Девочка из провинции. Абитура и цыплёнок Федя...

 ОТ АВТОРА.

Спасибо моим любимым читателям, которые всё же убедили меня разделить мою повесть на главы, поэтому я тут и стараюсь. Для тех, кто не любит читать длинные вещи. Но если кто-то хочет поместить всю мою повесть в "ридер" и там почитать, то для них полный текст можно найти здесь:

                http://www.proza.ru/2011/06/14/401

Скажу ещё, что вся повесть опубликована в русском литературном журнале "МОЛОКО", где редактором очень русская и очень литературная писательница Лидия Сычёва. Факт публикации в этом авторитетном интернет-издании несомненная моя гордость.

              О  Т  Ч  Е  Г  О   М  Е  Р  Ц  А  Ю  Т   З  В  Ё  З  Д  Ы
                (Повесть-дилогия)


                1. ДЕВОЧКА ИЗ ПРОВИНЦИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, НО КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ РАНЬШЕ ЧАСТИ ПЕРВОЙ, ПОЭТОМУ С НЕЁ И НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТЬ



  АБИТУРА, ЦЫПЛЁНОК ФЕДЯ И ПРОФЕССОР РОЗЕНТАЛЬ


Как только затихли звуки школьного вальса на выпускном вечере, мы отправились всем нашим 10-Б встречать рассвет на Пеньковую гору. У нас был магнитофон, который всю дорогу работал, какие-то песни звучали. А потом стало тихо, мы следили, как занимался рассвет над далёким горизонтом. Когда шли на гору, было темно, мерцали высоко в небе звёзды. А тут появилась едва различимая желтеющая полоска на небе, звёзды стали незаметно пропадать. Но ждать пришлось долго, пока совсем стало светло, и из жёлтой полоска перекрасилась в розовую, а потом появился сверкающе-алый цвет. Солнце же выкатилось из-за дальней горы быстро. И как только  всё светило показалось над горизонтом как-то хором и на разные голоса защебетали птицы. И этот контраст между тьмой и светом, тишиной и гамом запомнился надолго.

Мои одноклассники мальчики вели себя загадочно: что-то они у меня выпытывали, а я им отвечала. Мысленно я была уже вся в дорожных сборах, мне вечером надо было ехать на поезде в Москву. Я даже не заметила, что от магнитофона тянулся шнур. А Лёнька Власенко всё время держал руку в кармане. Он же и вопросы мне разные задавал. Но я, к сожалению, ни одного не запомнила, потому что вечером произошло то, что вызвало у меня такой восторг, который я только и запомнила. Оказалось, мальчики, взяли у меня интервью, записали на магнитофон, – микрофон Лёня держал в кармане, – а вечером, придя меня провожать в дальнюю дорогу, включили мне все наши рассветные разговоры. Это был самый лучший подарок мне от моих одноклассников! За все десять лет нашей школьной жизни более приятного сюрприза я от них не получала. Жаль, что потом эта запись была потеряна.

Из нас я раньше всех отправилась в плавание по «взрослой» самостоятельной жизни. Едва успела снять своё белое выпускное платьице и отоспаться после бессонной ночи, должна была собирать чемодан и отправляться на поезде в Москву.

«28 июня, 1972 г. …Прошел выпускной вечер, и мы получили аттестаты. И этот день я никогда в жизни не забуду. Торжественность и грусть, радость и счастье, досада и боль, песни и улыбки. Разве можно это забыть? Вряд ли.

А сегодня я уезжаю в Москву. Всё-таки я решилась. Хотя пережила столько колебаний, хотя переживаю столько волнений…».

Но моя «самостоятельность» была только видимой. Родители одну меня в столицу не отпустили, потому, что я самостоятельно только весной в Воронеж ездила на встречу с подругой. В Москву меня сопровождал папа.

Дорога длилась сутки, за ночь мы доехали до Воронежа, потом пересели на поезд до Москвы. В столицу попали к вечеру, когда нас уже никто не ждал. Наверное, это и предвидел папа, что мне некуда будет податься в ночь. Мы с ним остались на ночлег в жестких вокзальных креслах, где даже невозможно было как-то прилечь. Тогда многие так и решали свою проблему ночлега в столице нашей Родины Москве. Кажется, к нам даже милиционеры не подходили, папа был в своей железнодорожной летней форме. Это я теперь так понимаю, что он меня подстраховывал, а тогда я была недовольна: зачем эта мне опека.  Старалась как-то показывать себя абсолютно от него не зависящей. Он предлагал мне своё плечо, на котором можно было проспать всю ночь. Я упиралась, отодвигалась от него, свернувшись в три погибели, коротала ночь на жестком сидении. Прости меня, папа, за то, что я тогда так себя плохо вела, всячески стремилась быть самостоятельной.

Зато с утра мы уже были на факультете, где довольно быстро оформили свои дела и получили адрес, куда и отправились на моё поселение. Когда отец убедился, что я пристроена, что не буду ночевать на улице, что с утра я пойду на подготовительные курсы, он в тот же вечер и уехал. Но другие абитуриенты, самостоятельно приехавшие, удивлённо у меня спрашивали, почему меня привёз отец, наверное, подозревая либо мою абсолютную инфантильность, либо «длинную» его  руку. А всё сводилось к такой простой и мудрой заботе о своей дочери.

Всё в университете было в новинку, что воспринималось мною как обязательный атрибут моей совершенно самостоятельной жизни. Да так и должно быть! Огромная белая мраморная лестница на факультете, на которой нам ещё не время было появляться. Высокий стеклянный потолок прямо над этой лестницей, под который нас не пускал строгий вахтёр. Рассказывали, что здесь снимали фильм «Старики-разбойники», и мы гордились этим, чувствуя свою причастность к кино.

В новинку была и стриженая лужайка в парке перед китайским посольством.  И прудик с лебедями, которых тогда там не было, как не было и китайцев в своём посольстве. Примерно тогда звучало в эфире, пробиваясь через вой и треск, словно из другой галактики: «Мы побьём их собачьи головы…». А несколько раньше хунвейбины считались главными бандитами на земном шаре. Так что у китайцев, наверное, никого и не было в этом посольском комплексе. Но мы с моей подружкой из Старицы Светой Вараксо не обращали никакого внимания на политическую обстановку, любили лежать на траве неподалёку от прудика, а чтобы не терять время даром что-нибудь при этом читали из программы.

На Мичуринском проспекте росли целые аллеи из яблонь. На то он и Мичуринский проспект, ведь это Мичурин колдовал над новыми сортами фруктов. Тогда почему на Ломоносовском проспекте не было чего нибудь, связанного с Ломоносовым? Было, было! Это мы там были – будущие и настоящие студенты университета.

Так вот, нам со Светой надоело отсутствие фруктов. На магазин не хватало времени, чтобы стоять в очереди. Да вы что, забыли, какие всегда выстраивались очереди: за яблоками, за помидорами, за бананами, за апельсинами. Кажется, только ананасы можно было покупать в «Балатоне» без очереди. А нам хотелось зелени! И мы делали вылазки на этот Мичуринский проспект. Днём мы стеснялись собирать там яблоки, поэтому ходили вечерком, когда было темно. После одного такого  похода Света записала экспромтом в моём учебнике по истории СССР на обороте обложки такие прелестные «юморные» стихи:



Выходила на берег Катюша,

Чтобы яблоки срывать в ночи.

В брюках молодецких, как Петруша,

В напряженьи стиснув кулачки.



Выходила, песенку цедила,

Зубы сжав и вглядываясь вдаль,

А когда машина проходила,

Пряталась поспешно за фонарь.



            Хороша ты, ночка золотая!

            С Катькой мы наполнили мешок.

            Хорошо тащить его, болтая,

            И плюваясь, словно носорок!


            А вчерась сидели мы, скучали,

            А сегодня будем яблок грызть!

            Вот лафа! А мы не замечали,

            До чего прекрасна наша жисть!

13.8.72.


Листок с этим маленьким шедевром от Светы Вараксо я вырвала из учебника себе на память, уже тогда, когда мне не нужно было зубрить этот предмет.

За время абитуриентства так надоело столовское пропитание, что мечталось о самых простых и привычных продуктах. У нас были лекции в Зоологическом музее МГУ на улице Герцена. Это там, я думаю, впоследствии Эльдар Рязанов снимал фильм «Гараж». Мы пришли пораньше, чтобы побродить по залам и посмотреть экспонаты: коллекции бабочек, скелеты динозавров, чучела обезьян. Но самой запомнившейся была тогда картинка в подсобке под лестницей: две простые служащие музея, может, вахтерши, уминали картошку в мундире с солёным огурцом и подсолнечным маслом и чёрным хлебом. Как же тогда захотелось такой домашней простой еды!

В Зоологическом музее МГУ нам преподавательница курсов по литературе самозабвенно читала Блока:

Девочка пела в церковном хоре…



Мы, абитуриенты, сидели амфитеатром в большой аудитории, в которую как-то так падали солнечные лучи, как в стихах русского поэта.



И луч был светел, и голос был тонок,

И только высоко у царских врат,

Подвластный тайнам, плакал ребёнок,

О том, что никто не придёт назад…



Такого в школе нам не читали, не преподавали. Я тогда для себя делала открытия и в литературе, и в языках – русском и английском. Нас хорошо и старательно натаскивали на университетский курс. Но в моей голове это плохо усваивалось, потому, что сам подход к обучению здесь резко отличался от того, как это было в моей школе. Надо было привыкнуть к самой методике, а времени было недостаточно.

Но, вырвавшись из-под опеки родителей, мы не могли разумно использовать свою свободу. У меня появилась даже какая-то тоска  и по малой родине, и по моим одноклассникам, и по школе, в которую уже никогда не вернуться. Это всё надо было пропустить через себя: восторг от университета и недостаток привычного.

Не было покоя никакого. Мы старались успеть на занятия, которые проходили то в музее на улице Герцена, то где-нибудь в старинном здании университета. Утром, отправляясь в буфет или студенческую столовую на Ломоносовском, стремительно проглатывали сосиски с зелёным горошком, пили кофе со сгущенкой и ели булочку с изюмом. Потом надо было доехать до метро, потом в метро на проспект Маркса, галопом промчаться мимо гостиницы «Националь», ряда других зданий.

Навстречу попадались модные москвички в батниках, вязаных маечках и бусах, огромных, как детские погремушки. Хотелось и самой также независимо и красиво перекинуть сумку через плечо и, тряхнув длинными и прямыми, как солома, волосами, стать приобщённой к столичной прекрасной жизни с театрами и музеями, выставками, парками и огромными вокзалами. Но не было у меня никогда длинных и прямых, как солома, волос. Была вечная стрижка по тогдашней моде «гаврош», да и сама я  тоже была на Гавроша похожа: маленькая, худенькая с заморенным видом от усталости. 

Из дневника.

«Москва. 6 июля. Живу в московском общежитии. Занимаюсь на подготовительных курсах. Не надеюсь поступить. Вообще это плохо, но такой уж у меня характер: быть чуточку суеверной.

На меня Москва плохо действует. Я совершенно разучилась мыслить. Совершенно не в состоянии написать что-нибудь. И здесь мне трудно жить. Я запуталась в жизни.

Но всё равно: жизнь прекрасна!

Только мне надо что-то перерешить, перестроиться в характере. ЖИТЬ надо. По-настоящему. Надо не стать такой, как некоторые здешние студенты. Надо остаться чистой».

«18 июля. Каждое утро я просыпаюсь от крика ворона, который ходит по дороге и орёт под нашими окнами. А сегодня я не вытерпела и запулила в него банку с водой. Ворон улетел. А я никак не могу привыкнуть к московской жизни. Здесь я всё реже и реже думаю, что жизнь прекрасна. Здесь трудно быть индивидуальностью. Здесь я – просто песчинка в мире, частица толпы…».

Сама жизнь в общежитии была для меня в новинку. Тараканы, которых я до того не видела и не знала, очень отравляли существование. Казалось, они были голодны так, что могли и нас всех съесть. Их рыскали целые тучи по беспорядочным внутренностям встроенных шкафов.

Дружеские вечеринки у ребят с криками и песнями, в которых мы никогда не участвовали, но вынуждены были это видеть и слышать. Тогда это было без наркотиков. Мы слышали, что существует некая зараза, порочная и очень опасная для жизни, но казалось, что в нашей стране такого никогда не будет. Тогда вышел фильм «Героин», печатались какие-то в тему статьи. Но в нашей стране этого никогда не может быть – так думала я, вполне уверенная в этом.

Рядом с филиалом Дома студента находился венгерский магазин «Балатон». Особого там ничего такого не было, но порядок там был идеальный. Вещи продавались такие, каких больше нигде не было. Нам нравились венгерские овощные консервы, джемы и орехи. Был там и винный отдел. Бутылки были самых разных форм. Особенно нам интересна была трехгранная из тёмного стекла. Как у Булаты Окуджавы:

В склянке тёмного стекла

Из-под импортного пива…



Как-то мы со Светой Вараксо решили устроить себе маленький кайф, захотели купить эту интересную посудину. Не так было важно, что в ней налито. Главное форма необычная и цена подходящая. Пока Света покупала лечо, я отправилась за вином. Но случился облом. Бдительная продавщица не пропустила меня через кассу. Я ей показалась не достигшей даже и шестнадцать лет. Я начала возмущаться. Это был справедливый гнев: не оттого, что мне вино не продали, а оттого, что меня принимают за малолетку.   



У нас на этаже поселилось живое чудо: вдали от дома маленький жёлтенький комочек цыплёнок Федя был символом той малой родины, о которой я уже очень скучала. Откуда он взялся, не знаю. Но всегда бегал по этажу за чьими-нибудь идущими ногами. Ты идёшь, а он за тобой семенит, пищит, просит есть. Наверное, думал, что это наседка такая большая. Сколько помню, он там весь месяц пищал.

Как-то часа в два ночи я проснулась от воя сирены «скорой помощи». В Калаче таких звуков тогда не было. Меня эта душераздирающая сирена  повергла в такую безысходность... Моё воображение рисовало картину очень печальную и трагическую.

«…Здесь я – пессимистка. Здесь я думаю о смерти как о чём-то вполне приличном. Я не боюсь умереть. Мысли о самоубийстве не раз приходили мне в голову…».

Однажды в общежитии ночью, пройдя длинный-предлинный коридор и зайдя в туалет, я увидела, что из кабинки снизу торчат чьи-то ноги. При этом стояла мёртвая тишина. Ноги были девичьи, поскольку туалет был женский. Мне стало жутко. Я подумала, что это труп. Побежала в комнату, привела кого-то. Кое-как мы открыли эту кабинку. Там, в обнимку с унитазом, лежала молодая девушка, может всего на год меня старше. Это было зрелище не для моих нервов. Оказалось, что просто эта пьяная молодая свинья заснула на месте действия. И опять меня повергло в тяжкие раздумья это происшествие. Я могу сказать, что я росла в простой семье, совсем не кисейной барышней. Но такого зрелища и в дурном сне нельзя было представить. Девушка, пьяная, почти без сознания. Как-то её дотащили до комнаты её подружки.

И опять отчаяние овладело мной. Я, всегда боящаяся высоты, здесь ничего не боялась. Садилась на подоконник четвёртого этажа, свешивала ноги на улицу и болтала ими отчаянно. Могла и встать во весь рост в проёме открытого окна. Какая-то мимо проходящая женщина не выдержала:

– Ты смотри, что она творит! Она же может свалиться и разбиться, –  сказала она достаточно громко сама себе.

А мне и вправду хотелось полетать. Слава Богу, в этот момент меня позвала Света Вараксо идти в китайский скверик. О, эта добрая моя Варакушка! Она была на два года меня старше, но мы с ней так сдружились, так понимали друг друга, такое тонкое с добрым юмором общение я имела с этой девушкой из Старицы. Я обожала, когда Света брала гитару и звонким сильным голоском пела:

Снова сумерек настала тень:

Толи ночь, толи день…



Или как божественно пела она Есенина:



Клён ты мой опавший,

Клён заиндевелый.

Что стоишь, качаясь,

Под метелью белой.               



Много было интересных ребят среди тех, кто поступал в университет в 1972 году.           В филиале Дома студента на Ломоносовском проспекте, куда нас поселили, жили не только будущие журналисты, но и будущие психологи, историки, физики. Так что запомнить «своих» было трудно. Как-то мы шли со Светой Вараксо в столовую. Нас окликнул какой-то араб из Афганистана. Мы оглянулись, а он в это время нас сфотографировал. Надо сказать, это один из самых ценных снимков в моих фотоальбомах. И по всем параметрам он просто уникальный.

Во-первых, эффект неожиданности всегда на фотографии получается естественным и живым. Мы не готовились к съёмкам, какие были, такие и получились. На мне сарафан пёстрый, на Свете платьишко мини. После, когда у нас эти фотокарточки появились, я на обороте сделала надпись: «Я с Вараксой!», а Света приписала: «Я – с Косенкой!!». Но кроме нас в кадр попала ещё одна девушка, которая тут же играла в бадминтон. Это вообще-то её араб фотографировал, но на всякий случай и нас окликнул.

Араба все звали Бади. Он был очень общителен и приветлив. С его знакомой, Султаной, мы даже собирались ехать загорать куда-нибудь на природу. Она заходила несколько раз в нашу комнату и приглашала меня приехать к ней в гости в ДАС – Дом аспиранта и стажёра МГУ. Но у меня не было времени для такой поездки. Надо сначала съездить на улицу Шверника в Черёмушках, а потом ещё за город. Все дни были заняты. Султана даже подарила мне купальник, потому что у меня своего не было – я же не загорать ехала в Москву, а учиться на подготовительных курсах.

Султана Попал жила в Кабуле, работала воспитательницей детского сада. Что она в Москве делала, я не представляла, наверное, стажировалась. Арабов было много. Когда потом началась Афганская война, я часто её вспоминала, очень за неё переживала, ведь Кабул бомбили. Я даже не знала о ней ничего, жива ли она. Её друг Бади, как я теперь предполагаю, тот ещё студент. Кажется, он и через два года тоже среди абитуриентов «толкался». Потому что через два года всё та же девушка, Зоя Беленко,  попавшая в наше со Светой фото, стала очень близкой мне подругой во время абитуриентства в 1974 году. И я долго не подозревала, что на фото изображена именно она. Кажется, как-то случайно это открылось. Но и тогда, через два года, у неё по-прежнему был знакомый афганец Бади, очень приветливый и общительный парень.

Вот такое есть у меня уникальное фото. После Светочка стала студенткой, а я уехала доучивать «Русский язык» профессора Розенталя. Но я забегаю вперёд.

Как-то, по дороге в Зоологический музей, спеша со Светой на очередную лекцию по литературе, я увидела, как какой-то простой мужик, из дворников, тащил по асфальту улицы Герцена срубленную берёзку. Стояла июльская жара, деревце было с маленькими клейкими листочками. Света, мне показалось, даже не заметила этого эпизода. Я же исстрадалась по этой берёзке, так безжалостно срубленной жестоким человеком и теперь тащившим её по серому пыльному асфальту. Я написала стихи об этом несчастном деревце. А много лет спустя, готовя их к печати, добавила есенинский эпиграф и сравнила себя с этим деревцем, что было истинной правдой.

Мимо трамвайных линий,
И мимо газонов-полос
Полуживое тащили
Дитятко русских берез.

Бросили возле дороги,
Острым железом сразили,
Так вот, жестоко и строго,
Люди его казнили.

Не слыша его стонов,
Не видя его слез,
В городе пыльных газонов -
Из рода белых берез.

На грязном и сером асфальте,
Пыльны были нежные листья,
И веточки тонкие - пальцы -
Цеплялись за воздух неистово.

А там, в огороде, где грядки,
Где солнечный круг вставал,
Клененочек у своей матки
Сладкое вымя сосал.

Этого я не забыла:
Там будто сразили меня.
У каждого в юности были
Подпалины от огня.

Когда, запыхавшись в беге,
Спешила на лекции я,
Дома, в тепле и неге,
Жили мои друзья.

Я так страдала в Москве, что было счастьем и огород с капустными грядками, и  солнце над домом в Калаче, и клёны под окнами бабушкиного дома в Ильинке. Я завоёвывала Москву, а мои одноклассники тоже пытались поступать в вузы и техникумы, но так далеко от дома из них никто не уехал, самое дальнее – это Воронеж. Ох, мой самый высокий, самый крылатый журавлик в небе, куда же ты меня заманил!

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.      ПОСЛЕ ШТУРМА БАЛЛОВ НЕ ХВАТИЛО http://www.proza.ru/2012/02/25/1761