Любовь и мир

Любовь Михайловна выключила компьютер и вздохнула с облегчением: день выдался нелегким, хорошо, что он закончился. Впрочем, никаких неприятностей не было. Но что-то было не так. Что-то давило. Может быть, туфли?
Любовь Михайловна выскользнула из новомодных туфелек на высоченном каблуке, вернув ножки в гостеприимные замшевые полусапожки, дремавшие с самого утра в шкафу. Стало немного легче. Давило еще что-то там, в груди.
Спускаясь к машине, перебирала в памяти день. Да хороший был день! Ни с кем не поругалась, никто ее не ругал. Все запланированное успела. Глупости какие-то. Вот сейчас ее малышка развеет печаль.  Любовь Михайловна улыбнулась, глядя издали на свою новенькую машинку, поблескивающую в свете фонарей хромированными деталями.
- Малышка моя!- Любовь Михайловна удобно расположилась в кресле и, пока прогревалась машина, прислушалась к ощущениям.   
- Плохо! Все-равно плохо. Как будто стряслась беда, а она о ней забыла. Нужно вспомнить, что же такое произошло?
Путь по городу был привычным и не утомлял. Мелькали перед глазами картинки вечернего города, перемежающиеся рекламными баннерами. Едешь и смотришь в любое стекло, как в плазменный экран телевизора.
Клин фонарей, расположенных вдоль дороги, улетая к линии горизонта, опять навевал что-то грустное.
- Пролетают дни, как эти фонари. Дни, недели, года. А мы радуемся тому, что прошла неделя, впереди выходные. А неделя-то прошла! Совсем, безвозвратно! Стоп!
Любовь Михайловна вспомнила, как в обеденный перерыв к ней подошла Вероника Алексеевна и предложила устроить вечеринку для коллег вместе. Как она сказала? «Любаша! Давай отпразднуем наши 55 в ресторане вместе!» У тебя 19 день рождения, а у меня 20. Вот 19 давай и отпразднуем. А то у меня 20-го куча родственников съедется. Дети с внуками. А у тебя же все равно никого.» 
Она, Вероника, даже не извинилась. Она и не заметила, что уколола. «У тебя никого».
Вот оно! Вот что давило в груди и щипало в глазах. 55 лет – и никого.
Парковалась и поднималась в квартиру Любовь Михайловна на автопилоте. Слезы душили. Однако они собирали свою армию где-то в районе горла.
Но сил хватило сделать все как обычно: присев на старинную кушетку, Любовь Михайловна сняла сапожки, почистила их щеткой, поставила на полку. Надела пушистые  тапочки, переоделась, повесила в шкаф брючный костюм, зашла в ванную, приняла душ, нанесла на лицо и руки крем, взяла ноутбук и бутылочку с кефиром (Любовь Михайловна много лет вечером пила только кефир), расположилась на диване, просмотрела почту. Все отложила в сторону.
- Почему же я одна? Да потому что я так хотела сама!
А кто мне помогал? Семья? Как бы ни так! Быть старшей в семье, где еще трое младших – это не сахар.   
- Родители хотели превратить меня в няньку – не вышло. Да, я быстро выпорхнула из гнезда. Но не вешала ни на кого своих проблем.
Действительно, совсем юной девочкой Люба сама приехала в большой город и легко поступила в вуз. Ей дали общежитие. И все это без связей и денег. Уверенность и упорство Любы не позволили ей удивляться легкости, с которой она всего добивалась.
Ухаживания красавца, известного футболиста Мишеньки она восприняла тоже как должное, хотя не менее полусотни юных чаровниц завидовали ей совершенно не белой завистью.
Мише удалось завоевать ее сердце. Любе все в нем нравилось: немногословие, сила, даже немного пугающая красота.
Они поженились тайно, не сообщив ничего родителям. Расписались, поели мороженого в кафе. Потом гуляли по городу, фотографируясь поочередно на подаренный ими себе «Зенит». Любовь Михайловна легко нашла объемный альбом в зеленом переплете. Вот их «свадебные» фотографии! Везде они по одному – другой фотографирует.
Она -в коротющем платьице с абстрактным рисунком и в туфлях на платформе -нюхает одуванчик.
Он – в широченных джинсах на бедрах и рубашке с огромным воротником- пытается демонстрировать бицепсы.
Она уплетает мороженое. Он подтягивается на турнике. Вот! Вот это единственная общая фотография. Они тогда попросили какую-то тетку их сфотографировать. Та  долго руководила всем: как стоять, как улыбаться.  В результате на фотографии они выглядят унылыми, а рука Миши вообще в движении – он то ли собирается обнять молодую жену, то ли убирает руку.
Любовь Михайловна ощутила на минуту прежние чувства. С Мишей было легко, весело. Он такой красивый, сильный. Казалось, в их жизни просто не может быть проблем.
Но проблема появилась. Даже не проблема, а беда.
На одной из тренировок Миша повредил позвоночник. Близилась игра, поэтому он скрыл травму. Игра усугубила состояние так, что Мишу унесли с поля на носилках.
Потом были больницы, операции, консилиумы, новые операции. В итоге юная Люба оказалась с обездвиженным мужем в квартире. Она не знала тогда, что ей делать. Миша остекленело смотрел перед собой, отказывался общаться. Жизнь перестала быть радостной. Это казалось обидным. Миша обманул ее ожидания. Люба понимала, что должна поддерживать, сочувствовать. Но она только злилась, злилась, злилась.
В конце концов ее стал раздражать даже бледный цвет лица мужа.
Она добилась, чтобы клуб оплатил сиделку. Так в доме появилась Людмила. Ее любимая фраза: «сейчас все будет хорошо», на лице – сплошной оптимизм.
За Мишей она ухаживала старательно. И он  начал поправляться. Удивлялись все, но через месяц после появления Людмилы он уже сидел в инвалидном кресле, а через два- начал делать первые шаги. 
В самом начале Люба ревновала и злилась, что не она источник этих побед. Потом стала понимать: при самом благоприятном исходе Мише дорога в большой спорт закрыта, а делать он больше ничего не умеет. Пойдет на тренерскую работу? Массажистом? Будет получать копейки и ныть до конца дней? 
Люба вдруг отчетливо поняла, что Миша ей больше не нужен. Случай помог решить проблему. Люба застала Мишу и Людмилу во время страстного поцелуя.
Дальше – скандал, развод, раздел имущества.
И вот Люба опять свободна, у нее есть однокомнатная квартира и далеко идущие планы.
Разве она могла предположить тогда, что некая журналистка состряпает материал о звездном спортсмене, о несчастье, о коварной бесчувственной жене и умной, смелой, заботливой сиделке.
А потом еще про эту историю снимут документальный фильм, финал которого – свадьба героя и сиделки. С Любой никто из журналистов не связался, но помоями облили щедро.
Дальше – больше. Какой-то режиссер увидел фильм и оценил внешние данные Миши. И тут понеслось! Он теперь звезда не поля, но экрана. Живет в загородном доме, все у него в порядке. Взрослые дети. Обожает Людмилу и слывет в своей богемной среде примерным семьянином.
Любовь Михайловна отложила альбом, закусила губу. Слезы прорывались к глазам, давили, но она их не пускала. Пошла на кухню, сварила крепкий кофе и выпила две чашки подряд, чего не делала вообще никогда на ночь.
Вернулась к альбому. Начала листать его в обратном порядке – от «свадебных» фотографий к детству.
Из альбома выскользнула незакрепленная фотография. Любовь Михайловна невольно улыбнулась. Но ней трехлетняя малышка в резиновых красненьких сапожках и в таком же по цвету дождевике. Ручонки сжаты в кулачки, бровки нахмурены. А в «глазках – шоколадках» - так называл карие глаза Любы папа – разлито настоящее торжество. Вокруг солнце, зеленая трава, цветы. Этот день Любовь Михайловна помнила удивительно ярко. Тогда мама купила ей эту невероятную красоту, казавшуюся необыкновенным сокровищем. Любочка померила сапожки и дождевик и скомандовала: «Фатарафироваться».
Мама уговаривала отложить это до лучших времен, когда пойдет дождик, но Люба настаивала. Она не капризничала в привычном смысле, она стояла на своем. В прямом смысле. Оставаясь на одном месте, она сто раз произнесла «фатарафироваться», и мама сдалась. Она пыталась уговорить Любочку сложить обновки в пакет, но и это не удалось. Так они и отправились «фатарафироваться» по июльской жаре, готовые к неожиданному ливню. Фотограф от души посмеялся над историей и предложил сфотографировать «юную модель» на лоне природы.
А вот они с мамой возле куста сирени. Этот снимок делал папа на едва только купленный фотоаппарат. Жаль, фотография не цветная. Любови Михайловне на секунду показалось, что она почувствовала сиреневый запах. Мама очень любила сирень. Вообще цветы. В доме было много комнатных цветов, они почти круглый год цвели. Любовь Михайловна невольно оглянулась на одинокий кактус, робко прячущийся за створками жалюзи.      
- Я же любила их! И маму, и папу. А потом мне стало так обидно, когда они решили заводить детей. Еще и еще. Ладно бы только Вера. Но потом Паша, а еще и Лена. Зачем? Сами не знали.
 Когда закончила школу и уехала, она для себя решила, что будет искать в этом мире дорогу сама, ни на кого не будет рассчитывать. Но и вечной нянькой тоже не будет никогда. Впрочем, она и дома категорически отказалась помогать матери с малышами.
И так постепенно Любовь Михайловна отдалялась от семьи. Иногда она приезжала на семейные торжества, потом стала приезжать все реже. А после ухода родителей смысл приезжать в город детства был утрачен навсегда.
У сестер и брата бесконечно рождались дети, Любовь Михайловна даже потеряла счет своим племянникам. Они жили дружно, но с постоянными проблемами: кто-то болел, кто-то попадал в истории – участвовать в этом ералаше Любовь Михайловна категорически отказалась.
Теперь общение ограничилось парой звонков в год. Впрочем, четыре года назад семья попыталась ворваться жизнь Любови Михайловны в лице племянницы Даши.
Эта история с первой секунды напомнила какой-то старый отечественный фильм про приезд бедной родственницы из провинции к богатой городской тетке.
Даша бесцеремонно вторглась в отлаженный быт Любовь Михайловны ураганом местного значения. Она не просила, она констатировала факт: Я приехала и буду у Вас жить, я поступаю в институт, и вы мне поможете.
Она нарушила годами отработанный режим жизни Любови Михайловны. Удивительно, но от этой напористости племянницы тетя не сразу пришла в себя.
Возвращаясь вечером домой, Любовь Михайловна находила в своих тапочках ноги Даши. На вопрос: «Почему ты в моих тапочках, а не в гостевых?» слышала ответ: «А Ваши такие удобные». Да ее ждал вечером ужин, толченка, котлеты, салат, кисель и пирожки с домашним вареньем. Но это не радовало. И не только потому, что такие ужины не были предусмотрены строгой диетой Любови Михайловны, а потому, что кухню после кулинарных стараний Даши нужно дня два отмывать с применением «химического оружия» - всего запаса моющих средств.
Любовь Михайловна ядовито высказывала Даше все, что думает о ней и ее действиях, а та улыбалась, целовала в щечку и говорила: «Ой, теть Люб, не сердись. Ну, вот такая я».
Любовь Михайловна ощутила неприятный холодок в душе. Тогда она пообещала Даше помочь с поступлением. И декан факультета, на который поступала племянница, был мужем ее хорошей знакомой. Но она не стала помогать. Любовь Михайловна с ужасом думала, что, поступив, Даша пять лет будет жить с ней в одной квартире, а потом войдет во вкус и останется насовсем. Она успокоила себя тогда тем, что все должен решить случай. Ведь ей, юной Любе, никто не помогал. А она всего добилась сама. Вот и Даша пусть старается. Но говорить племяннице о том, что помогать не будет, Любовь Михайловна не стала.
Даша не поступила. Она прорыдала день. С опухшими глазами вечером начала выстраивать планы на будущее, в которых была работа в этом же городе, дополнительные занятия, курсы.
Любовь Михайловна твердо ей сказала, что это все можно делать и дома. Что всем, чем могла, она помогла и теперь Даше нужно упаковывать вещи и уезжать. Говорила она это строго и твердо. Даша в изумлении смотрела на тетю. Кажется, она впервые поняла, как ее воспринимает Любовь Михайловна. Как обузу. Она было начала что-то говорить, потом запнулась, икнула, выпила воды, вытерла слезы, прошептала: «ничего себе» и пошла собирать вещи. Утром она уехала.
Было воскресенье. Любовь Михайловна, проводив Дашу, а точнее, выставив ее за дверь, вздохнула с облегчением. Целый день генералила. К вечеру ее квартирка приобрела прежний удобный и комфортный вид. «Так-то лучше», - тогда подумала про себя Любовь Михайловна, удобно расположившись вечером на диване со стаканом кефира.
Оставшиеся плюшки, булочки и рулетики она без сожаления отправила в мусоропровод еще с утра.
- Боже! Я ведь за четыре года ни разу не поинтересовалась судьбой Даши! Я разогнала всех, кто меня хоть сколько-нибудь любил!
Любовь Михайловна открыла дверь на балкон. В комнату не спеша и весьма деликатно начал входить прохладный воздух осени.
Так хотелось плакать! Любовь Михайловна прикрыла глаза в надежде, что слезы прорвут все настроенные за это время плотины. Нет, глаза сухие, голова раскалывается.
- Когда я плакала последний раз? Года два или три назад! Да. Это история с Киану. Она вспомнила, как в подземном переходе остановилась от неожиданно приятного голоса и строчки:            
Нить времен, как всегда, неожиданно рвется,
Чтоб связать ее, я вырываю свой нерв.
Под гитару эту песню исполнял парень, удивительно похожий на Киану Ривза.
Он как-то по-особенному взглянул на Любовь Михайловну, так тепло, что она весь день его вспоминала. На следующее утро можно было на работу отправляться на машине – ее отремонтировали, но Любовь Михайловне хотелось увидеть «Киану», так она прозвала парня, впрочем, не такой он и парень, ему лет 30 не меньше.
В этот раз она остановилась возле него на продолжительное время, с явным удовольствием послушала две песни.
Эти «утренние свидания» стали потребностью.
Однажды он спел:
Жаль, что я беден сейчас
И могу подарить
Только целый мир,
Огромный – огромный мир
Моей тихой любви
Девочке с кофейными глазами
Это было какое-то наваждение. Любовь Михайловна чувствовала что-то, чему не могла придумать имя.
И это что-то пыталось расширить ее грудную клетку, поместиться в чем-то узком, не готовом и таким масштабом. Это вторжение было болезненным. Даже смешно!
Она и какой-то уличный музыкант, пусть даже и похожий на Киану Ривза.
В один из дней ноября его не оказалось на месте. И на следующий день, и потом. Было ощущение тревоги. Любовь Михайловна подошла к художникам, рисовавшим портреты неподалеку. Спросила о Киану. Мужчина, не переставая орудовать карандашом, произнес почти без эмоций:
- Да, знаю. Этот гитарист – Петя Евсеев. Он умер неделю назад. Он же давно болел. У него онкология была.
 Любовь Михайловна произнесла что-то, проделала путь к выходу, села в такси, вышла возле парка, позвонила на работу, предупредила, что задержится, и только потом разрыдалась громко, в голос. В парке никого не было, где-то вдалеке дворник подметал опавшие листья.
Любовь Михайловна плакала долго, эти слезы уже лились и в память о маме, папе (у них на похоронах Любовь Михайловна не проронила ни слезинки!).
Тогда она испытала облегчение от слез. Заглянула в зеркальце, чтобы поправить макияж.
- Да! Папа называл мои глаза «шоколадки». Мама иногда, смеясь, говорила: «Сегодня шоколад у Любушки сливочный – счастливая такая, а вчера весь день – горький – злилась и бурчала.» Теперь в глазах только горький шоколад, вот такой душевный диабет!
А Петя – «Киану» называл мои глаза кофейными! И опять полились слезы!
Тогда Любовь Михайловна впервые зашла в храм, поставила свечи и, как могла, помолилась об упокоении Михаила, Лидии и Петра. И слезы были. А сейчас слез нет. И облегчения нет.
Любовь Михайловна вздохнула. Теперь, наверное, не уснуть до утра. Присела перед зеркалом, вынула шпильки. Каштановые волосы рассыпались, обрадованные освобождением.
- Я совсем не старая. Даже седых волос нет. И овал лица хороший.
Любовь Михайловна придирчиво осмотрела себя.
- Да! Морщин много. Ну, много. И что?
Кого это беспокоит? Перед кем красоваться? Ну и чудненько.
Это любимое выражение Ванечки. Еще одно воспоминание всплыло.
Иван Петрович – подполковник – появился в ее жизни полгода назад. Они познакомились на юбилее общего приятеля. Ивану Петровичу было поручено проводить даму домой, благо - дом Любовь Михайловны через дорогу. Иван Петрович проводил, вернулся к гостям, а потом направился к новой знакомой.
Их «камерный» роман длился месяц. «Камерный» его называла Любовь Михайловна, потому что Иван Петрович пробирался в ее квартиру украдкой, встречались они только на этой территории. Иван Петрович был женат и страшно боялся своего тестя, занимавшего очень высокий пост.
Любови Михайловне было все это смешно, а сейчас вспоминать было противно. Зачем ей нужен был этот Ваня – трусливый и слабый. Только физиология. Чистая физиология.
Впрочем, это еще называют грехом. Хорошо, что Ваню так быстро перевели в другой город.
- Да, Вероника права, у меня никого. Я всех разогнала!
Любовь Михайловна твердо сказала это своему отражению в зеркале. И вдруг губы ее дрогнули, она всхлипнула, потом рухнула на диван и разрыдалась. Сначала она задыхалась от слез, потом плакала тихо-тихо, потом слезы вытекали из глаз как-то сами по себе, мысли двигались плавно, тягуче. К утру Любовь Михайловна уснула.
Утро было ласковым и ярким. Обычно такие ощущения случаются в день особенных праздников.
Откуда-то взявшиеся солнечные зайчики устроили чехарду на паркете. Хотелось сладко потянуться и почувствовать запах из кухни. Потянуться можно, а вот вкусный запах нужно создавать самой.
Любовь Михайловна легко поднялась. Было предчувствие чего-то важного. Ей хотелось к людям. Наскоро собравшись, Любовь Михайловна, минуя гараж, пошла к троллейбусной остановке.
Было прохладнее, чем казалось из окна. Пока подошел троллейбус, Любовь Михайловна даже успела продрогнуть. В салоне оказалось совсем немного людей. Пристроившись на сидение у окна, Любовь Михайловна неожиданно для себя нарисовала на запотевшем стекле смешную рожицу. Оглянулась по сторонам – и быстро стерла рисунок. Как будто никто не заметил. Чего  это она?
- Почему же так мало людей?  Сегодня же воскресенье!
Любовь Михайловна вышла возле парка. Но его дорожки тоже пустовали. Только на одной из аллей была заметна в легком тумане фигура дворника.
Любовь Михайловна побрела к этой фигуре – хоть кто-то будет рядом. Присела на скамейку.
Старые платаны склонили свои стволы к дорожке, как жирафы к реке.
Да! Стволы такие пятнистые, точно- точно жирафий окрас.
А вот лист какой красивый! Вот он планирует, как птица.
- Наверное. Дворнику не до сравнений, его, скорее всего, раздражают эти платаны, листья, осень.
Любовь Михайловна пригляделась к приближающейся фигуре. Это была молодая женщина.
- Интересно, что за жизненные обстоятельства ее вынудили орудовать метлой? Вдруг Любовь Михайловна очень явственно ощутила на себе пристальный взгляд. Оглянулась – никого.
- Вот уже и шизофрения подкралась!
Она пригляделась к скамейке, стоящей напротив. И вдруг заметила в прорези скамейки две коричневые пуговки глаз.
И тут раздался голос:
- Любушка!
Любовь Михайловна привстала, оглянулась на зов. Звала дворничиха, но явно не ее. Из-за скамейки вышла девчушка лет трех, забавная, со смешинками в карих глазах. На ней было простенькое серое пальто, но с нарядными аппликациями разноцветных бабочек: желтых, красных и зеленых. Желтый вязанный берет сполз на самые бровки. Красненькие ботинки, явно доставшиеся владелице от предыдущей хозяйки, были немного великоваты. Их слегка побитые носы скрывала тщательно растушеванная губная помада.
Дворничиха подошла ближе. Любовь Михайловна уже по голосу догадалась, но теперь окончательно удостоверилась – это Даша.
- Даша? Ты здесь живешь? Работаешь? А это чей малыш?
- Тетя Люба! Я и не думала, что мы так встретимся. Хотя в одном городе живем. Познакомьтесь, это Любушка. Моя дочка. 
Любушка поправила берет и деловито протянула маленькую ладошку своей тезке.
- Ой, Любушка, а ладошка- то такая холодная?
- А там в море я кораблики пускала из листьев, пойдем покажу. Любушка потянула Любовь Михайловну к большой луже рядом с неработающим фонтаном. В ней плавало несколько кленовых листьев, изогнутых, как блюдца.
- Вот оно – море! -гордо сказала Любушка.- Давай, пускай свой кораблик.
Любовь Михайловна выбрала подходящий лист и пустила в плаванье по «морю», она наклонилась, подула, и «кораблик» забавно закружился.
Любушка засмеялась. Любовь Михайловна смотрела на малышку, на присевшую неподалеку на скамейку Дашу. Ее сердце переполняло что-то, чему она не могла придумать название.
Ей вспомнилось, как мама впервые привела ее в детский сад. Воспитательница спросила ее имя, она ответила «Любушка», но от волнения три первые буквы она произнесла почти про себя, у нее получилось «ушко». Так ее долго в садике и звали.
- К маме пойдем, - Любушка потянула Любовь Михайловну к Даше.
- Ты, наверное, хочешь узнать, что со мной произошло, - Даша явно волновалась. Дочка почувствовала это, взобралась к ней на колени, обняла и громко поцеловала в щеку:
- Мамочка! Я тебя люблю!   
- Я тоже тебя люблю. Любушка!
- А я есть хочу!
- Сейчас пойдем в кафе, я тебя накормлю.
- А давайте купим еды и поедем ко мне. У меня ты все и расскажешь, ладно, Даша?
Следующие три часа прошли в хлопотах, но совсем незаметно. Были закуплены разные продукты. Все три дамы были доставлены веселым таксистом домой. Даша принялась готовить, а Любовь Михайловна искупала Любушку в ванне с пеной и ароматическими маслами. Они и в ванной комнате умудрились соорудить два кораблика из мыльницы и, хохоча, устраивали регату. Потом с аппетитом покушали, Любовь Михайловна рассказала Любушке сказку про визгливого поросенка.
Даша рассмеялась:
- Помню эту сказку! Мне мама рассказывала.
- Да, это была любимая сказка нашей мамы, твоей бабушки.
Маленькая Люба уснула, выставив розовые пяточки из-под пледа.
Любовь Михайловна укрыла девочку поплотней и спросила Дашу:
- Ну, рассказывай. Откуда у тебя это сокровище?
Даша улыбнулась.
- Да! Самое бесценное!
Она вздохнула.
- Знаешь, когда я тогда вышла от тебя, то почти час просидела здесь недалеко, в беседке. Я была уверена, что ты позвонишь и вернешь меня.
Потом поехала на вокзал. Сидела на скамейке и вспоминала, как мама мне говорила перед отъездом, что я очень на тебя похожа и многого добьюсь. Ехать домой стыдно как-то. Глупое чувство! Всегда хочется спрятать свою немощь и в город детства на коне – победителем.
Понимаешь, я всю жизнь чувствовала защищенность. А тут такое одиночество! Как будто весь мир против меня. Тот мир уютно зажигает огоньки в домах, в нем так вкусно пахнет ужином. Есть душ и теплая постель.
После трех дней на вокзалах эти простые радости я стала ценить особо, но они превратились в нечто недостижимое. Деньги кончались, на работу меня никуда не брали. И тогда, когда я уже согласна была вернуться домой, судьба меня свела с Яной.
Яна торговала на рынке. Ей нужно было срочно уезжать домой, но хозяин распорядился найти замену, обучить и только потом уезжать. Яна довольно быстро ввела меня в курс дела. И началась моя «рыночная» жизнь. Здесь все двигалось по своим законам, о которых обычные покупатели даже не догадывались. Первое время меня, конечно, приводила в ужас необходимость постоянного обмана, бесконечные курение соседок, частые поводы для того, чтобы выпить. Но у меня был свой угол (хозяин снимал для пятерых однокомнатную квартиру, за которую мы отдавали большую часть своей зарплаты).И потом на рынке никогда не останешься голодным. И когда дни потянулись привычной чередой, все происходящее перестало пугать. Это вчера было страшно. А когда страшное повторяется и сегодня, и завтра, и послезавтра, оно превращается в привычные будни.
Даша замолчала, плотнее завернулась в шаль.
Любовь Михайловна сидела прямо, напряженно, как на скамье подсудимых. Каждое Дашино слово обвиняло.
- Знаешь, теть Люб, если бы не ты, я бы и сейчас, наверное, была бы на этом рынке, спилась бы… 
Как-то в начале  зимы, когда мы на себя надели все теплое без разбора и походили на неваляшек, потому что холод был еще влажный, осенне-зимний, пробирающий до костей, на нашем рынке появилась ты. Я не знаю, зачем ты зашла на это рынок, но твое появление было замечено всеми. Ты была в короткой норковой шубке цвета молочного шоколада, в элегантных брючках. Вокруг шеи мягкий персиковый шарф, волосы рассыпаны по плечам. На руках элегантные перчатки, в руках небольшая сумочка. Я не хотела, чтобы ты меня заметила, отвернулась. А тут Казик вытащил большое зеркало, чтобы покупательница рассмотрела себя во всей красе.
Но первой это сделала я.
Понимаешь, тетя Люба, это был такой контраст! В нескольких штанах, в огромных сапогах, необозримой куртке, в теплом платке поверх шапки, я выглядела старше своей мамы.
Мне стало понятно, что нужно уходить, но куда?
Всю ночь я думала об уходе, но еще сомневалась. Окончательно все разрешилось, когда хозяин объявил, что пришла моя очередь идти к нему в наложницы.
Девчонки периодически исчезали из квартиры, потом появлялись и, посмеиваясь, говорили о том времени, когда и я все узнаю. Я догадывалась, но не думала об обязательности исполнения такого пожелания.
Даже не хочу тебя, тетя, расстраивать подробностями того, как я сбегала из квартиры, скажу одно – отделалась легким испугом.
Шла на вокзал с теми немногими вещами, которые успела забрать, и понимала неизбежность возврата домой. Внутри куста сирени пряталась стайка воробьев. Они ерошили перья и сердито чирикали.
Я остановилась и расплакалась. Несчастный я воробей! Стыдно ехать домой. В подземном переходе  присела рядом с музыкантами, размышляя над тем, а не остаться ли здесь в качестве нищенки с протянутой шапкой.
Не сразу вслушалась в слова песни:
Отогреваю тебя,
Как замерзшую птицу
Снег, всю тебя серебря,
Упадет на ресницы
Дивная – дивная ты-
Королева из сказок.
Ты воплощаешь мечты,
Все мечты мои сразу.

Я посмотрела на исполнителя и ахнула – копия Киану Ривз!
Любовь Михайловна вздрогнула, но ничего не сказала Даше.
Даша взглянула на дочку и продолжила чуть тише.
- Наверное, так Богу было угодно, что я прошла через всякие трудности, чтобы встретить Петю. Тогда он спросил как - то строго: «Спать есть где?»
Я сделала еле заметное движение головой. Тогда он категорически сказал: «Бери вещи, пойдем!».
И я  пошла. Нисколько не сомневаясь и совсем без страха. 
Мы подошли к старинному многоэтажному дому. И «Киану» представился: «Петр». Я ответила «Дарья».
Петр подвел итог: «Дарья, жить тебе негде. Значит, пока будешь жить у меня. Квартира у меня однокомнатная, ну ничего, я пока посплю на кухне, на раскладушке». Так началась наша «совместная жизнь».
Тетечка Любочка! Это было волшебное время! Петя, как оказалось, был известным журналистом. Был женат. Но с ним случилась эта страшная болезнь. Жена не захотела быть рядом «в болезни». Они развелись, разменяли квартиру. Длительное лечение дало хрупкую надежду. Но работать в прежнем ритме он уже не мог. Решил писать книгу. «За материалом» спустился в подземку. А когда книга была написана и издана, так привык к общению с друзьями- музыкантами и художниками, что продолжал петь свои песенки. Кстати, это было неплохой подмогой в материальном плане.
Я договорилась мыть полы в подъездах. Так мы и не бедствовали. Более того! Никогда не забуду, какой Новый год мне устроил Петя. Он купил мне маленькое черное платье. В углу комнаты прикрепил ветки сверху вниз все объемнее и объемнее. Получилась такая часть елки.
Под ее нижними ветвями Петя поставил невысокий столик. Сервировал его «шампанским», устрицами и жареными каштанами.
Сувенирную фигурку Эйфелевой башни закрепил где - то недалеко от свечи, так, что большая тень падала на стену. Включил Джо Дассена. Так мы встретили Новый год по-парижски. Мне хотелось, чтобы он меня поцеловал! Но мой галантный и элегантный кавалер, как обычно, удалился на свою раскладушку, пожав руку и  поцеловав на прощанье только кончики пальцев.
Он не допускал перехода через четко прочерченную границу. Меня это как-то задевало, но совсем чуть-чуть.
А еще было Рождество. Честно говоря, я раньше не придавала особого значения этому празднику. Он как-то был вторичен. Вот Новый год – да.
Но Петя смотрел на это по-другому.
Поэтому мы украсили дом по-особому только к Рождеству. Накупили всяких вкусностей, я испекла пирогов.
Ближе к полуночи мы направились на службу в храм.
Звезды, наверное, и не подозревали о том, как хорошо они украсили наше небо. Они сонно мигали, похожие на маленькие сосульки.
Ночной снег выглядит совсем иначе. Он какой-то уютный и торжественный одновременно. А как необыкновенно ложится золотой свет из окон храма на белые сугробы! 
Я почему-то думала, что устану на службе и захочу спать. Но меня распирала радость. Мне все казалось необыкновенным. Сказочная елка и вертеп с маленькими яслями, мерцание свечей, пение хора. Я попыталась несколько раз спросить у Пети довольно громко о том, что происходит в тот или другой момент, но он только меня приобнял и пообещал все рассказать после службы. Батюшка очень напоминал Деда Мороза и белоснежной бородой, и голубыми искорками добрых глаз. В самом конце службы это сходство усилилось еще больше, когда батюшка начал дарить подарки детишкам. Совершенно неожиданно он подарил его и мне. Я попыталась отказаться, но он кивнул утвердительно. И мне стало так хорошо! Я почувствовала себя самой счастливой! 
Потом мы с Петей шли, обнявшись, ели конфеты и мандарины из подарочного большого кулька, тихо смеялись, боясь спугнуть птицу счастья, усевшуюся на левом плече, как попугай у пирата.
Вот так мы и жили как любящие брат и сестра. Нам было хорошо, но не скажу, что легко. Все-таки мы молодые, и не знаю, чего стоило Пете так себя сдерживать, но даже мне хотелось иных отношений.
И я стала проситься замуж. Да-да, тетя Люба! Именно я. Причем настойчиво. Петя объяснял, как мог, что он не может быть слабым и воспользоваться ситуацией. Жениться – это взять на себя ответственность, а он с его болезнью не уверен в том, что сможет это сделать, скорее, сам будет обузой. Я говорила о том, что мы все преодолеем, а он о том, что результаты очередного посещения врача не вселяет оптимизма.
Но я его уговорила. И мы обвенчались. Перед этим Петя спросил:
- Ты хоть понимаешь, глупая девчонка, что мне отвели полгода жизни!
- Знаешь что, Петр! А как люди расставались в 30-е годы навсегда, отправляясь в ссылки, в тюрьмы и не имели возможности даже писать друг другу! Они просто знали, что где-то один думает о другой, ждали встречи, даже если эта встреча и была после…
Я не могла произносить слово «смерть».
- Ведь браки заключаются на небесах.
Ты хочешь лишить меня счастья!
Петя решился. Но он потребовал встречи с родителями.
Мне пришлось ехать домой, говорить правду. Мама только вздыхала да всплескивала руками.
На брак родители нас благословили. Мы обвенчались. Наше венчание было тихим и торжественным. И были встретившиеся совсем иначе пальцы.
И было желание дарить себя без остатка. И наша Синяя птица совсем уже свила гнездо под потолком, ночами смущенно прикрывая голову бирюзовым крылом.
А потом пришло время болезни. Становилось хуже. Петя лег в клинику. Терпеливо проходил процедуры. Поддерживал меня шутливыми SMS-ками.
Я не буду рассказывать тебе про все «качели» болезни. Становилось хуже, лучше. Мы надеялись на чудо. И чудо случилось. Петя прожил еще больше года.
Моя беременность действовала лучше всякой терапии. Врачи удивлялись.
А он только и думал, что о малыше. Во время беременности он много говорил мне о важности исповеди и причастии. Мы часто ходили в храм. Как-то Петя спросил меня о том, простила ли я тебя, тетя Люба. Я ответила утвердительно. Но Петя настаивал: « Ты уверена? Мне это важно».
Честно, во мне еще жила какая-то обида. Я порылась в себе, вытащила ее наружу. А когда избавилась от нее, так стало легко!
Когда родилась дочь, именно Петя предложил назвал ее Любовью. И в честь тебя, и в честь нашей Любви.
Он был такой счастливый! Сочинил море песенок. И все про свою девочку с кофейными глазами.
Даша не заметила, как смущенно улыбнулась Любовь Михайловна. Вот, оказывается, о ком пел «Киану Ривз». А она возомнила о себе!
- Петя умер в больнице, когда Любушке исполнилось полгода. Она, конечно, его не запомнила, но я ей много рассказываю о папе.
Она любит слушать.
Она больше похожа на меня, а точнее – даже на тебя, тетя, но иногда Любушка смотрит так исподлобья, точно Петя.
И еще смеется совсем как он. И рукой подпирает щеку.
Даша заплакала. Любовь Михайловна прижала ее к себе и разрыдалась тоже. Они не заметили, что проснулась Любушка.
- А вы чего плачете? - Она сидела на диване, с розовыми щечками после сна, на одной щеке отпечаталась маленькая пуговка от подушки.
Взрослые улыбнулись, вытерли слезы:
- Ну что ты, это мы так, лук резали. Как ты поспала, котенок.
- Хорошо. Только вы лук больше не режьте. Я его не люблю.
Она немного помолчала и добавила серьезно: «А вас люблю!»
- Мы тебя тоже очень любим.
- Очень – очень.
18 числа, накануне дня рождения, Любовь Михайловна подошла к Веронике Алексеевне.
- Вероника! Послушай! Я тебя приглашаю завтра в кафе на свой день рождения. С коллегами, как и договорились, 21, а завтра приходи к нам. Будет вся моя большая семья, человек 30. Приехали две сестры, брат, невестки, зятья, племянницы, племянники с женами, мужьями и детьми. Будет моя любимая племянница Даша и внучка Любушка. Они живут вместе со мной. Приходи! Будет шумно и весело!
- Спасибо, Любаша! Я не смогу. Нужно готовиться к встрече своей шумной и веселой компании. Поздравляю тебя.
Вероника совсем не хотела обидеть ее тогда. Это очевидно. Но Любовь Михайловне было приятно говорить о своей семье. Как хорошо, что конец рабочего дня. У них сегодня с Любушкой грандиозные планы – нарисовать картину пальцами. Все необходимое уже приготовлено. А мама Даша пусть себе готовится к экзаменам. Эта коварная искусительница, наверное, приготовила что-нибудь вкусненькое. Ладно – ладно! В воскресенье идем в тренажерный зал.
В прихожей малышка в ее  пушистых тапочках и с любимой французской помадой в руках. На лице – блаженство и неповторимый мейк-ап.
- Бабулечка! Я тебя так люблю. Больше всех в мире. Почти как маму.
- Я тебя тоже, мой ангел.
Как хорошо уметь любить!