухая выдалась нынче осень. Подшучивали над Капоринской берданкой, которую его отец принес еще с японской войны. О том, ради чего собрались, никто не вспоминал.
  Когда все были в сборе, Василий развел и расставил людей в укрытиях вокруг двора. Сам стал рядом с Бурцевым в узком промежутке между плетнем и баней, в плотной тени от нее. Они еще некоторое время перебрасывались словами, стараясь говорить вполголоса, потом замолчали.
  Тишина стояла жуткая. Деревня будто вымерла, даже собаки не лаяли. Луна поднялась высоко, заливая округу, отражаясь в тихом озере.
  Вдруг Василий поднял руку и, указывая во двор, закричал:
- Вот он! Вот он!
Все полезли вверх, по плетням, по дровам, по сену.  “Где, где?” – неслось со
   всех сторон. Никто ничего не видел.
  Зато все хорошо видели, как Василий, распахнув калитку, вбежал во двор и, споткнувшись на ровном месте, упал во весь рост. Грохнул выстрел, и он задергался, забил о землю ногами. Когда к нему подбежали, он был уже мертв. Наган, воткнутый за пояс почему-то стволом вверх, выстрелил при падении сам, и пуля, войдя под подбородок, навылет прошила ему голову. 




                СТОН

  В село Тундриха бывший партизан, бывший слесарь Барнаульского локомотивного депо, двадцатипятитысячник Егор Шевкунов прибыл по велению партии весной 1930 года.
  Неприветливо встретила его деревня. Народ тяжелый, угрюмый, кержаки-староверы, сплошная родня – он был для них чужой уже потому, что курил и не верил в Бога. При встрече не здоровались, криво усмехались, угинали голову.
  Несколько недель он жил на квартире у председателя сельсовета Мельникова, с которым воевал в одном партизанском отряде. Когда немного освоился, разобрался в делах, решил перевозить семью.
  Встал вопрос – куда?
  Лучше всего было в пустующий дом раскулаченного в прошлом году Игната Белова. Дом высокий, просторный, единственный в деревне -  под железной крышей.
  Одно плохо – стоит на отшибе. И еще Мельников предупредил – не зря он пустует, ходят вокруг него нехорошие разговоры. Будто стонет там по ночам на чердаке Игнатова душа.
  Дело в том, что при раскулачивании Игнат оказал вооруженное сопротивление – вышел навстречу комиссии с топором в руках и был в упор застрелен начальником НКВД Лобовым.
  Его схоронили, семью сослали в Нарым, а в дом никто не соглашается идти, хотя там все сделано крепко, на века. Есть все необходимые постройки, баня, огород хороший и сразу за ним – речушка, вольная вода для птицы и скотины.
  Правда, въехала  было туда семья бедняка Евстафия Ложкова, но прожила недолго и вернулась в свою завалюшку. С тех пор и пошли по селу разговоры.
  Сам Мельников не склонен был им верить, считал, что их распускает, а может быть и что подстраивает, Игнатова родня, которая все еще надеется захапать дом себе. Что же касается Ложкова, то это лодырь известный, он просто испугался, что не сможет протопить такой большой дом. Дров то о-го-го сколько надо, а кто б ему, сердешному, их привез, да напилил-наколол!
  Егора долго агитировать было не надо – ему ли, члену партии, главе только что созданного колхоза, верить всякой чепухе? К тому же выбора все равно не было – разве что строить новый дом, но это – песня длинная, да и не до того сейчас.
  В начале мая, как только подсохли дороги и наладили переправу через Чумыш, он привез семью. О том, что рассказал ему Мельников, жену предупредил, сказал, чтобы людей не слушала и не боялась.
  Им пришлось на новом месте не сладко. Враждебность, с которой встретили здесь Егора, передалась на остальных – косые взгляды, злобный шепот в спину. Особенно жалко было Лену и Полю – никто не хотел с ними знаться, жили они  отшельниками, играли возле дома, в деревню ходить боялись.
  Где-то вскоре по приезду внимание девочек привлекла дырочка от сучка в косяке двери, заткнутая бумажкой. Они вынули ее, развернули, а в ней – чуть ли ни горсть обрезанных человеческих ногтей.
  Зачем? Почему они там оказались? Егор с женой решили, что это какая-то кержацкая примета.
  В ту же весну Егора пытались убить.
  Он ехал на вершне в район – шла посевная и все совещания проводились по ночам. А ночь выдалась темная, в лесу и подавно – на расстоянии вытянутой руки ничего не видно.
  Когда переезжал глубокий лог, конь внезапно остановился и Егор почувствовал, что его кто-то держит под уздцы. В это время, как нарочно, в разрыв туч проглянул месяц, и Егор увидел рядом блеск топора. Выхватив из-за пояса револьвер, он выстрелил наугад, конь испуганно шарахнулся, понес, с Егора сбило сучком фуражку и лоб раскровавило. Он пригнулся к самой гриве и, не останавливаясь, скакал до самого райцентра.
 Наутро выехал назад с Лобовым и еще двумя сотрудниками НКВД. По валявшейся на дороге фуражке нашли место происшествия, обшарили все вокруг, осмотрели каждый сантиметр, но кроме следов его коня ничего не нашли. Будто это были не люди, а какие-то духи, которые, не наследив, поднялись в воздух и улетели.
  Под конец рослый и статный Лобов, прищурив свои красивые глаза, внимательно посмотрел на Егора – мол, не померещилось ли тебе?
  Егор не настаивал на продолжении розыска, понимая его бесполезность. От здешнего народа все равно ничего не добьешься, если что и знают, сроду не скажут.
  Кто это был? Как узнали, что он будет ехать ночью в райцентр? Как могли они не оставить следов на грязи, которая была на дне лога?
  Все это так и осталось загадкой.    
  Летом, во время покоса, младшая дочь Поля сильно порезала о косу ногу. Егор, в надежде, что совместный труд сблизит его семью с другими, вывел работать всех, дома оставалась она одна.
  Был полдень, самое глухое время – весь народ на лугах. Поля лежала в дальней комнате  на полу– у нее был жар, она не находила себе места.
  Вдруг в дверь постучали и сразу по всей деревне залаяли собаки. Так залились, будто на волка.
  Поля идти не могла, опираясь коленкой о табуретку и переставляя ее, кое-как добралась до двери. Спросила кто – молчок. Спросила еще раз – тихо. Собаки тоже успокоились, и она вернулась на место.
  Только улеглась и уложила ногу на прохладный, крашенный пол, как  снова стук и вновь всполошились собаки. Пришлось все повторить сначала, и опять ей никто не ответил.
  В третий раз, когда она, измученная, чуть не плача взмолилась: “Ну кто там?”, за дверью раздался глухой, будто из-под земли, женский голос: “Отвори. Дай воды напиться”.
  Она открыла, и в дом вошли три женщины, одетые с ног до головы в черное, будто монашки, с горящими свечами в руках. Они долго крестились, шептали молитвы, потом сели на лавку у двери. На этой же лавке стояло ведро с водой, Поля зачерпнула ковшик и подала им.
  Одна из женщин взяла его, подержала в руке  и, не прикоснувшись губами, передала другой. Та, точно так же, - третей. Третья, немного подержав, поставила ковш на лавку.
  После этого все трое встали и, перекрестившись, ушли.
  Когда вечером взрослые вернулись и Поля им все рассказала, они подумали, – а вдруг эти странные гостьи отравили воду? Вылили ее, а ведро и ковш на всякий случай почистили с песком.
  Что это были за богомолки? Откуда и куда они шли? Ни одной действующей церкви, ни, тем более, монастыря, поблизости не было. Почему так необычно себя вели? Как связан с ними лай собак?
  Ни на один из этих вопросов ответа не было. Егор хотел, будучи в райцентре, рассказать об этом случае Лобову, но, вспомнив насмешливый прищур его глаз, передумал.
- Ой, не ладно здесь, Егорушка, ой не ладно. Давай уедем подобру-поздорову, - взмолилась после этого жена.
Чудачка – кто ж его отпустит? Такое дело завернули, вековечный уклад жизни сломали, вот он и сопротивляется, как может. Отступать поздно, теперь уж кто кого.
  При встречах Мельников нет-нет, да и спросит Егора:
- Ну что, все в порядке? Не стонет Игнатова душа?
- Не стонет, – усмехался тот в ответ.
Но однажды ненастной осенней ночью его разбудил испуганный голос жены:
- Егор, стонет!
- Что? Чего ты городишь?
- Стонет, - плачущим голосом повторила она и Егор почувствовал, что ее колотит озноб. Сел в постели, обратился в слух.
Сквозь шум ветра до него донесся тяжелый и скорбный стон. Он шел сверху, похоже и впрямь с чердака.
  Растерянность охватила Егора, но он пребывал в не недолго – опыт партизанского разведчика побудил его к быстрым и решительным действиям.
Он встал, зажег лампу, оделся. Сходил в кладовку, нашел железнодорожный фонарь и засветил его. Подумал – хорошо бы сбегать в деревню, позвать Мельникова, но взглянув на бледную, с широко раскрытыми от ужаса глазами жену, отказался от этой затеи – оставлять ее одну в таком состоянии было нельзя.
- Одевайся, пойдешь со мной. Постоишь около лестницы.
В сенях он одел брезентовый дождевик, положил револьвер в его широкий карман. Спрятав фонарь под полу, вышел на улицу, – а там тьма кромешная и буря с ног валит.
  Оставив жену внизу, Егор начал медленно, ступенька за ступенькой, подниматься по лестнице. Вот он и черный лаз – дверка раскрыта, ветер хлопает ею.
  Придерживая дверку плечом, Егор вынул револьвер, взвел курок и начал ждать. Как только послышался стон, он выхватил из-под полы фонарь и рывком влетел в лаз.
  Быстро повел фонарем вокруг … и оторопел. На чердаке никого не было.
  «Вот это да …», только и подумал он. Еще раз, теперь уже тщательно освещая метр за метром, осмотрел он просторный, гудящий от ветра чердак – пусто. Лишь березовые веники висят на шестах, да посредине, на самодельных кроватках, лежат тряпичные куклы, – как только начались дожди, девочки перенесли свои игры сюда.
  Жуть медленно вползала в Егора.
  Натянутый, как струна, облизывая враз пересохшие губы, держа в вытянутых руках фонарь и револьвер, стоял он посреди страшного в своей пустоте чердака. Ему казалось, что он здесь не один, что присутствует еще что-то, огромное, грозное и необъяснимое, чему нет имени.
  Лихорадочно шаря глазами по доскам обрешетки, стропилам, пыльному перекрытию, он ждал, – раздастся ли стон еще раз? Теперь, когда он здесь и когда светло?
  Мысль работала горячо и сбивчиво: а ну как раздастся? Что тогда? Стрелять? Куда, в кого? Креститься? Но ведь не верующий. Бежать? Бежать сейчас же, немедленно ….
  Усилием воли он удержал на месте готовое кинуться прочь тело.
  Стон раздался, теперь уже близко и явственно. Он исходил от слухового окна, был протяжен, бесконечно печален и очень знаком. Будто ветер попал в горлышко пустой бутылки или в ствол ружья.
  Егор шагнул к наглухо заколоченному березовым горбылем окну, посветил и увидел в щели между  толстыми плахами свернутую в трубочку бересту.
  От души отлегло, медленно прекращалась бившая тело дрожь.
  Спустя курок, Егор положил револьвер в карман, подождал, когда одновременно с порывом ветра трубочка глухо и жалобно загудела, и заткнул отверстие пальцем. Звук резко оборвался.
   Егор отодрал трубку, повертел ее в руках.
- Аня, иди в дом, не мерзни! Не будет больше стонать!
- А что там было? – донесся снизу голос жены, в котором жил страх, и Егор
представил, что испытала там она, стоя одна в темноте.
- Да ерунда такая, покажу – смеяться будешь.
Егор почувствовал, как у него по телу разлилось блаженное тепло, сильно захотелось курить. Повесив на гвоздь фонарь, он сел на стяжку стропил, привалился спиной к стойке. Пока сворачивал и раскуривал цигарку, неотрывно смотрел на окно.
  У Игната здесь была, конечно, застекленная рама. При раскулачивании ее утащили, а новый хозяин заколотил окно чем попадя, лишь бы дождь да снег не попадали. От солнца береста свернулась, и образовался такой вот музыкальный инструмент. Срабатывал он не всегда, а только при определенной силе и направлении ветра. Да еще при открытом лазе.
  Вот и сегодня девчонки его не закрыли, и произошло то, что рано или поздно должно было произойти.
  Егор сделал несколько жадных затяжек, крепкий табак просадил его до самых печенок.
  “Ничего, все одолеем”, - подумал он, улыбаясь.        
 

   
 
                НЕВЕДОМАЯ  СИЛА


  Теплой июньской ночью 1940 года из конторы Солоновской МТС вышли трое: отец, бывший тогда директором, главный инженер Мотуз и механик по комбайнам Абрам Максимочкин.
  Только что закончилось партбюро, на котором читали полученное из райкома закрытое письмо. В нем давались разъяснения по поводу вступления наших войск в Бессарабию.
  Мужики были еще под впечатлением этого документа, продолжали говорить о нем. Несмотря на внешне благополучный тон, сквозила в нем какая-то тревога. Неспроста все это делается, неспроста, впереди, наверняка, грядут какие-то крупные события. Бескровный инцидент с Румынией – всего лишь их предвестник.      
Тьма стояла такая, что первые шаги они делали чуть ли ни на ощупь. Было душно, все притаилось, как бывает перед грозой, хотя нигде еще не гремело и не сверкало. Деревня спала, редко у кого был свет.
Около мельницы мужики свернули налево, и пошли по берегу пруда к полтине. Белевшая в темноте тропинка была узка, и им пришлось идти по одному, друг за другом.
Вдруг Мотуз и Максимочкин услышали позади себя какой-то шум и сильный всплеск, будто что-то тяжелое упало в воду.    
  Оглянулись – нет Хананова. Начали звать – не отвечает, лишь плещется в пруду потревоженная вода и недовольно хрюкает рядом с ними откуда-то взявшаяся свинья. Покричали еще – тихо.
  Постояли в недоумении, не зная, что делать, и пошли по плотине на другой берег и к нам.
  Не успели они рассказать насмерть испуганной матери о странном происшествии, как явился отец – весь мокрый, вода с него ручьями течет.
  Что произошло с ним, он сам не понял – шел, шел, и вдруг какая-то неведомая сила подбросила его высоко вверх, и он оказался в пруду. Выбираться на тот берег побоялся, поплыл сразу на свой, ближе к дому. Он слышал, как мужики звали его, но голос подавать на всякий случай не решился.
  Отец переоделся в сухое и они еще долго сидели, ломали головы, гадали, что бы это могло быть.
  Утром пошли к мельнице и там все как будто прояснилось.
  Мельник держал свиней – два огромных, откормленных на дармовых отрубях борова гуляли вокруг его двора. На самом берегу пруда, в ямке, они оборудовали себе логово, натаскав туда соломы. Видимо отец спутал в темноте спину одного из них с тропинкой и наступил на нее. Что было дальше – известно.
   
               
                ЧТО  ЭТО  БЫЛО ?   

  Зима 1943 года – суровая, снежная, морозная.
  Уже нет в живых дяди Коли Головачева, без вести пропал дядя Федя Дрофа, вернулся инвалидом Алексей Степанович. Сплошным потоком идут похоронки, то в одном, то в другом конце деревни слышны леденящие душу крики и причитания.   Неутешное горе почти в каждой семье. Холод, голод, тяжелый труд, страх, тревожное ожидание новых несчастий придавили людей.
  А войне не видно конца.
  Война ненасытна, она требует все новые и новые миллионы бойцов. Алексей Степанович преподает в школе военное дело, у нас на стене висят сумки с противогазами, в сенях стоят лыжи, учебные винтовки, валяются деревянные гранаты. Каждый день старшеклассники забирают все это, потом, после занятий приносят – веселой, шумной гурьбой. Глядя на свежие, горящие от мороза и движения лица этих ребят, не хочется верить, что их готовят для бойни.
  Видно людские ресурсы уже на пределе, коли в эту зиму забрали на фронт дедушку. Он еще жив, но уже прислал бабушке прощальное письмо – не надейся и не жди, устраивайся сама, как можешь. Война совсем не та, что была в 1914 году – горят земля и небо.
  После того, как его проводили, бабушку чуть ни каждую ночь душит домовой. Утром и в течение дня она несколько раз со всеми подробностями рассказывает об этом домашним и соседям, и они сидят потом пригорюнившись, гадают, к чему бы это.
  Сейчас я знаю – у нее был какой-то нервный срыв. Но тогда все принимал за чистую правду и не сомневался, что в нашем доме живет домовой. Днем он прячется где-то под койками или в подполе, а ночью вылезает и ходит по избе, смотрит, кого бы подушить.
  Не у нас одних – у многих тогда нет-нет, да и приключится что-нибудь странное и непонятное, были всякие видения и привидения. Все их можно было бы отнести к разряду галлюцинаций, вполне возможных при столь перенапряженной психике.
  Все, кроме одного.
  Наша улица вытянулась вдоль лога. Через лог не ходили даже летом. Тем более зимой, когда он забит снегом.
  За логом, на бугре прямо напротив нас, жила одинокая женщина. Не знаю, где были ее дети – возможно в Рубцовске, куда многих направляли работать на эвакуированный тракторный завод.
  Однажды хмурым ненастным утром она прибежала к нам вся бледная, испуганная. Почему именно к нам? Конечно, напрямую ей до нас было ближе всех,  но из-за непроходимости лога попасть к нам можно было только пройдя сначала по десятилетской дороге, потом через Косачев переулок и еще мимо нескольких домов уже по нашей улице.
  Тем не менее, она прибежала к нам. Думаю, все дело в том, что у нас, как ни у кого другого, было в доме двое мужчин. Да не простых: отец – директор МТС, большой для деревни начальник, а Алексей Степанович – учитель.
  Вот что она рассказала:
  Страшно жить одной, на отшибе – случись что, ни до кого не докричишься. Поэтому спит она всю зиму на печке – все как-то повыше, да и теплее. И берет туда с собою топор.
 После того, как получила на мужа похоронку, не стала гасить на ночь лампу, только уворачивает фитиль, лишь бы не потухла. Конечно, это разорительно, к утру в лампе сухо, но иначе она не может. МТС пока, слава Богу, в керосине не отказывает.
  Сегодня всю ночь была пурга, в трубе выло, ей было, как никогда страшно, и спала она тревожно, не крепко.
  Среди ночи ее разбудил сильный стук в дверь. Причем не в сени, а уже в избу. Первая мысль была, – кто и как мог попасть сюда, она точно помнит, что закрывала сени на засов. Не слезая с печи, вся колотясь от страха, спросила:
- Кто там?
- Открой. Твой муж Николай.
- Неправда, мой муж погиб на фронте, я похоронку получила!
- Отворяй, тебе говорят, - уже требовательно, с угрозой. И ей показалось,
что человек там не один.
- Не отворю, уходите. Чего вам от меня надо? Я бедная, у меня ничего нету.
Она заплакала. Дверь рванули, крючок слетел и в избу зашел Николай. Это был он, только сильно исхудавший. Высокий, в длинной, перехваченной ремнем шинели, в шапке и сапогах.
Она вся сжалась, забилась в уголок. Смотрит, а он к ней на печку лезет. И уже руки тянет, хочет схватить ее.
- Уходи! – закричала она диким голосом и замахнулась топором.
Он отшатнулся, спустился на пол, и, зло взглянув на нее, вышел, сильно хлопнув дверью. Раздались какие-то команды и промерзлые сени загудели от множества ног.
  Потом все стихло. До утра она глаз не сомкнула, и как только чуть рассвело, побежала к нам.
  Возвращаться домой одна она побоялась, попросила, чтобы ее кто-нибудь проводил. Отцу, как всегда, было некогда, он спешил куда-то ехать, а у Алексея Степановича с утра уроков не было, он пошел.
  Вернулся задумчивый, невеселый и рассказал:
- У них сени большие, просторные. Они сбиты из досок, но доски подогнаны не плотно, много щелей. Ночью сквозь щели надуло снегу, весь пол запорошило, и он сплошь истоптан солдатскими сапогами - будто целый взвод туда заходил.   
    Что это было? Ответа нет и поныне.

                ВОСПИТАТЕЛЬНАЯ  РАБОТА


  В 1952 году  на юге Алтая стояла ужасная засуха. За все лето не выпало ни одного дождя, дул и дул ветер, пылью, песком глаза выбивало. Тоскливо шумели и осыпались тополя, в Угловском районе пересохли все озера, над ними белыми столбами поднималась соль.
  Иногда надвигалась с запада черная туча, сверкали молнии и все ждали – ну вот сейчас зайдет, врежет. Однако тучу проносило с пылью и ветром, гремело и сверкало много, а капало всего три капли. Зато холодно становилось, хоть фуфайку одевай. Потом снова устанавливалась такая жара, что трава под ногами трещала.               
  В один из таких дней – было как раз воскресенье – Андрей Бурундук со старшим сыном Валькой делал у себя во дворе курятник. В это время к ним подъехал на коне председатель колхоза и, не слезая с ходка, спросил:
- Что, парторг, вместо того, чтобы  в выходной воспитательной работой с народом заниматься, курей благоустраиваешь?
- Да надо, понимаешь. А что такое?
- Так, ничего. Старухи с иконами по полям ходят, дождя молят. Учти – в райком вызовут – с тебя первого спрос будет.
Андрей вбил топор в доску:
- Мать-перемать. Где они?
- Я почем знаю. Говорят, на восьмую клетку пошли.
Андрей прямиком через огород – на конюшню. Оседлал там жеребца и поскакал за деревню.
  Вскоре он увидел пылящий через выжженное пшеничное поле табунок чистенько одетых старушек в белых платочках.
  Налетел на них вихрем.
- Вы что, потаскухи старые, в гроб вашу душу! А ну вон с колхозного поля! На огородах своих идите пойте!
И понес – и в Бога, и в Христа, и в царицу небесную. Он не бил их, но так напирал конем, и так лихо щелкал бичом у них над головами, что старушки не выдержали, побежали.
  Так и гнал он их до самой межи, по жаре и пыли, как татарин полонянок.
  Дождя в этот год так и не было, все сгорело, посевы списали.
  А Андрей в ту же осень умер. Да и умер-то странно – пошел перед 7 ноября колоть овечку, заколол, и сам возле нее скопыхнулся. Врачи признали инфаркт, но старушки рассудили по-своему.

 



                УГЛОВСКОЕ  ПРИВИДЕНИЕ


  Углы, хоть и райцентр, но пока не провели высоковольтную линию из Рубцовки, электричества не имели. Даже школа освещалась керосиновыми лампами.
  Была, правда, своя электростанция рядом с пилорамой – дизель сил на сто. Но поскольку провода натянули стальные, других не было, вся его мощь уходила на их нагревание – темными ночами можно было видеть, что они кое-где окружены слабым сиянием. Лампочки же светили ярко только в центре, чем дальше от него, тем слабее накал, на окраинах нить вообще была чуть малиновая.
  Мы шутили: мол, электричество в Углах существует для того, чтобы найти при нем спички и зажечь лампу. Да и этот хилый свет горел только до половины первого. Потом мотор глушили, и райцентр погружался во тьму, как какая-нибудь захолустная деревня.
  В одну из ночей осенью 1953 года старейший фельдшер райбольницы Чевгуз шел домой от судоисполнителя Сашки Кучеренко. Он еще двое любителей повадились собираться у Сашки каждый вечер – в преферансик перебрасывались да водочку попивали.
  Идет себе Фрол Максимович по середине улицы, ни о чем не думает, песенку под нос мурлыкает. Вдруг слышит, его догоняют.
  Оглянулся и обмер – бежит к нему кто-то, одетый в белое.
  Фрол Максимович, хоть и старенький, а дал деру – молодой позавидует. Наутро вся деревня только и говорила об этом. Чевгуз – специалист в районе известный, уважаемый, не верить ему было нельзя.
  На другую ночь случай повторился уже с двумя – кто-то в белом гнался за Дусей Мазаловой, билетером РДК, когда она, замкнув клуб, шла домой, и за Витькой Степаненко, который, проводив после кино Катю Турченко, шел к себе на Нижнюю улицу. 
  И пошло, и поехало – что ни ночь, то новое событие. Причем, появлялся этот в белом, в самых разных местах – то на Острове, то на Беленьком, то на Верхней улице, недалеко от могилок, где и без того ходить было страшно.
  1953 год был богат неприятностями – смерть Сталина, арест Берии, разгул преступности в городах после амнистии, докатившийся до Угловского района – летом была взята банда, ограбившая и чуть не вырезавшая в Круглом семью учительницы Ботаноговой. А тут еще – война в Корее, да засуха, неурожай, бескормица – народ, не успевший оправиться от войны, и так жил в напряжении, и вот тебе на – еще одна напасть.
  Каждое утро слух об очередном ночном происшествии облетал деревню, весь день шли тревожные пересказы.
  А вечером улицы будто вымирали.
  Над селом повис леденящий страх. Без крайней нужды из дому никто не выходил, а если и выходили, то со светом и не по одному.
  Но все-таки находились люди, которым, хоть плач, нужно было идти в потемках по деревне. Одной из них была техничка школы Маша Канунникова.
  Дни стали короткие, занятия второй смены заканчивались уже в сумерках, а школа большая, один коридорище вон какой. Как она ни старалась, как ни торопилась, все равно заканчивала мыть ночью.
  Жила Маша не так далеко от школы, в пяти минутах ходьбы. Но и эти минуты казались ей вечностью, она каждую ночь умирала от страха. Наконец не выдержала, попросила свою квартирантку Валю Бражникову встречать ее.
  Десятиклассница Валя, красивая девушка из Озерно-Кузнецово, была отчаюга, рассказы о привидении ее не столько пугали, сколько забавляли. Она в них не очень-то верила, и встречать хозяйку, у которой жила в ладу второй год, охотно согласилась. Мало того, она приходила пораньше, обычно сразу после кино и помогала ей закончить уборку.
  В тот вечер они тоже управились поздно, попрощались со сторожихой и пошли домой. Шли рядом. Маша то и дело беспокойно оглядывалась, а Валя подтрунивала над ней и весело напивала:
   
                Чайка смело пролетела
                Над седой волной
                Окунулась и вернулась
                Вьется надо мной.
 
Они отошли от школы совсем недалеко, когда Маша, обернувшись в очередной раз, вскликнула и схватила Валю за руку.
  Валя тоже оглянулась и душа у нее оборвалась – в темноте маячила быстро бегущая к ним со стороны школы белая фигура.
  Реакция у Вали сработала мгновенно – увлекая за собой хозяйку, она кинулась по пустырю, но не к дому, а к раймагу, возле которого горела на столбе лампочка, и до которого было вдвое ближе.
  Они бежали быстро, но привидение настигало их, топот за спиной становился с каждым мгновением ближе, казалось вот-вот оно их схватит. Ужас овладел существом девушки, сердце готово было выскочить из груди. “Только бы не оглянуться, только бы не оглянуться …” – стучало в голове.
  Но она оглянулась. И узнала в привидении одетого в нижнее белье своего одноклассника и бывшего ухажера Кольку Фоменко.
  Он поздно сообразил, что слишком увлекся погоней и подбежал близко к свету. Круто свернув, Колька нырнул в тень от раймага, а вслед ему несся звонкий, дрожащий голос Вали:
- Эх ты, бессовестный! Вот ты, оказывается, какой! Я завтра директору расскажу! Я в милицию заявлю – тебя посадят!
  Обняв рыдающую хозяйку, она повела ее домой, теперь уже по улице, местами освещенной окнами домов. Вместе с легкостью, пришедшей на смену страху, душу девушки наполняла обида. Колька был парень симпатичный, чернявый, и она какое-то время встречалась с ним. Но потом отвергла, поняв, какой он шалопай. И вот так он ей отомстил.
  “Все продумал, гад ,-  подумала она с негодованием, - сперва всю деревню запугал, вынудил меня хозяйку встречать, а сегодня специально возле школы ждал, караулил. Ну, погоди!”
  На другой день новая весть облетела Углы, и деревня вздохнула с облегчением.
На стыке смен вся школа, от первого до десятого класса, была выстроена на улице, и директор Фомин, в присутствии заврайоно Мотыцина, зачитал приказ об исключении Фоменко из школы.
 Правда, как это водится в России, через неделю его пожалели и восстановили - как-никак, выпускной класс.
               


                ТОПОЛТНЫЕ  ВЕНИКИ
 

   Ехали наши мужики с мельницы – Леня Морозов на своем ЗИС-150, с ним Петька Задонский, Сашка Неженский и Филипп Иванович Яровой. Ну, выпили, как и полагается после удачного помола, а иначе бы не рискнули выезжать – дело к ночи и буранчик занимался.
  До Новенького доехали благополучно. Миновали бор, Аул, Жайму. Дальше должна была быть Степановка, однако заблудились Ночью в степи и в хорошую-то  погоду заблудиться – дважды два, а тут разыгралась настоящая метель. Сначала путались по каким-то малоезженым дорогам, потом угодили на зябь и долго тряслись по ее жестким глызам. После пахоты началась пустошь. Здесь снежку стало побольше, машину приходилось то и дело подталкивать.
  Когда выбились на целину, остановились, чтобы решить, куда дальше ехать. Но как всегда бывает в таких случаях, каждый показывал в свою сторону и никого не хотел слушать. Спорили они спорили, и, наконец, поняли, что без бутылки им не разобраться. Достали и, спрятавшись в затишек за машину, распили еще одну, закусывая свиным салом, луком и мерзлым хлебом.
  Теперь все стало сразу понятно, и они с песней рванули туда, куда машина стояла радиатором.
  Вскоре впереди показался слабый огонек.
- Ну, вот и Рябиновская заимка, что я говорил, – запетушился Петька Задонский.
- Никакая это ни заимка, а Сладкий Колодец, - возразил Неженский – Рябиновка у нас черти где слева осталась.
- Оба вы ерунду говорите, - вмешался степенный Филипп Иванович, - вы что, не видите – всего один огонек. Это мы к Урузбеку на Соленое озеро приехали.
  Однако они ошиблись все трое. Это была какая-то незнакомая брошенная деревня. Кроме избушки- завалюшки, в которой горел огонек, фары освещали только развалины саманных стен, через которые закручивала снежные вихри пурга. Никто, в том числе и Леня, исколесивший округу не одну сотню раз, не мог сообразить, куда они попали. Сарбас – ни Сарбас, Кучумовка – ни Кучумовка.
  Делать нечего, пошли в избу спрашивать, благо – собаки нет, и дверь не заперта. Но в ней оказался только лысый дед, старый и глухой, как пенек. Сколько мужики ни надрывали глотки, крича ему в самое ухо, он в ответ только улыбался беззубым ртом и кивал головой.
  Наконец сказал, что скоро придет бабка, в бане моется, вот у нее, мол, и спрашивайте. С этими словами он, довольно проворно, залез на печку и задернулся занавеской.
  Подивились мужики – какая может быть баня в понедельник, да еще в такое позднее время? Но им ничего другого не оставалось, сели, стали ждать.
  Ждали долго. Наконец-то бабка пришла и, как была с головой закутанная в драную шаль и такую же шубу, остановилась посреди избы. Была она крупная, богатырского сложения, вовсе не под стать своему плюгавенькому супругу.
  Начали расспрашивать ее, куда попали и как проехать на Завет.
- А вы откуда едете? – спросила бабка грубым мужским голосом.
- Из Переменовки.
- С мельницы, что ли?
- С мельницы, бабуся, с мельницы.
- А что, в Топольном мельница не работает?
- Поломалась.
  Бабка немного подумала и сказала:
- Вот по мешку муки мне сгрузите, расскажу дорогу.
- Да мы тебе хоть по два сгрузим, только расскажи, - весело пообещали мужики, думая, что она шутит.
  Но бабка не шутила. Сколько они ни бились, сколько ни взывали к совести, она стояла на своем. Под конец рассердилась, крикнула: “Подавитесь вы своей мукой! Все равно вы ее свиньям скормите!” – и ушла в другую комнату, так треснув дверью, что та едва не вывалилась вместе с косяками.
  Мужики с досады даже закурили. Обидно было ни за понюшку табаку отдавать по мешку муки – с какой это стати, что она у них, лишняя? Но и как быть дальше, никто не знал.
  В это время зашел с улицы Леня, весь бледный, лица на нем нет.
- Ну, мужики, влипли мы с вами в историю.
- Что, что такое? – все испуганно повернулись к нему.
- Пошел я к ним в баню, водички теплой в радиатор долить. Чиркнул спичкой, гляжу – а веники-то у них тополиные …
  У мужиков челюсти отвалились – известно, что тополиными вениками одни только черти парятся. С минуту сидели в оцепенении, потом похватали шапки и бегом на улицу.
  Кинулись к машине, думали, мотор не заведется. Но он завелся сразу, и они помчались наугад в непроглядную снежную мглу, совершенно не представляя куда, лишь бы подальше от этого места.   
  Всю ночь прокружили по степи, бак бензину сожгли и лишь под утро выбились к бору аж под Нацменом – во куда черти занесли.               
  Кое-как отогрелись чаем у знакомого шофера-татарина, у него же заправились бензином и погнали домой. Буран к утру затих, да и дорога вдоль бора – не то, что в степи, машины – одна за одной.
  Приехали, начали разгружаться, хвать, – а в мешках-то у них отруби. Во всех до одного. Бабы – в слезы, а мужики только руками разводят, да про старуху рассказывают.
  А может, врут они все, пропили, поди, мучицу-то? Кто его знает. Уж больно складно рассказывали. И сразу, и много лет спустя.   



                ОШИБКА

  Как-то раз по осени пришла Шура Морозова с работы и руками всплеснула: дома – пьянка, дым коромыслом. Леня угощает, а сам уже едва на ногах держится. Причина есть – как же, уголь привезли. Оно бы и ничего, да гости-то кто – Васька Стебенек и Валька Бурундук. Эти если выпьют да не подерутся, болеть наутро будут.
  Шура скотину управила, где какие ценные да бьющиеся вещи попрятала, ребятишек за руки – и к матери. Пейте хоть до утра, черт с вами.
  Они и в самом деле прокутили до глубокой ночи. Бурундук остался верен себе: как только хорошо набрался, кулаки у него зачесались, начал прискребаться к Лене.
- Расскажи, Морозов, как вас на Сарбасе старуха напугала.
- Когда?
- Ко-гда! Когда с Переменовки с мельницы ехали да заблудились
  Леня – человек смирный, в жизни своей ни с кем не дрался, и ругаться не любил. Он с улыбкой отмахнулся, – отстань, мол, чего привязался. Но от Бурундука не так-то просто отделаться, он любого из равновесия выведет.
- Ну признайся, наложил ты тогда в штаны? Признайся, мы никому не скажем.
  Леня не выдержал:
- Знаешь что, если ты такой смелый, сходи сейчас один на могилки.
- И схожу.
- Сходи.
- По литре?
- Хорошо, давай.
  Они взялись за руки и Стебенек разбил. Бурундук поднялся, начал одеваться. Он был уже в дверях, когда Леня спросил:
- А чем докажешь?
- Докажу! – крикнул тот из сеней.
  Морозов со Стебеньком вскоре забыли о нем. Они, обнявшись горланили песню “Отец мой был природный пахарь”, когда дверь избы приоткрылась и в нее всунулся деревянный крест. Бурундук втащил его и грохнул об пол:
- Гони, Морозов, литру.
  Леня посмотрел на стену, где чакали ходики.
 -  Дурак, где я тебе возьму – час ночи. Завтра опохмелимся.
  Однако похмелье было горьким. Оказалось, Валька выворотил крест из могилы недавно умершего от туберкулеза Максима Белозерова. А у него родни – полдеревни, и родня вся – дружная, влиятельная, один брат в милиции в Углах чего стоит. Нет бы потревожить могилку какой-нибудь всеми забытой старушки! Хотя, конечно, где ему было в темноте разбираться, да еще пьяному.
  Валька утром крест на место поставил, бутылку взял, пошел по Максимовой родне прощенья просить. Но те и погладиться не дались. Делать нечего, пришлось отсидеть пятнадцать суток. Отсидел и не покаялся, пришел к Морозовым выспоренную водку пить.
  Леня две бутылки на стол поставил, сам пить отказался. Он чувствовал себя виноватым перед Белозеровыми – как-никак, крест-то к нему в избу притащили. Валентина это нисколько не смутило, он вылакал почти все один. Шура закуску на стол подавала, и будто между прочим заметила:
- А знаешь, что бабы по деревне говорят?
- Что?
- Что тебе это так не пройдет. Отцу твоему не прошло, и тебе не пройдет.
- Пошли они к такой матери. Много они понимают. Начнут сны отгадывать – если ягоды, хлеб, муку или мясо видела, это плохо. А если г …, то хорошо. В гробу я их видел в белых тапочках.
  Шура продолжать не стала – что толку с пьяным дураком спорить, все равно ему ничего не докажешь.

  Спустя неделю, пахал Валентин глухой ночью зябь на Соленом озере.
  Только тот, кто работал в степи поздней осенью, когда полевые работы в основном закончились, только тот знает, как это одиноко и тоскливо. Ни огонька, ни единой живой души на многие километры вокруг. Лишь иногда загорятся в свете фар зеленые глаза какого-нибудь зверька, и сгинут в темноте.    
А тут еще ночь выдалась – ни звезд, ни луны, тьма кромешная. То дождь начнет моросить, то крупа сыпанет. Холодно, мозгло, неуютно.
 Валентин доехал до конца гона, где свет фар уперся в заросли тарнача. А когда развернул свой старенький ДТ и снова стал в борозду, то увидал, что вдоль нее идет навстречу трактору человек.
  На душе у Валентина стало нехорошо – кто бы это мог быть и откуда он взялся? Вдруг ужас охватил все его существо, и волосы встали дыбом – Максим!
  Валентин быстренько плуг выглубил, трактор остановил, начал торопливо включать пятую передачу. Муфта у него маленько вела, тормозок буксовал, надо бы обороты сбавить, да забыл все от страха – рыпит коробка и не включается, хоть умри.
  А Максим уже близко, рукой от фар заслонился, зубы оскалил, улыбается.
  Левая дверка у Валентина закручена проволокой намертво, правую он мигом задвинул и ногой в ручку уперся. Максим подошел, начал снаружи ручку дергать. Валентин напрягся изо всех сил, и в это время что-то хрустнуло у него в пояснице и жар по всему телу разлился.
  Он уже понял, что не Максим это, а Колька Белозеров, а никак не может снять ногу с ручки. Наконец расслабился, уронил ее на вибрирующий полик, и только тут догадался сбросить обороты.
  Колька дверку откатил, смотрит удивленно.
- Ты чего?
- Ничего. Дверку заклинило. Тебя какой х… в такую ночь по полям носит?
- С Аула еду, засел у Соленого. Выдернешь?
- Далеко?
- Да нет, где Урузбек раньше жил.
- А трос есть?
- Есть.
- Ну отцепляй плуг.
  Колька плуг отцепил, сел в кабину. Попробовал Валентин ехать – нет, не может муфту выжать. Нога будто ватная, не слушается.
- Давай покурим, - предложил он.
  Пока курили, Валентин немного отошел, поехали
  Колькин газон из низинки он выдернул, но пахать больше не захотел, погнал трактор на стан.
  С тех пор начала у него нога отниматься. Сначала онемели пальцы, потом ступня, теперь уже до колена. Куда он только ни ездил, где только ни лежал в больницах – и в Углах, и в Рубцовске, и в Барнауле, и в Семипалатинске –   никакого толку.
  Бабы говорят, что когда он крест выворачивал, то этой ногой в могилу упирался. Их дело известное, языки чесать, но мужика-то жалко. Молодой ведь еще мужик, а ходит с тросточкой и впору уже костыль покупать. 



                СТУК

  Дом Чайковских стоит всеми окнами на солнце, поэтому он всегда полон света.
  Я в доме один, сижу на кухне у самого окна, делаю уроки. День яркий, ветреный, кромка сугроба за окном блестит и струится поземкой. Тонкая, парчовая пелена ее загибается и оседает в голубой тени. Лишь иногда, при порывах ветра, искрящаяся снежная пыль долетает до окна, сухо шуршит и осыпается по стеклу.
  В доме тепло и дремотно. Кроме шороха снега, лишь скрип моего пера, мерное тиканье ходиков, да сверчок нарушают устоявшуюся послеобеденную тишину. 
  Тем более неожиданным показался мне стук в дверь. Странно, как это я не заметил, как кто-то прошел мимо окна. Кричу:
- Войдите!
  Тишина. Через некоторое время – снова стук.
- Войдите! – кричу я еще громче  и отрываюсь от тетради, чтобы посмотреть на входящего.
  Никто не входит. Стук больше не повторяется, но и назад мимо окна никто не проходит. Значит, приходил кто-то не с улицы, а с задов? Кто бы это мог быть и почему не зашел?
  Озадаченный, выхожу в коридор. Дверь на улицу раскрыта, ее мотает ветром. Подхожу к ней и мне становится немного не по себе – снег во дворе целенький, на нем ни единого следочка.
  Что за чертовщина. Откуда же приходил человек и куда он делся? Может быть Щеков с Евтушенко что-нибудь выкамуривают? Прячутся, поди, в кладовке.
  Захожу в кладовку – никого. Подымаю и заглядываю под тулупы – пусто.
  Еще более озадаченный, закрываю дверь и возвращаюсь на место. Продолжаю писать, время от времени думая о происшедшем – это теперь не дает мне покоя.
  Стук раздается снова.
  Я кричу ”Войдите!” и уже слышу в своем голосе волнение. Какое-то время тишина и снова стук.
- Да войдите же!
  Снова тихо. Медленно текут минуты.
  Осторожно ступая валенками по половику, подхожу к двери, открываю ее – опять никого. Дверь коридора снова открыта и мне видно даже отсюда, что следов по-прежнему нет. 
  Подхожу к двери, еще раз внимательно осматриваюсь. Здесь, за углом сугроб, плавно закругляясь у крыльца, сходит на нет. От угла, вдоль стены до калитки – голая земля. Это единственное место, по которому можно пройти, не оставив следов. Но это – путь мимо окна, у которого я сижу!
  Ловлю и во второй раз закрываю дверь. Возвращаюсь в дом, но за уроки уже не сажусь. Мне уже совсем нехорошо. Хожу по кухне из угла в угол, в голову лезет всякая чертовщина. Вспоминается случай, рассказанный моими прежними хозяевами Шевкуновыми, у которых жил, когда учился в пятом классе.
  Но там ведь совсем другое дело – Поля была маленькая, у нее болела нога, жили они на отшибе, на краю глухой, враждебной деревни. Да и время было смутное, тревожное.
   А тут вообще комедия – в наши дни, в центре большой, многолюдной деревни, среди белого дня здоровому, спортивному парню вдруг стало до жути страшно.
  Хожу, весь скованный напряженным ожиданием, совершенно не представляя, что буду делать, если стук повторится.
  Он повторился. Снова такой же, как и первые два раза – не громкий, вроде бы даже робкий. Едва сдерживая рвущийся из меня вопль отчаянья, я прыгаю к двери, ударом ноги распахиваю ее, и … едва не убиваю соседского пацана. Стой он чуточку левее, тяжелая дверь смела бы его.
 -  Тебе чего надо? – кричу я, весь еще перекошенный ужасом.
Молчит, лупает глазами. Видно тоже испугался.
- Чего стучал? – спрашиваю уже спокойнее, постепенно приходя в себя.
- Меня мамка за ситом послала, - наконец-то пролепетало дитя.
Я отдаю сито, закрываю дверь, быстро сажусь к окну. Так и есть – только приподнявшись и глядя вниз, я едва увидел темно-коричневый верх его шапки.
  Окончательно выйдя из мандража сижу, прикидываю, как что было.
  Ему от горшка два вершка, идет он по-над самой стенкой, поскольку дальше – сугроб, а окно высокое, намного выше его роста. Стучал же потому, что сам не мог открыть дверь – она у нас плотная и ручка высоко, ему не достать. Он, видимо, и дома так делает и там ему сразу открывают, он к этому привык.
  Слава Богу, хоть я его не покалечил.
  Не прояви соседка настырность, не пошли его в третий раз, в мире было бы для меня одной неразгаданной загадкой больше.





                ПЛАЧ

  Два амбала, Колька Косогоров и Васька Бурундук, поехали в бор за дровами. Оба уже отслужили армию, Колька пришел в прошлом году, Васька – в этом, еще форму не снял.
  На всякий случай прихватили ружья, две двустволки шестнадцатого калибра – бор есть бор, вдруг что попадется.
  Весь тихий и серенький октябрьский день прокружили они на тракторе по бору, по округлым песчаным буграм, то коричневым от прошлогодней хвои и шишек, то пятнисто-белым от лишайника. Под вечер нагрузили тележку так, что ее колеса стали глубоко врезаться в песок.
  Последний хлыст раскряжевали уже в сумерках и закатывали трактором с помощью троса при свете фар.
  Они были в это время где-то напротив Черненького, поэтому решили ехать назад не через кордон – слишком большой крюк, а напрямую, на утятник.
  Выехали к перешейку между озерами, спустились с песчаного откоса и здесь, в протоке, в которой до середины лета стоит вода, зарюхались. Трактор, хоть и с пробуксовкой, мотая на колеса черную, пахнущую тиной, грязь, переполз через гиблое место, а тележка увязла. Мало того, когда колеса трактора зацепились за твердое и обороты резко упали, Колька не успел выжать муфту и мотор заглох. Слезли, осмотрели тележку – пока ничего страшного, можно вытянуть.
  Колька начал заводить пускач – не заводится. Сдернул шланг – так и есть, сухо. За день они много раз глушили мотор, все надеялись, вдруг выскочит на них лось или косуля, и вот израсходовали весь бензин
- Твою мать, - только и мог сказать Николай.
Было досадно, какие-то десять минут отделяли их от дома. За день они сильно устали и проголодались, а там их ждет в печке горячий, упревший борщ с петухом, а на столе – бутылка, и все такое прочее …
    Что делать? Идти в деревню за бензином? Пока туда-сюда, час проходишь, тележку засосет под самые оси, “Белорусом” не взять. Просить ДТ? У кого среди ночи, да и когда это будет?
- Надо было не выгадывать, ехать через кордон, - с запоздалым сожалением сказал Колька.
- Надо было, - угрюмо согласился Васька и зло сплюнул.
- Давай, покурим, что ли, - предложил Косогоров.
- Давай.
  Закурили.
  Ночь стояла тихая, на небе – ни звездочки, кругом – тьма, лишь смутно белел подступавший справа высокий, неподвижный камыш.
  Они стояли у молчаливого, чуть потрескивающего остывающим коллектором трактора, не зная, к какому решению прийти.
  Вдруг до их слуха донеслось что-то, похожее на отдаленные рыдания.
  Парни насторожились, подняли уши шапок.
- Слышишь? – спросил Колька, и в голосе его был испуг.
- Слышу.
- Что это?
- Хрен его знает, – плачет кто-то.
- А ну-ка тихо. Может показалось.
  Замерли. Явно, это был плач. Плакала женщина, да так жалобно, тоскливо, с причитаниями.          
  Парням стало жутко, они разом побросали не затушенные окурки, обратились в слух. Плач становился все громче и ближе, он доносился из того клочка бора, что был у них впереди. Уже явственно различались отдельные слова, складывающиеся во фразы, типа: “Ой, да ты же мой родненький”, “Да на кого же ты меня покинул”, “Да как же я буду без тебя на свете жить …”
  Мороз подирал по коже от этих причитаний, раздающихся в мертвой тишине. Голос определенно двигался к ним, и парни заметались, не зная, что делать. Бежать? Но кругом озера и есть только два пути – вперед, навстречу плачу, или назад, в черный и страшный теперь бор. И то и другое было невозможно.
  Подстегиваемая страхом мысль работала отчаянно и подсказала выход, – если залить в бензобак маленько солярки, остаток бензина поднимется выше заборной трубки и его захватит. Только не просчитаться, со стакан, не больше.
  Сорвав с фары ведро, Колька кинулся к баку, Васька уже открыл вентиль. Нацедили, залили, поработали утопителем поплавка – запахло бензином. Сбивая казанки, Колька намотал шнур на светлевший в темноте ручей маховика, рванул, пускач послушно завелся, покрыв резким, оглушительным треском уже невыносимо близкие и громкие рыдания.
  Руки Кольки работали в темноте, как автомат, и не успевший остыть дизель схватил сразу. Снопы света ударили далеко вперед, на отдаленные округлые кусты и назад, на тележку с дровами.
- Отцепляй! – крикнул Колька, вскакивая за баранку и сдавая трактор назад.
Васька выдернул шкворень и прямо через зад взлетел на сиденье. Колька врубил повышенную, и они помчались. Пересекли поросшую редкими кустами прогалину, въехали в кромку бора. Именно здесь продолжался, они это хребтами чувствовали, заглушаемый ревом мотора и воем трансмиссии ужасный плач. Напряженно смотрели они на белую, в свете фар, дорогу, ожидая, что вот-вот на нее кто-то выскочит.
  Никто не выскочил. Бор кончился, впереди показались огоньки деревни.
 
   Кода утром они пришли просить гусеничный трактор и рассказали о ночном происшествии, курившие у конторы в ожидании разнарядки мужики подняли их на смех.
- Эх вы, вороны! Да это Женька Панина Петьку в армию проводила и на нее опять наехало. Дежурить на утятник шла и голосила во весь бор. Видно с дороги сбилась, уперлась аж под Черненькое. Не стыдно – два солдата, с заряженными ружьями больной бабы испугались. Тележку бросили, убежали! Ха-ха-ха!
  Колька с Васькой смущались, опускали глаза – им и правда было стыдно.
  А я стоял в сторонке, слушал и думал, - хорошо быть героями днем, возле конторы, среди людей. Посмотреть бы на вас вчера ночью на той самой протоке.



                ЧЕРНАЯ  СТАРУХА

  Летом 1963 года на АТЗ готовилась к отправке на госиспытания в Северо-Кавказскую машиноиспытательную станцию партия тракторов Т-4. Перед испытателями была поставлена задача -  в кратчайший срок набрать на них по 300 часов, и не дым под ветер возить, как это иногда у нас бывает, но чтобы нагрузка на крюке была не менее трех тонн.
 Тут как  назло - межсезонье, работы в колхозе – никакой. Правда, в Новеньком, где базировался один наш отряд, мы пытались пахать тарначи, специально закупили для этого у сельмаша кустарниковые плуги. Однако дело шло туго, плуги забивало, не работа, а мука. О двухсменной загрузке там не могло быть речи, днем-то кое-как. Да и гнать трактора в Новенькое в два раза дальше, чем в Сросты, больше потери времени на холостых перегонах.
  Поэтому решили организовать обкатку новых тракторов в Сростах на буксировке балласта. В качестве груза использовали гусеничные ленты трелевочного трактора – очень удобно, одна лента – полторы тонны на крюке, можно не замерять.
  Я согласовал с председателем колхоза Семиколеновым маршрут – от деревни до Золотухиной бригады вдоль лесополосы. Но не по дороге, иначе по ней потом не проедешь, а рядом с ней.
  И закрутилась машина – день и ночь с натуженным ревом ходили наши тракторы туда-сюда по шестикилометровому маршруту, размесили, разутюжили его в пух и прах, мелкая, как пудра пыль поднималась облаком – тракторов не видно.
   А жарища, да еще лесополоса близко, старая высокая, густая, ее совсем не продувало – тяжко. Хорошо еще конструкторы догадались вентилятор в крышу врезали, можно стало работать с закрытыми дверками.
  За полмесяца мы три трактора откатали, отправили в цех на экспертизу и устранение дефектов. Остался четвертый, который позже всех собрали. Напряженка спала – с одним-то уж как-нибудь управимся.
  Однажды в ночь работал на нем Жора Капустинский, маленький, щупленький, забавный мужичонка. Вечно он с улыбочкой, все у него хорошо. Когда испытывали на ДТ-54 герметичную кабину, он, случайно или нарочно, назвал ее горемычной и до того это было точно, что так и присохло к ней.
  Таскать груз по кругу – дело довольно муторное, с точки зрения трактористов   -  пустое и бесполезное. Как говорил Илья Долженко – едешь, едешь, забудешься, потом вдруг спохватишься – а куда и зачем я еду? А никуда и ни за чем.
  При такой работе трактористов сильно клонит в сон, особенно ночью. Слава Богу, ночи июньские – короткие.
   Жора до трех часов отработал бодро, все напевал песенки, не слыша собственного голоса, да любовался машиной – новенькая, пахнущая краской, силы неимоверной – две гусеницы тащит играючи. Свет мощный, если бы ни пыль, на полкилометра было бы видно и вперед и назад.
  Под утро на него навалилась дремота, начал клевать носом. Когда встрепенулся в очередной раз, то увидел, что из лесополосы вылезла и идет ему наперерез черная, сгорбленная старуха с палкой в руке.
  Сон как рукой сняло. Что за черт, откуда она взялась?
  Старуха доковыляла до пыльной, ребристой полосы, остановилась, подняла руку.
  У Жоры заныло под ложечкой. Но все-таки, когда подъехал к ней, остановился, открыл дверку – чего тебе? Маячит рукой в сторону деревни – подвези, мол.
  Так не хотелось ему брать ее, так все в нем этому противилось, – но и отказать пожилому человеку без видимой причины было неудобно.
  Переборов себя, он сказал с наигранной веселостью:
- Ну давай, старая, вдвоем веселей будет. А то меня совсем сон одолел.
  И протянул ей руку. Она вцепилась в нее своей костлявой ледяной рукой
Жоре аж до сердца достал ее могильный холод.
   Протиснувшись между рычагами, старуха села рядом. А Жора запоздало подумал: “Что же я пыль с сиденья не стер. Растерялся чего-то … Ну да ладно, не в шелка одета”.
  Стараясь придать голосу беспечность, спросил:
- Ты откуда взялась? – хотя в голове у него была фраза “Тебя откуда черти вынесли?”
   Молчит.
   Егор нагнулся к самому ее уху:
  -  Откуда идешь, бабуля? С Ивановки?
   Никакой реакции – согнулась в крючок и сидит, будто не с ней разговаривают.
  “Э, тетеря глухая”, - с досадой подумал Егор и, захлопнув дверку, врубил передачу. Мотор взревел, из-под капота через дырки в передней стенке ударило жаром, трактор напрягся, дрогнул, мягко заклацали по пыли гусеницы, завыла трансмиссия и белая, рубчатая полоса гона поплыла навстречу

  Едет Егор и чувствует – так ему плохо, так тоскливо, как никогда еще в жизни не было. Не может понять, что это с ним, но какой-то внутренний голос подсказывает, что все дело в старухе. Не чает, как бы поскорее от нее избавиться – слава Богу, до деревни осталось не так уж далеко.
  Вдруг ему показалось, что ее нет в кабине.
  Повернулся, глянул – точно нет, сиденье пустое. “Да куда ж она подевалась?  - мелькнуло в голове – неужто на ходу выскочила? Как же это я не заметил. Да и дверка закрыта …”
  Жора быстро включил плафон, и жуть сковала его до основания – пыль на сиденье была нетронута, будто никто на него не садился.
- Господи, да что же это … господи, спаси и помилуй …” торопливо зашептал он, неумело, не в ту сторону крестясь.
С включенным светом в кабине, подъехал он к общежитию, заглушил мотор и, шатаясь будто пьяный, вошел в дом.
  Все спали крепким предрассветным сном, никто его не услышал. Жора, не помня себя, посидел некоторое время в темном, храпящем доме, потом, не раздеваясь и не разбирая постели, лег на койку. Не смотря на духоту, его колотил озноб, и он до утра не сомкнул глаз.
  Вставши утром, я хотел было как следует отчитать его – додумался, притащил гусеницы к самому общежитию, сделал вдоль улицы глубокую борозду. Но увидев его землисто-серое лицо, синие трясущиеся губы, осекся на полуслове.
  Мы долго, всем отрядом, гадали, что же это было, но так ни до чего и не додумались. Многие вообще не поверили – мол, это ему спросонку померещилось.
  А Жору с той ночи будто подменили, сделался невеселым, рассеянным, даже глаза у него потухли. Взял себе в голову, что это смерть за ним приходила. Начал тяготиться работой в отряде, которую до этого любил, вспомнил, что у него есть права – он в армии, оказывается, шоферил – и вскоре ушел от нас в автохозяйство.
  Через два месяца его похоронили. Накачал компрессором колесо, наклонился послушать, не шипит ли, стопорное кольцо выскочило и врезало ему прямо в висок. 
  Вот так вот. От судьбы, видно, не убежишь.



                ЖЕНЩИНА  В БЕЛОМ

   Пока не построили Гилевское водохранилище, река Алей, где-то выше Ремовки, ежегодно выходила из берегов, и, широко разлившись по лугам, устремлялась в Новенское озеро. Потому-то в нем, как ни в каком другом, водились щуки.
  Переполнив озеро, вода шла дальше вдоль бора. Прорвавшись с хриплым, захлебывающимся ревом сквозь узкий гранитный виадук под железной дорогой возле Новомихайловки, она возвращалась в свое русло.
  После того, как паводок уйдет, по лугам остаются многочисленные плесы, по-местному – ремки. Отсюда, видно, и наименование станции. Пока они есть, вольготно скоту на отгонных выпасах. Корова любит воду вольную, чтобы зайти в нее по колено, выдуть ведра три, постоять, подумать, и еще два – вот тогда она довольна, тогда жди от нее молока.
  Но к середине лета ремки высыхали, вода становилась большой проблемой. Ее возили цистернами из деревни, выливали в узкие деревянные колоды, – но что это за водопой, когда коровы давятся, лезут друг по дружке, поддают и нередко ранят друг друга рогами. Надои, естественно, падали, что, при наличии богатых пастбищ, было обидно.
  Пока председателем колхоза “Краснофлотец” был Феклин, эта проблема никак не решалась. Но вот на смену ему пришел молодой, энергичный Николай Иванович Афанасьев, бывший до этого агрономом. Он решил, с нашей помощью, строить на ремках плотину – перехватить луга в самом узком месте километровым глиняным валом, получить весной обширный водоем и разом снять проблему водопоя. Поскольку мы работали у них бесплатно, только на их солярке, плотину они получали практически даром, зато выгоды она сулила колоссальные.
  Нас это вполне устраивало – наконец-то будем иметь большой фронт землеройных работ. На заводе шла разработка промышленных тракторов с бульдозерной навеской, надо было как следует загружать их, желательно в две смены Строительство плотины давало такую возможность.
  Николаю Ивановичу удалось быстро прорешать все вопросы в соответствующих инстанциях, был сделан проект, произведена его привязка на местности и закипела работа. Три трактора в две смены – это вам не навоз от фермы отталкивать, как было раньше.
  В средине октября у нас поломалось сразу два трактора. Один, с серьезной поломкой, пришлось отбуксировать в цех, другой угнали в деревню, в колхозную мастерскую.
  На плотине остался один трактор.
  Приезжаем к нему однажды утром, а работавший в ночь Степан Цыбров мрачнее тучи. Спрашиваем – в чем дело?
  Вот что он рассказал.
- Отработал до часу ночи, остановился пообедать. Сижу, ем прямо в кабине, мотор не глушил, работает на малых. Вдруг чувствую – кто-то на меня смотрит. Глянул в окно, и душа в пятки ушла. Стоит рядом с трактором женщина, вся в белом. Красивая-красивая, только сильно бледная. Руки вот так вот на груди сложила и так в упор на меня смотрит, так смотри, насквозь пронизывает.
    Я сижу, ни живой ни мертвый, а она вдруг попятилась, попятилась и скрылась в темноте.
   Я до утра из трактора не вылез. Бидончик с водой перед этим на землю поставил, чтобы холодная была. Лидка, зараза, котлеты пересолила, пить хочу спасу нет, и вижу, вот он бидончик стоит, а вылезти боюсь. Утром только напился.
 Степан замолчал, а я в душе чертыхнулся – да что ж это на отряд навалилось, от одной истории опомниться не успели, как на тебе, другая. А котлеты вчера на ужин действительно были пересоленные, нас всех мучила жажда.
 Всю дорогу назад мы терялись в догадках – откуда тут взяться ночью какой-то женщине, до самого Горняка нет ни одной деревни. Самая глушь – Алтай кончился, Казахстан не начался, ни дорог, ни машин. Ночью вокруг – ни огонька, одни звезды, как в космосе.
  Когда приехали в отряд и рассказали своим, я видел, как сменился в лице Паша Панин – ему сегодня в ночь.
  Мне было ясно – это не дело, работать в поле одному. Тем более в таком безлюдном и удаленном месте, каким была плотина теперь, когда скот угнали на зимнее содержание и там не осталось ни единой живой души.
  Уже много раз я ставил вопрос перед руководством колхоза, чтобы около плотины поставили вагончик и посадили сторожа, а воз и ныне там. Будь сейчас там вагончик, сиди в нем сторож, гори огонь и топись печка – совсем по иному чувствовала бы себя ночная смена. Да и на выходные уезжаем, все бросаем без надзора, а машины экспериментальные, штучные, это же какой риск – мало ли кто на них в степи наскочит.
  Но колхоз не мычит и не телится. Николай Иваносич приказал бригадиру 2-й бригады Вороне отдать нам свой вагончик, тот говорит – забирайте хоть сегодня, только он с весны на 1-й бригаде. Отдан туда по указанию того же Николая Ивановича на время посевной, но они его до сих пор не вернули.
  Съездил я на 1-ю бригаду, посмотрел вагончик. Стоит в полынах весь раскуроченый, окна выбиты, дверь сорвана, полки поломаны, печь украли, внутри нагажено – в туалет превратили. Доложил Николаю Ивановичу, тот велел Вороне срочно привести вагончик в порядок. Но он резонно возражает – почему это я должен его восстанавливать? Я отдавал его целым, вот пусть мне целым его и вернут.
  Я попытался говорить об этом с бригадиром 1-й бригады Николаем Ложко, но он и слушать не захотел – ток завален зерном, его еще надо переработать и отгрузить, того и гляди снег ляжет, а вы тут лезете со своими вагончиками. Надо вам – делайте сами, не путайтесь под ногами.
  Короче, идет обычная колхозная разлюли-малина, а у Николая Ивановича не хватает характера сломать и подчинить себе этих упрямых, закоренелых хохлов. Слаб он, слаб как руководитель, не празднуют его здесь.
  Я еду в контору, решительно вхожу к Николаю Ивановичу и ставлю вопрос ребром – если сегодня к ночи вагончик не будет восстановлен и доставлен на плотину, если сторож не будет посажен, я остановлю трактор – гори она огнем, ваша плотина.
  Николай Иванович:
  -  Как, до сих пор не сделали? Ах они, такие-разэдакие. – И пишет очередную грозную записку Вороне.      
    Я еду, нахожу его. Стоя посреди широкого бригадного двора, он, грузный и угрюмый, медленно читает записку и равнодушно сует ее в карман брезентового дождевика. Молчит, задумчиво глядя куда-то вдаль, на озеро, на камыши.
- Ну, так что? – спрашиваю я.
- А ничаго. Я казав – хай Ложко дилае.
- Так ведь председатель вам приказывает.
- Та що вин понимае.
  Тьфу! Возвращаюсь в контору, но Николая Ивановича и след простыл – уехал в Горняк. Все, это теперь до вечера.
  Не солоно хлебавши, возвращаюсь в отряд. Паша спит, готовится к ночи, и я чувствую себя перед ним виноватым. До конца дня мучаюсь, пытаюсь что-нибудь придумать. Были бы лишние люди, посадил бы с ним кого-нибудь. Но людей не хватает, полным ходом идет вспашка зяби, надо, чтобы все тракторы были на ходу. Остановить промышленный трактор, как я пугал председателя, тоже нельзя – надо интенсивно набирать часы.
  Наступил вечер. Я так ничего и не придумал, и мы везем Пашу на пересмену.
  Прошли дожди, над темными, пустыми лугами стелется холодный туман. Дорога ужасная, жирная грязь наматывается на все шесть ведущих колес ЗИЛа, ошметьями летит далеко вперед машины. Все мы понимаем, что кроме как на такой вот технике или на тракторе до плотины сейчас не добраться. И от этого она кажется еще более далекой и заброшенной.
  Паша невеселый, мы все тоже, разговор не клеится. Не мне одному, всем неловко перед ним. Вот мы сейчас вернемся в деревню, будем весь вечер сидеть в жарко натопленном и ярко освещенном домике, слушать радио, играть в домино или шашки, листать журналы, просто лежать на койках и разговаривать. А он останется один среди этих сырых, бесприютных лугов, наедине с бесконечной осенней ночью, с гнетущим ожиданием повторения вчерашней истории.   
  Ночью я несколько раз вставал, выходил на улицу, смотрел на небо – не разгонит ли, не появится ли луна, все было бы веселее.
  Но луна не появилась, ночь была темная, то и дело шел дождь.
  Распогодилось только к утру.
  И вот мы снова едем на пересмену, везем Степана Цыброва.
  Утро солнечное, луга сияют от росы. Дорогу расквасило окончательно, ЗИЛ надрывно ревет, его таскает из стороны в сторону, мы ползем, как муха по стеклу.
  Вот впереди показался длинный ряд бесформенных нагромождений глины,
янтарных в свете восходящего солнца. Недалеко от него, рядом с установленными на гусеничные тележки цистернами с дизтопливом и маслом, виден трактор.
  Подъехали. Паша уже очистил ходовую трактора от глины, перегнал его на твердое место, на траву, делает техуход. Хоть он и измучен ночной сменой, по его спокойной внешности видно, что ничего не произошло.
  Степан сумку с едой в кабину поставил, начал помогать. Паша перечисляет, что уже сделал и что осталось. Я тоже хожу вокруг трактора, осматриваю и ощупываю его. Слышу, как Степан тихонько спрашивает:
- Ну че, приходила баба?
- Приходила.
- Ну и че ты с ней сделал?
- Не знаешь, что с бабами делают? Оттрахал да отпустил.
- Гы-гы-гы.
- Хе-хе-хе.
  И продолжают говорить о тракторе.
Шофер Семен Васильевич Мерзляков и механик Илья Долженко стоят и курят возле машины. Они тоже слышали этот разговор.
- Ну и трепачи они обои – усмехаясь, говорит Семен Васильевич.
- Один другого не перетянет, - выдыхая клубы дыма, соглашается Илья.
- Нет, не перетянет, - подтверждает Семен Васильевич.
  Так. Все сделали вид, будто с самого начала знали, что это – розыгрыш. На этом фоне со своим беспокойством и суетой выгляжу идиотом.
  Но я-то знаю, видел, что все поверили и переживали, особенно Паша.
  Ну да ладно, Бог с ними, с этими шутниками-самоучками, дело с вагончиком надо все равно довести до конца.