Идиотка

 Идиотка

                повесть

                                Издавна простолюдины верили,               
                что пораженный молнией человек
                очищается от своих грехов,
                потому что бывает невинною жертвою
                укрывшегося за ним дьявола...
                (Народное поверье)               
               
               

                Глава 1
                Февраль 1999 года, Санкт-Петербург.
 Несмотря на то, что Таня ждала звонок непереносимо долгий день, телефонная трель взорвала тишину неожиданно. Аппарат подал голос именно в тот момент, когда у девушки уже не оставалось сил выносить пытку неизвестностью – самую мучительную из всех пыток. 
«Что же я натворила, Господи!? – пульсировало в мозгу целый день, не давая и минуты покоя. – Кто я такая, чтобы судить других, выносить приговор и приводить его в исполнение? Да и существует ли такой проступок, за который можно лишать человека жизни. И как мне теперь с этим жить?..»
 Она только что перестала метаться по пустой квартире и, твёрдо решив начать методично обзванивать больницы и морги, направилась в прихожую, к телефону. Звонок хлестнул в лицо, сердечко пропустило удар, и рука отдернулась от трубки, словно обожжённая. Померещилось, что аппарат, выждав момент, когда она приблизится к нему сама, уже обессилив и лишившись воли к сопротивлению, потянулся к ладони оскалом белых кнопок.
«А вдруг мне приснился весь этот кошмар?  Он жив и сейчас звонит, чтобы извиниться и предупредить, что задерживается на работе?
«Ты это, Танюха, извини… я вчера чуток перебрал… - скажет он».
 Таня представила, как он в смущении переминается с ноги на ногу и скребёт затылок.
Растягивая время, она досчитала вслух до семи – Таня с детства отчего-то верила в это число - и схватила трубку. Сжала её судорожно, будто до того мучительно долго балансировала на краю пропости и наконец, решившись, шагнула-таки навстречу притягивающей к себе бездне. И, как от тугой струи встречного воздуха при падении, сразу заложило грудь.
 - Да, -  Таня дала петуха и закашлялась.
 - Это  квартира четыре? Я туда попал?
 Незнакомый мужчина, уверенный, по-деловому собранный.
 - Да…
 Она изо всех сил постаралась взять себя в руки, чтобы голос не дрожал так явственно, и этот  равнодушный чужой человек не почувствовал подкативший к сердцу ужас. Вот прямо сейчас он назовёт её убийцей. Ведь до тех пор, пока это слово не прозвучало, остаётся пусть призрачная, но всё-таки надежда ...
 Пластмасса телефонной трубки стала скользкой от пота, хотя топили этой зимой отвратительно. На термометре, подвешенном над резной телефонной полочкой еще папой, красный спиртовой столбик замер посередине между цифрами пятнадцать и шестнадцать.
 «Надо разговаривать естественно, как ни в чем не бывало... ты же не должна ни о чем знать!.. Зевнуть, что ли? Пококетничать?.. Господи, я не смогу!..»
Мысли путались, перескакивали с пятого на десятое, не давая возможности сосредоточиться. Чтобы прекратить в голове эту бешеную скачку, Таня заставила себя остановить перебегающие с предмета на предмет глаза и вглядеться в замысловатый узор обоев. На стене крупно, наискось – семь корявых черных цифр и приписка: «гараж». Все напоминало о нём. Везде оставил он следы своего пребывания в  доме.
 Таня настолько забылась, что чуть было не положила трубку и даже вздрогнула, услышав собеседника:
 - Мне нужен… - мужчина сделал паузу,  - мне нужен... - еще раз повторил он и уже с расстановкой, видно, читая по бумажке, пояснил: кто-либо из взрослых, проживающих по адресу: Мытнинская, двадцать семь, квартира четыре… Есть кто-то дома кроме тебя, девочка?
 - Я не девоцка, - Таня уже привыкла, что незнакомые люди по телефону принимают ее за ребенка. От волнения она забыла все наставления логопеда. Непослушный язык с трудом ворочался  в заполнившей рот вязкой «каше».
 Трубку на том конце провода скорее всего прикрыли, голос отдалился, но Таня все-таки расслышала:
 - Говорит, что не девочка… Нашла, чем хвастаться. Го-го-го… - Телефонный мужчина был не один.
 Горячая волна потекла от груди к лицу. Таня всегда начинала краснеть с шеи.
 - Очень хорошо, то есть, хорошего ничего конечно же нет, извините... - собеседник замялся. - Моя фамилия Спиридонов, оперуполномоченный уголовного розыска… Тридцать девятое отделение милиции.
 Таня почувствовала, как зубы выдали дробь, и сжала рукой подбородок.
 - Старший лейтенант Спиридонов, - уточнил милиционер. – Девушка, вы слушаете меня?
 - Да, - ноги у Тани вдруг сделались ватными, и она опустилась на стул.
 - Скажите, проживает по этому адресу Еланский Евгений Матвеевич… - бумага опять зашелестела, - одна тысяча девятьсот шестидесятого года рождения, уроженец села Ахтырка Белгородской области?..
 Оперативник перевел дыхание.
 - Да.
 - Он, простите, кем вам приходится?
В голосе милиционера прозвучали нотки участия.
 - Отчим… мамин новый муж, - поправилась Таня, и зачем-то добавила: – Мама умерла… 
Девушка все-таки смогла справиться с волнением. Внутри все мелко вздрагивало, но язык наконец-то отклеился от гортани.
 - Понятно… - чувствовалось, что собеседник подбирает слова, - ваш родственник… или кто он вам… короче, автомобиль, управляемый гражданином Еланским Е Эм сегодня, в семь сорок две, совершил наезд на опору освещения на пересечении проспектов Обуховской обороны и Елизарова. Пострадавший в ДТП водитель доставлен в больницу имени Святой Ксении Петербуржской. Автомашина марки ВАЗ 21115, принадлежащая гражданину Еланскому на правах личной собственности, эвакуирована на штрафную автостоянку ГИБДД. Правда,  от автомобиля мало что осталось…
 «Убийца! Убийца! – опять застучало в голове. Был человек – и нет ничего. Лишь только косо написанный на обоях номер телефона и зловещее слово «гараж» - а вдруг – чудо?..»
- Он жив? 
Чуть было не крикнула Таня, перебив милиционера. Она всё же смогла задать самый важный вопрос.
 - Жив, успокойтесь. Все справки в приемном покое больницы. Вы знаете, где она находится?
«Жив!» - звенело в голове.
 - Да, я там работаю.
 Оперативник помолчал. Было слышно, как он листает бумаги.
 - Мне будет нужно с вами побеседовать… Представьтесь, пожалуйста.
 - Таня… Ой! Кораблева Татьяна.
- А по отчеству?
 - Алексеевна.
 - Очень приятно… простите, приятного, конечно, мало, - опять извинился оперативник. - Татьяна Алексеевна, вы должны подойти в отдел… знаете, где тридцать девятое находится?.. На Суворовском, угол Суворовского и Моисеенко… Значится… - похоже, молодой оперативник играл роль Глеба Жиглова из популярного телесериала, - завтра мне некогда… так… давайте, послезавтра, двадцать шестого февраля в девятнадцать ноль-ноль, кабинет тринадцать, это на втором этаже, справа. Скажите дежурному, что к  Спиридонову. Все, до свидания.
Послышались короткие гудки.
 Таня  положила трубку на рычаг аккуратно, словно она была сделана из хрупкого стекла.
 Руки ходили ходуном, налить из графина воды удалось только со второй попытки.
 Девушка вернулась в прихожую и подошла к большому, врезанному в шкаф зеркалу. Синюшная краснота подбиралась к скулам. Дышать было трудно...               
               
                Глава 2            
                Осень 1999 года, Санкт-Петербург.
Первое время Таня засыпала сразу же, как только удавалось присесть.  На кухне, пока варилась каша, у его постели, дожидаясь термометра, и даже, пока он глотал ложку супа. Умудрялась провалиться в сон и, что удивительно, даже выспаться, спускаясь на эскалаторе в подземку. Спала под гул пылесоса и мерное скольжение щетки по напольному покрытию.
Умываясь и причесываясь по утрам, она удивленно рассматривала в зеркале свое отражение. Незнакомая усталая, исхудавшая женщина – измождённое лицо, ввалившиеся, воспаленные от недосыпания глаза, тусклые  волосы, небрежно увязанные аптечной резинкой в «конский хвост». На вид - под сорок, никак не меньше. Но, как говорится, нет худа без добра, эта нечеловеческая нагрузка по уходу за крупным, но беспомощным, как младенец, мужчиной спасла ее от сумасшествия.
Не было ни времени, ни сил думать, предаваться отчаянию, казнить себя.
А потом она привыкла…               

                Ретроспектива. 1973 – 1983гг, Ленинград.
Вряд ли хоть кто-то из работающих в начале семидесятых в Домостроительном комбинате номер два не знал арматурщицу Валю Гриценко. Высокая, статная, полногрудая, брови  вразлет – мимо такой и захочешь, не пройдешь. Кожа чистая и белая, как сметана, во всю щеку румянец, будто два спелых яблока на только что выпавший снег бросили. Волосы, как вороново крыло, блестящие с синевой, на прямой пробор. Коса вокруг головы по-украински уложена. Высокий лоб открыт, на щеках - ямочки.  Глаза, как угли, жгут. На шейке повязан платочек цветастый. Ноги в лаковые туфельки обуты. Певунья. Плясунья… 
На работе – впереди всех. На доске почета ее фотография третий год красовалась на самом виду, посередине. Улыбалась стахановка всем, кто через проходную на территорию комбината входил, будто встречать дорогих гостей вышла.
И загляделся столяр Алешка Кораблев - парень тихий и мечтательный – на портрет красавицы-арматурщицы. А когда увидел Валентину воочию, как она в клубе на репетиции хороводы водит, и про сон забыл. Год ходил за ней, как привязанный. А она, будто и не замечала страданий ухажера.
- Чтой-то Валюша наша, никак, охрану наняла? – язвили девчонки в общежитии. – Алешенька танкистом служил, он в обиду не даст…
Валентина, глядя на розовеющего от смущения и счастья парня, смеялась со всеми.
- Нашему теляти да волка бы задрати…
А потом сошлись…
Алешка, сам питерский, комнату с матерью делил в коммунальной квартире на Петроградской стороне. Хоромина в дореволюционной постройки доме большущая, с высокими, в три с половиной метра потолками, с видом на Неву. И соседей немного, что для коммуналки – редкость. Лишь две семьи: четверо взрослых и десятилетний мальчик.
Походила Валентина по квартире, заглянула в просторную ванную. Постояла в дверях кухни, размером в два раза превышающую по площади комнатку в общежитии, в которой она с тремя товарками ютилась. Попила чайку за круглым, накрытым белой крахмальной скатертью столом. Повздыхала выросшая в псковской глубинке лимитчица…
Но жить со свекровью под одной крышей, себя ломать, не пожелала Валентина. Чтобы потом попрекали, что за квадратные метры да ленинградскую прописку замуж вышла? Нет уж!..
 Поклонилась Валя коменданту общежития, снесла той коробку конфет и бутылку наливочки сладенькой. Спина не отсохнет и рука не отвалится, а человек, глядишь, по-другому к тебе относиться будет.
Валентина сама выскоблила крошечную семиметровую кладовку, где раньше ведра и швабры хранили. Потолок побелила, обои светленькие поклеила, полы покрасила. Рассохшуюся раму единственного окошка вместе с Алексеем от старой, осыпающейся чешуйками краски отскоблили, белилами освежили. Стекла  намыла, сухой мятой газетой натерла до скрипа, чтобы блестели. Ситчик на занавески в тон обоям в магазине «Ткани» выбрала, сама на машинке  подрубила.
Две односпальные с панцирными сетками  кровати вместе сдвинули, шкафчик, столик поставили, два стула казенных с инвентарными бирками на спинках.  Не узнать стало пыльной кладовки - ожила комнатка.
Чистенько, светло, уютно. Не 6еда, что пять шагов в длину всего, зато свое гнездышко!
 Свадьбу в Красном уголке комбината сыграли.  Директор ДСК Михал Михалыч по правую руку от жениха сидел.
Пять лет в этой комнатке  прожили молодые. Там и Танька родилась, через год после свадьбы.
Жаркое, грозовое лето тогда задалось. В открытое окошко палаты тополиный пух залетал. Санитарки ворчали, но молодые мамаши все равно открывали форточку: духота, рожениц в палате - шесть человек, дышать нечем. Алеша через дорогу, на набережной, чтобы его с Валиной койки видно было, часами после работы простаивал.
А когда выписали домой маму с дочкой, когда вышли с Алексеем и свекровью с больничного дворика, ахнула Валентина: охраняли родильный дом чугунные львы. Они сидели в ряд на гранитных постаментах и тяжелую цепь в зубах держали.
 Разукрашенное разноцветными шариками, с куклой на капоте, такси на набережной дожидалось. Алеша - нарядный, в костюме, при галстуке, конверт с дочкой к груди бережно прижимая, распахнул дверцу белой «Волги»… 
Если и есть рай на самом деле, если его не выдумали люди, чтобы жить на земле не так тошно было, он должен выглядеть именно так. Ясное июльское утро 1975 года - через пять лет наступит коммунизм; легкий ветерок играет тополиными  листьями в больничном дворике; Нева серебряной лентой струится под ногами; растущий, прямо из речного марева Смольный собор устремился в небо.
 Валентина – лимита, своего ничего нет: койко-место в общаге, да и то, пока на ДСК работаешь. Пока в лицо пропарочная камера жаром дышит, а в спину из раскрытых ворот цеха холодом сквозит. Пока от электросварки глаза сохнут, и виброболезнь суставы грызёт. Пока - молодость и здоровье деревенское от хвороб спасает.
Это ленинградским девчонкам можно привередничать: там работать не хочу, здесь - не буду.
Нет, на всю жизнь запомнила Валентина, как приходила мать с последней дойки с опухшими красными руками, а потом всю ночь стонала, не зная, как их уложить, бедных, удобнее. Разве забудешь ненавистный, въевшийся в кожу и волосы мамы запах навоза не смываемый даже в бане. Стояло перед глазами девушки окаменевшее материнское лицо, с которым та, уронив руки, смотрела, как сбрасывали у калитки с телеги три мешка комбикорма – все, что заработала мама на трудодни за год каторжной работы на ферме.
Нет, Валентина в деревню не вернется. Она и на работе – первая, и в Заводском комитете профсоюза культмассовый сектор взялась вести, и в самодеятельности участвовала. Ни одного выступления не пропустила, чтобы на виду быть, чтобы заметили.
 Комбинат жилье для города строил, но и своих работников не обижал. Получили передовица и общественница Гриценко с дочкой ордер на однокомнатную квартиру в Автово. Окраина, а свой угол. А когда  свекровь - Царствие ей Небесное! - Богу душу отдала, обменяли Валину «однушку» и Лешину коммуналку на двухкомнатную в центре.
Живи – не хочу!
               
                Глава 3               
                Зима 1999 - 2000гг, Санкт-Петербург.
... А потом она привыкла. Удалось перевестись на место отправленной в декретный отпуск процедурной сестрички и сменить суточный график дежурств на дневной. Иногда Таня  исхитрялась уйти с работы пораньше.
Специально для себя она не готовила. Старалась хотя бы раз в день поесть горячего в больничной столовой, а в остальное время питалась на ходу, как придется. А его кормила, словно маленького, по часам и с ложечки.
Уколы делала сама. Первое время к больному приходила массажистка из поликлиники, потом пришлось нанимать. А там и сама научилась. Денег катастрофически не хватало…
Он много спал. Во сне мог обмочиться, или и того хуже… как ребенок. В таких случаях Таня заставляла себя вспомнить тот невыносимый стыд, когда она сама в раннем детстве просыпалась мокрая. И сразу брезгливость отступала, ее место заменяла щемящая жалость к больному.
К середине зимы он стал «говорить»…               

                Ретроспектива. 1975 – 1982гг, Ленинград – Псковщина.
Танька росла девочкой домашней. Белобрысая, сероглазая, волосики тонкие, прямые. Мама  косички заплетала очень туго, и тогда Танька бежала к отцу. Вставала к нему спиной и встряхивала головкой. Он понимал, расчесывал волосенки,  чуткими пальцами переплетал как надо. Не туго и не слабо - в самый раз.
Маленькая Танька напоминала сдобный колобок - складочки, ямочки, ножки-ручки пухлые, короткие, круглый животик – вперед… 
Она могла часами сидеть одна и перебирать разноцветные тряпочки, обрыки лент, разноцветные нитки, конфетные фантики. Раскладывала «добро» на кучки, глазенки блестели, что-то лопотала на забавном детском языке. Когда маме Вале надо было постирать, в квартире убрать или обед приготовить, сажала Таньку в огороженную перилами кроватку, вываливала перед ней ворох ситцевых обрезков и спокойно занималась делом.
Едва Танька подросла, и ей купили первого «пупса», окунулась в кукольный мир. Она нянчиласьлась с целлулоидными «младенцами» целыми днями. Кормила, переодевала, укладывала спать, заставляла учить уроки, лечила…
В деревне у бабушки играла в палисаднике. Делала прически травяным кочкам: заплетала им косы, завязывала вместо бантов разноцветные тряпочки и подстригала челочки. Устраивала «секреты»: в ямку прятала яркую пуговку из бабушкиной круглой жестяной коробки, от которой до сих пор вкусно пахло мятными леденцами, накрывала осколком стекла и присыпала сверху песочком. Ни за что не разглядишь, если не знаешь где.
Подзывала бабулю, та притворно ахала:
- Це шош за текэ? - Бабушка Магда, порой, чтобы угодить внучке, специально вставляла в разговор украинские словечки.
Танька заливалась смехом. Она была уверена, что бабушка сама придумала сказочный, певучий язык. Чтобы было интереснее. И отвечала она на бабулину «ридну мову» так же загадочно, по волшебному:
 - Кала-бала-буль.
Шумные игры Танька не любила. Не понимала этого девчоночьего соперничества, выяснения, у кого самое красивое платьице, за кем мальчишки больше бегают.
 Всё - одна.
Жуков и бабочек, которых ловили деревенские ребята, жалела и сразу же отпускала.
Однажды мальчишки принесли тритона – пятнистого, с желтым брюхом, похожего на маленького крокодильчика, которого показывали по телевизору. Танька выкопала совочком посреди палисадника ямку и зарыла лопнувшую, без донышка, трехлитровую стеклянную банку, найденную в лопухах у забора. Бабушка повесила намытую банку на плетень сушиться, а мальчишки расстреляли блестевшую на солнце мишень из рогаток. Танька натаскала из придорожной канавы детским ведерочком воды. Пучок зеленой осоки в банку поставила. Красиво! И пустила туда тритона.
 Пусть живет...
Пока ходила в поле на дневную дойку за парным молоком, вся вода ушла в землю. Тритон на солнце в стеклянной банке перегрелся и сдох. Танька горько плакала. У девочки к ночи поднялась температура, во сне она кричала.
Бабушка сочинила историю, мол, рано утром, по росе, задохнувшиеся без воды тритоны – если, конечно, у них головка, хвостик и все лапки целы, - у нашего же все цело?! - оживают и уползают в воду.
- А куда, бабуля? – Танька престала всхлипывать.
- Вон канава у дороги после дождей полна-полнехонька. Ему там, на воле, гарно…
Танька поверила, перестала плакать и даже выпила большую кружку молока. Бабушка Магда ежедневно покупала литр молока для городской внучки, но Танька пила только вчерашнее, холодное из погреба или кипяченое, с пенкой.  Парное молоко пахло коровой, было противно.
Девочка любила фантазировать. Однажды представила, что бабушкин дом загорелся, и она, Танька, не знала, кого спасать первым, бабушку Магду или Мурку с котятами. И так было Таньке страшно, что она проплакала всю ночь напролет, а потом у нее долго болела голова…
Больших коров, лошадей, коз и гусей она побаивалась. Когда вечером пастух гнал сквозь деревню колхозное стадо, закрывала калитку, приседала в зарослях пыльной лебеды и сквозь плетень со сладким ужасом смотрела, как во главе стада вышагивал могучий баран-вожак, покачивая страшными рифлеными, завитыми в бублики рогами. Как он  гордо и угрожающе глядел по сторонам своими выпуклыми бараньими глазками.
 - Баба… он смотрит!..
 - Як баран!.. – смеясь, махала рукой бабушка Магда. И вместе с ней хохотала Танька - чумазая от придорожной пыли, пухленькая, щекастая, с облезлой от загара спиной и цыпками на босых ножках.
Котята и цыплята – это совсем другое дело. Чего их бояться?  Мягкие, хорошенькие. Правда, цыплячья мама, клуша, если зазеваешься, может подкрасться сзади и больно клюнуть. Зато Мурка разрешала играть с котятами сколько хочешь. Только они всё больше спали. Насосутся материнского молока, станут кругленькими, как полосатые арбузики, немного побегают за веревочкой и начинают зевать.
Танька не могла спокойно пройти мимо животных. Стоило бабушке отвернуться, не доглядеть, Танька уже тащила на руках какого-нибудь тощего котенка. Свежие царапины не сходили с ее рук.
Деревенские собаки ходили за девочкой следом. Даже самые свирепые, и те её признавали. Толкали носом, подставляли лохматую башку для почесывания, внимательно слушали ее нашептывания, мели хвостами, облизывали лицо. Танька жмурилась и смеялась. Было щекотно. Говорила, что когда вырастет, станет собачьим доктором.
С бабушкой она болтала без умолку, а на улице с чужими - стеснялась. Если взрослые заговаривали с ней сами, пряталась за бабушку и краснела шеей. Бабушка Магда ласково называла ее красношейкой.
Говорила девочка плохо, как маленькая. Потому и молчала. За год до школы её стали водить к логопеду…
 Чего пустое в ступе толочь? - заступалась за внучку бабушка Магда.
И Танька так же думала: «Вон животные и не говорят, а все понятно».
- Валькина-то дочурка, все одна, или за отцову руку держится, - судачили, посиживая на скамейке у подъезда, городские бабушки-соседки. - С ребятней не играет, дичится. Собак бродячих со всей округи привадила, по улице не пройти. Или барбос шелудивый о ее ногу трется, или котенок – на руках. Чего они ходят за ей, как за мамкой, псиной от Таньки пахнет, что ли? Вся исцарапана, зеленка с ей не сходит. Вот лишая подхватит ужо…- качали головами сердобольные старушки.
А Лида из сороковой квартиры, женщина одинокая и бездетная, первая во дворе сплетница, резала правду-матку:
- Валентина на тяжелой работе надрывается, все ей мало: и телевизор у них с Лешкой цветной, и сама вся такая из себя... Шарфики, туфельки, фу-ты, ну-ты. Танькой, когда ходила, так пузо на нос уже лезло, а она все на каблучках. Вот и доигралась – родила идиотку. Скоро в школу, а говорить девка не умеет. Скажу вам по секрету, у неё энурез, - поджимала губы Лида. Она была женщиной образованной, три года в суде народным заседателем отсидела, знала про все на свете и людей видела насквозь...
- Это что же за такой «нурес», Лида? - заинтересовались бабули.
- Если по-простому, ссытся девчонка, - понизила голос Лида...
А Танька давно научилась говорить правильно, и даже почти не картавила. И писалась она только до пяти лет, и то – редко, когда крепко засыпала. Из-за этого  и с детьми не играла, боялась, что дразниться будут.
Даже мама как-то в сердцах обозвала Таньку зассыхой. Один раз... Правда, бабушка Магда – она гостила у них в то время – отхлестала дочь кухонным полотенцем.
- Ты мне девчонку не калечь, халда! – наступала она на Валентину. – Ты что ли не ссалась? Придет время, перестанет...
Танька во двор выходила редко. Играла разве что с Соней Зеленецкой и Витькой Утемишевым, она их отличала с детства.

                Глава 4          
                Зима 2000 года, Санкт-Петербург.
… К Новому году он «заговорил». Вряд ли кто посторонний различил бы в мычании, птичьем клекоте и зубовном скрежете больного какой-либо смысл. Но Таня его речь понимала, как мать понимает лепет своего дитяти. Когда  не хватало слов, он матерился. Таня не обижалась, она, работая в больнице, знала, что потерявшие после инсульта или мозговой травмы речь больные первым делом вспоминали нецензурную брань.
Однажды попросил посадить его на кровати. С тех пор сидел подолгу и с удовольствием, опираясь на подушки. Таня привязала к дальней спинке кровати лямку, скрученную из старой простыни. Он подтягивался за эту импровизированную штангу и научился хоть и медленно, в несколько приемов, садиться и переворачиваться самостоятельно. Таня делала вид, что ничего необычного не происходит, а он искоса поглядывал на девушку: видела ли? Похвалит?
Он очень гордился своими первыми победами…               

                Ретроспектива. 1982 – 1986гг, Ленинград.
Валентина сама из кожи вон лезла, за городскую жизнь  зубами цеплялась и от Алешки того же требовала.
- Старайся, начальству не перечь. Не спорь попусту, плетью обуха не перешибешь. Не согласен с чем, промолчи, не прекословь. Кто мы, а кто они! Здоровайся первым, похвали что-нибудь: машину, обнову, жену, собаку, галстук... Язык не отвалится… Попросит кто тумбочку, какую-никакую смастерить, не ленись. Другие – на перекур, за домино, а ты – к верстаку. Всё копейка в дом! Вон Таньку в школу собирать нужно.
Выговаривала тихоне-мужу Валентина.
Алешка у маминой юбки да без отца застенчивым вырос. На работе старался быть незаметным,  хотя мастером был хорошим, дерево чувствовал. Деньги за поделки брать с людей он стеснялся. Винца разве что после работы… Отказаться от подношения не мог, боялся обидеть…
Последние годы, как Танька в школу пошла, дома отца видела редко. Днем - на работе, по вечерам у него – или халтурка, или компания теплая. За рюмкой Алексей преображался: стихи читал собутыльникам, рассказывал о жене-красавице, о том какая у него дочка растет умница, как они семьей живут хорошо, душа в душу. Мог Алеша по пьяному делу и всплакнуть от полноты чувств...
Танька помнила, как приходил отец с работы заполночь, от него на всю прихожую разило водкой и мебельным лаком, язык с трудом ворочался, а обычно сморщенное как печеное яблоко лицо разглаживалось и как будто даже светилось изнутри... 
Мама Валя кричала на папу, называла малахольным, хлестала его кухонной тряпкой. Он молчал, закрывал лицо рукой и виновато улыбался. В глазах же папы, несмотря на внешнее раскаяние, то и дело мелькал отблеск душевного комфорта и покоя, словно знал он что-то такое, что не способны увидеть и осознать окружающие.
Утром папа вставал первым. Тщательно брился, мыл посуду, оставшуюся с вечера в раковине, гладил рубашку и брюки, чистил обувь. Никогда не завтракал. По квартире, чтобы не разбудить домашних, передвигался на цыпочках. Дверь, уходя, затворял мягко, почти беззвучно. Таня много раз пробовала так, но у нее не получалось.
В воскресенье папа дома не пил спиртного и почти не курил. Если была хорошая погода, он гулял с дочкой. Они посещали зоопарк, Планетарий или Петропавловскую крепость. Он же там, на Петроградской стороне, вырос. Иногда ездили в Центральный парк культуры и отдыха   (ЦПКиО). Папа непременно покупал Таньке воздушный шарик и ярко-красного, нарядного «петушка» зимой, а летом – эскимо, покрытое шоколадной глазурью, на палочке, за одиннадцать копеек, самое Танькино любимое. И газировки с сиропом - сколько влезет.
 Когда они проходили мимо пивного ларька, острый, выступающий на тонкой морщинистой шее отца кадык смешно дергался вверх-вниз. Танька хохотала, поднимала на папу глаза и тут же замолкала, детской своей душой чувствуя нечеловеческую боль, плескавшуюся в его страдающих глазах.
В школу Таньку повели всей семьей. Бабуля прослезилась, мама с папой  в тот день не ругались, а стояли рядом и волновались, сможет ли Танька громко и внятно рассказать свой стихотворный отрывок.               
Первые годы Танька училась хорошо и даже ходила в отличницах. Память, усидчивость и прилежание - что еще нужно от девочки в начальной школе? Потом, класса с пятого, перешла в «хорошисты».
Нет, такие предметы, как биология, литература, история, родной и английский языки Танька любила и знала хорошо. Она не могла осилить математику. Танька не обладала ни абстрактным, ни логическим мышлением. Она старательно слушала учительницу, когда было нужно, кивала, и вроде бы все понимала, но по окончании урока в голове ничего не оставалось. Приходилось зубрить.
Одноклассников Танька сторонилась, друзей так и не завела. На переменах уединялась с книжкой  в уголке, где потише. Девчонки сначала считали ее воображалой, а потом, смекнувв, что она просто - другая, не такая, как они, прозвали идиоткой.
Танька делала вид, что ей все равно.
Класса с третьего Танька вдруг стала быстро расти, вытянулась, обогнала сверстниц. Дылда-дылдой - коленки и локти острые, ключицы выступают. Одежду стали покупать на размер больше, «на вырост», но через два-три месяца руки уже торчали из рукавов.
- Иезус Мария, - всплеснула руками приехавшая погостить на Новый год  бабушка Магда, - в такой одежке только от долгов бегать.
В детстве Танька стеснялась полноты, сейчас – худобы и роста. Стала сутулиться.
В январе 1985 года, вскоре после новогодних каникул, папу зарезало трамваем. Почти  у самого дома, когда он как обычно под хмельком возвращался с работы. В тот день мела поземка.
В отцовском кармане нашли шоколадку «Аленка». Целую, даже несмятую, хотя его тело измочалило, как половую тряпку. Танька тогда училась в четвертом классе, ей было девять с половиной лет.
- Что же это деется? - сокрушались во дворе бабушки. - Мужиков, как косой косит, вино проклятущее.
- Никто насильно в рот не льет, - рубила сухеньким кулачком морозный воздух правдолюбка Лида из сороковой квартиры. - Куда ни глянь – одни бабы. В театрах, концертных залах, музеях, на выставках и экскурсиях – бабы. И дети, и дом на них, бедных. И работают не меньше мужиков. А те после работы в домино стучат, или на диване - брюхом кверху, а то винище лопают.
Будь ее воля, Лида собрала бы всех мужчин и отправила на необитаемый остров, за колючую проволоку.
 - Прошлую зиму, - кипятилась женщина, - Алешка к брату в Лодейное ездил – тот охотоведом работает, –  вышел, значит, собаку покормить пьяный, сунулся в сугроб носом и проспал до утра. Волки ночью собаку прямо на цепи сожрали, а Алешку не тронули, так самогоном от него несло. Побрезговали. Но сколько веревочка не вейся...
- А как же Валентина-то теперь? Одна с дочкой малой… - вздыхали бабушки.
- Валентина не пропадет, - успокоила Лида. – Сама видная, и - при квартире. Такие долго не вдовствуют. Не пройдет и года, будет у Таньки другой папа, помяните мое слово.
Лида ухмыльнулась тонкими малокровными губами:
– Грузин какой-нибудь или хохол приезжий...   
Так и случилось, осенью 1986 года мама привела домой чужого дядю. Евгению тогда исполнилось двадцать пять, он был на семь лет моложе Валентины.

                Глава 5               
                2000 год, Санкт-Петербург.
… Он очень гордился своими первыми победами. 
Держать ложку учился месяца три. Рука ходила ходуном, донести до рта, не расплескав половину, удавалось редко. Таня теперь на время кормления подвязывала ему на грудь салфетку. «Слюнявчик», говорила она и смеялась. Он дулся, сверкал на неё глазами, но тянул ложку ко рту снова и снова. Тарелку Таня держала на весу, у самого его лица, страхуя неверные движения. Но постепенно, раз за разом, отодвигала чуть дальше, заставляя его «работать». 
Она искренне радовалась его успехам, потешалась над забавными словечками и гримасами, беззлобно покрикивала, когда он отказывался кушать или принимать лекарство. Однажды по пути с работы поймала себя на мысли, что торопится домой, что скучает и волнуется за него. Такого не было даже, когда она ухаживала за умирающей мамой. Там была мать, а здесь, считай, ее «дитя».
Жизнь девушки обрела смысл.               
Наступил новый 2001 год…               
               
                Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.               
 Рассказывает Валентина Кораблева:
«В воскресенье возвращалась я из деревни от мамы. Почти у самого Ленинграда автобус сломался, уже поворот на Гатчину проехали. Духотища, июль в тот год тепла не жалел, недели две – ни дождинки. Все пассажиры вывалились из икаруса. Солнце - высоко, на полдень повернуло. Стояли мы на открытом месте – ни тенёчка, ни ветринки. От шоссе, как от банной каменки, полыхало. Асфальт проминался под каблуками. Мне сделалось худо…
Уже второй год пошел, как я стала задыхаться. После гибели Алексея что-то надломилось во мне, а раньше-то ведь и устали не знала. Уж на что работа на стройке ломовая, а все вприпрыжку бывало, с песнями…
Впервые это случилось в морге, в помещении для прощания. Алешка лежал, как живой. Лицо у него не пострадало... Подошла я к гробу, хотела поправить кружевную накидку в ногах. Вдруг грудь, будто о том, как надо дышать, «забыла». Открыла я рот, вздохнуть хочу, а не могу. Наверное, в зале слишком много было цветов. Танька перепугалась, рассказывала, что посинела я, глаза выпучила. Мычу, мол, непонятно что. В тот раз все быстро прошло, стоило только вывести меня на воздух, но удушье все чаще и чаще возвращалось…
Стоим, значит, на шоссе, потом истекаем, а у меня в груди заложило. Шагнула я по обочине вперед, от людей, где воздуху больше и отвернулась от дороги...
Слышу, тормоза завизжали. Оглянулась, а там - большущая крытая синим фура. Лязгнула она  нутром железным и встала. Светловолосый богатырь распахнул дверцу с моей стороны.
Как в кино...
- Садись, красавица.
Улыбнулся широко, в уголках глаз – морщинки смеются. Видать, понял, что боязно мне в машину к незнакомому мужику садиться:
 – До метро, с ветерком! Что ты белым днем, красавица, да на въезде в город трусишь? Залезай, не тушуйся!
Колебалась я недолго, шагнула на подножку – была не была! Он мне руку протянул. Ладонь горячая, сильная. Не успела я глазом моргнуть, уже в кабине сижу, высоко над землей.
Парень представился:
- Евгений Матвеевич Еланский, можно просто Женя. Сын собственных родителей, родился по собственному желанию.
 Лицо круглое, курносое, в глазах чертики пляшут.
- Валентина, - назвалась я, а сама за сумку, на всякий случай, держусь.
Как только тронулись, сразу посвежело…»
Сквозь открытую форточку кабины лёгкий ветерок ласкал разгоряченное лицо женщины. Мотор пел о дальних дорогах. Пригожий водитель хохотал над  собственными  шуточками и был похож на  вихрастого деревенского мальчишку. Сильные загорелые руки уверенно крутили «баранку». Валентина поймала себя на мысли о том, как крепко могут обнимать эти руки.
«Другим принцы встречаются, а мне попался русский Ваня из сказки», подумала женщина, и весело, беззаботно рассмеялась.
Она с удивлением почувствовала, что дышит совершенно свободно. Начавшийся было от жары приступ астмы прошел сам собой. На душе впервые после похорон мужа стало легко…               
                *               
Евгений приехал в Ленинград сразу после армии. Его дядя, отцов брат, как называла деверя мама, работал механиком гаража. Он и пристроил племянника в автоколонну. Пока на междугородние рейсы. А потом, глядишь, и за границу пустят.
 Евгений шоферил и в колхозе, до армии. И все два года службы провел за баранкой грузовика. Так что дело было знакомое. Жил пока что у дяди Славы, в проходной комнате, за шкафом. Но дома, считай, и не бывал. Все – в рейсах.
Танька никогда в жизни не видела такого большого и шумного мужчину. Самый настоящий великан. Громогласный, непоседливый. Он ввалился в их с мамой квартирку с крошечной кухней, как слон в посудную лавку. Все время  что-то задевал, ронял, разбивал…
Дядя Женя был полной противоположностью тихого, незаметного папы. Лицо налитое, нос картошкой, губы толстые, красные. О таких говорят: «мордастый». Зубы крупные, белые. Улыбка – во весь рот, если смеялся, в серванте бокалы звенели. Глаза синие, выпуклые и, как ей казалось, наглые. Он сразу заполнил собой весь дом. Отобрал у Таньки ее тихое уединение и покой, которые она так любила.
И маму отобрал...
Танька видела, какими глазами мама на него смотрела. Замечала, что та взялась подкрашивать глаза и губы, чего не делала уже давно, даже когда еще был папа жив. Теперь Танька уже не сидела с мамочкой по вечерам, обнявшись, у телевизора. Они перестали вместе смотреть любимую Танькину передачу «В мире животных». Мама теперь не интересовалась Танькиными  оценками, о чем-то задумывалась, отвечала невпопад. На ее, ставших вдруг яркими губах, играла загадочная улыбка.
Когда дядя Женя возвращался из рейса, мама, крутнувшись перед зеркалом, торопливо совала Таньке рубль на кино и выпроваживала из дома.
Танька теперь сидела с соседом Витькой Утемишевым на лавочке допоздна, слушала его рассказы о футболе и тоскливо смотрела на тёмные слепые окна их квартиры, которые ещё совсем недавно  ярко горели по вечерам.
Танька чувствовала себя лишней. Зато после его отъезда в доме наступала долгожданная тишина. Правда, когда мама, стараясь разрушить растущую между ними «стену», пыталась приласкать дочь, Таньке становилось неприятно...

                Глава 6               
                Начало 2001 года, Санкт-Петербург.
Праздник встретили вдвоем. На двенадцатом ударе курантов чокнулись «Спрайтом», посмотрели немножко праздничный концерт. Без четверти час, несмотря на его протесты, Таня выключила телевизор. Режим нарушать нельзя.
 Он сам теперь управлялся с судном, помогал переворачивать себя, когда Таня обмывала его большое, исхудавшее за время болезни тело или перестилала постель. Теперь, когда он начал поправляться, стал стыдиться девушки. А Таня – ну ни капельки. Человек болен,  не может обслуживать себя сам, значит, надо помогать. Чего тут стыдиться?!
Труднее всего было научиться его брить. Первое время не обходилось без порезов.
Таня выпросила у Екатерины Максимовны, пожилой больничной сестры-хозяйки,  машинку и подстригла его отросшие, свалявшиеся от подушки, желтоватые, как спелая пшеница, волосы. Когда заметила пробивающуюся на темени и висках седину, её сердечко сжалось.
Половину ночи, стараясь, чтобы он не слышал, Таня проплакала в подушку…               

                Ретроспектива. 1941 – 1986гг, Львов – Псковщина.
Магде Николаевне Евгений глянулся сразу же. Она не любила Алексея, хотя дочери об этом ни разу даже вида не показала, не то чтобы высказать на словах. Раз выбрала – живи!
Самостоятельная сама, Магда Николаевна презирала слабость характера, особенно у мужчин. В Западной Украине мужа уважают, зовут хозяином, «чоловиком». Он и добытчик, и заступник, и судья... В их краях к мужу и отцу обращаются на «вы» и, сохрани Господи, пойти против их воли...
А что Алешка? Тряпка, а не мужик был, Царствие ему небесное. Вот Евгений – это да! Хозяин! Валентина за ним как за каменной стеной будет, ежели, конечно, Бог даст, сойдутся. Тэтянку, глядишь, вырастят, на ноги поставят. И сама, Валентина,  с таким мужиком не забалует. От такого разве загуляешь?
Магда Николаевна любила по вечерам, когда все дела по хозяйству переделаны, посидеть у окошка. Сегодня дождь льёт целый день напролёт, на улице – ни души. Ветер гнёт в палисаднике сбросившие листву кусты сирени. Заасфальтированная два года назад дорога, вдоль которой тянулась деревня, тускло блестит в падающем из окна свете. По этой самой дороге, в ту пору ещё булыжной, везла на подводе едва живую от горя, голода и страха Магду сердобольная баба-колхозница в далёком сорок первом.
                *
Магда Гриценко восемнадцатилетней девчонкой бежала вместе с отступающими разрозненными остатками Советской армии от накатывающейся на страну беды.
Ее отец возглавлял районное отделение НКВД во Львове. В середине июня сорок первого, исполняя приказ, майор Госбезопасности Николай Станиславович Гриценко перешел на нелегальное положение и переселился в Ивано-Франковск. Но жену с дочкой аккупации не оставил, отправил в Россию. Семье чекиста находиться на оккупированной врагом территории было опасно.
В Ленинграде жила старшая сестра отца, тетка Магды. К ней и поехали. 
Но не учел чекист, что бросит Гитлер свои элитные части, группу армий «Север» именно на ленинградское направление. И догнал фронт мать и дочь Гриценко. Уже на восемнадцатый день войны немцы заняли Псков.
О том, сколько пришлось помыкать горюшка женщинам, пока они добралась до железнодорожного узла Дно, надо писать отдельную книгу. 
На станции эшелон с беженцами попал под бомбежку, и маму убило осколком. Восемнадцатилетняя девушка осталась одна-одинешенька. Мать зарыли в чужую землю, жив ли отец, она не ведала. Денег не было, хлеб кончился, по-русски Магда говорила плохо. 
Она сидела в переполненном здании железнодорожного вокзала и не знала, где сегодня будет спать и удастся ли завтра поесть. В зал ожидания сквозь выбитые окна хлестало дождем. Но люди радовались непогоде: тучи закрыли небо, значит, сегодня не будут бомбить. 
На рассвете Магда, едва ли не на коленях, на своем польско-украинско-русском упросила бабу-колхозницу, запрягавшую в телегу чуть живого конягу, взять ее с собой. Девушка понимала, что, хоть и бедно в деревне, но с голоду там не околееешь.
Добрые люди приютили девчонку-беженку, пожалели, но уже через неделю затарахтели по проселкам мотоциклы с немецкими автоматчиками, и она убежала в лес, надеясь найти партизан. 
Девушка боялась, что выдадут местные пришлую, нерусскую. Жили и здесь, в России, обиженные на власть люди. Были и те, кто с нетерпением ожидал прихода немцев. Ловила Магда на себе косые взгляды псковских мужичков.
 Бог миловал, в шпионаже девушку не заподозрили, не расстреляли по военному-то времени да по дурости людской, оставили в отряде. Варила еду, стирала, ухаживала за ранеными.   
И никто не знает, что было бы с Магдой, доберись она чудом до Ленинграда. Успела бы прописаться на теткиной жилплощади до начала блокады города и получить хлебные карточки, на которые даже коренным ленинградским иждивенцам выдавали всего по сто пятьдесят граммов замешанного на мякине хлеба? Скорее всего, пропала бы девчонка, как и случилось с ее теткой. Свалилась бы где-нибудь, потеряв силы от голода, или замерзла в нетопленной каменной коробке страшной зимой сорок первого.
После отступления немцев Магда возвращаться домой не решилась и осталась жить на Псковщине. Заняла брошенную избу в деревне Нинково, подлатала крышу и стала работать на ферме дояркой.
Познала Магда и короткое бабье счастье. Влюбилась она без памяти в присланного из города агронома. Вернулся с фронта выпускник Ленинградской сельскохозяйственной академии бравый гвардии старшина Олег Харитонов с пустым, подоткнутым за командирский ремень правым рукавом гимнастерки. И знала Магда, что женат был Олежка, знала, что супруга его учительствовала в Ленинграде, а не устояла перед смоляными усами и медальным звоном на груди полного кавалера Ордена Славы. Растопил он ледяную корку, сковавшую девичье сердце.
Когда Магда призналась милому, что беременна, Олег поклялся развестись с супругой и жениться на ней.
Но, может, и хорошо, что не сложилось у них. 
Осенью пятьдесят третьего, а у Магды уже живот видно было, арестовали агронома. Морозы в тот год ударили рано, а снег на поля все никак не ложился. Сковало засеянную сырую пашню, озимые вымерзли. А летом жара яровые подпалила. Райком погода не интересовала. Спрашивали за цифры: сколько гектаров зяби вспахали, какую площадь засеяли, сколько центнеров зерна собрали?..
Колхоз не выполнил задание по сдаче хлеба государству. Крайним «назначили» агронома. И сгинул калека-фронтовик, превратился вместе со своими орденами в лагерную пыль, как тогда говорили. Времечко было непростое...
Дочь Вальку Магда Николаевна таки вырастила. Нажует, бывало, хлебного мякиша в тряпочку, прикрутит узлом к палочке, чтобы ребенок не подавился, - и в рот, вместо соски. А Вальку веревочкой за спинку - к койке, чтобы не свалилась с кровати, не уползла по ледяному полу к входной двери да не замерзла. А вечером с дойки стакан молочка краденого в грелке приносила. Возвращалась в избу, чуть живая от усталости, а там Валька, мокрая и обкаканная, орала благим матом и ручонки к ней тянула…
И, ничего ведь, подняла на ноги дивчину. Да еще такую гарную!
А как было нелегко! Грызла, бывало, подушку по ночам, в голос выла Магда, а на людях - веселая. Нога под ней плясала. Шуточки да прибауточки все. Помочь кому, завсегда! От работы не бегала. Дом-пятистенок в два этажа и дворовые постройки осилила. Три года мужиков-строителей самогоном поила. Зато есть, что дочке оставить.
- А сейчас что не жить? – ворчала, бродя по пустому гулкому дому, старая женщина. - Работают от звонка до звонка, зарплату им платят, крыша над головой, отопление, туалет теплый, ванна, телефон, телевизор... Собрались, в кино пошли в выходной, в театр... А Лешка нет, чтобы жить и радоваться, жену-красавицу холить, да дочь растить, вино пуще семьи полюбил и издох, как собака... Да разве же это мужик? Прости меня, Господи, душу грешную! – сокрушалась обрусевшая Магда Николаевна. - Нет, Евгений Алексею сто очков вперед даст. Только бы у них все сладилось!

                Глава 7               
                Начало 2001 года, Санкт-Петербург.
… Половину ночи, стараясь, чтобы он не слышал, Таня проплакала в подушку. Но это были не слезы обиженной на мир девчушки, прозванной во дворе зассыхой, а позже, в школе, идиоткой; не злые слезы, рождённые желанием покарать ненавистного отчима. Сейчас Таня рыдала, жалея  попавшего в беду человека. Она думала не о себе. Это были слезы сострадания.
Тане захотелось вдруг рассказать прямо сейчас, среди ночи, кому-нибудь о том, какая она дура. Будто нашалила, была за это поставлена в угол, и там, стоя лицом к стене, вдруг осознала, что наказали ее не со зла, а за дело, что именно, она, Таня, неправа. Ей захотелось повиниться, сказать, что «больше не будет». Она попыталась вспомнить хоть одну молитву из тех, что учила ее когда-то бабушка, но так и не смогла, и, тогда, своими словами рассказала Боженьке все-все, ни капельки не утаив.
После этой детской неумелой молитвы и очистивших душу слез, она заснула, свернувшись калачиком, с ладошками под щекой и улыбкой на зареванном лице, умиротворенная, как умела спать лишь в раннем детстве, давным-давно, когда были еще живы папа Леша, бабушка Магда и мама Валя. Когда не надо было быть сильной. Когда каждый наступающий день сулил счастье.
Проснулась Татьяна взрослой…
               
                Ретроспектива. 1986 год, Ленинград.
Если бы Таньку спросили, кого она больше всего любит, она не задумалась бы ни на секунду. Больше всего, конечно, - папу, но его с ними не было. А, значит, бабушку, маму и животных, перечислила бы девочка. Именно в такой последовательности. Ну, еще – Витьку и Соню. После того, как Соня поступила в музыкальную школу, они встречались редко и лишь изредка перезванивались. А Витька?.. Нет, тут не любовь.
Витька всегда был для Тани «подружкой». Ему можно было рассказать все-всё, как на духу. Он прибегал по первому зову, внимательно выслушивал то, что, перескакивая с пятого на десятое, выплескивала на него девочка, долго морщил лоб, жевал губами, а потом лениво бурчал что-то вроде «а вчера киевское «Динамо» продуло товарищеский матч с московским «Спартаком» на своем поле. Ноль – три, представляешь?» И этого было достаточно. Танька, которая дичилась девчонок, должна была выговориться хоть перед кем-то. Мама, конечно, - мама. Но не все же можно рассказать маме...
Танька догадывалась, что Витя претендует на большее, чем товарищеские отношения. Он даже пару раз пытался с Танькой объясниться. Но она уводила разговор в сторону, давая понять мальчику, что эта тема ей неприятна. Да, Витька был самым лучшим из знакомых мальчишек. Да, с ним можно было говорить обо всем на свете. Но он был таким здоровым, румяным, спортивным… Трудно было даже представить, что можно  его пожалеть, успокоить, утешить, погладить по головке. Вот если бы он был такой, как папа Леша!
Нет, если бы Таньку спросили, кого она любит сильнее всего? Она  бы ответила только так: бабушку, маму и животных.
Бабушка жила далеко. Ее можно было повидать только летом, да разве еще на Новый год, когда она приезжала погостить к ним на недельку. Маму у нее отнял дядя Женя.
Оставались животные.
Она всю жизнь мечтала о том, что заведёт собаку. Но сначала Танька была маленькая, потом, когда подросла, мама сказала, что дома и так тесно, что собака будет грызть  мебель, и что от животных - глисты.  Мама иногда – глупая как ребёнок. Мебель, глисты – разве это имеет хоть какое-то значение, если с тобой рядом будет друг: преданный, весёлый и всё понимающий.
А потом, когда они стали жить в квартире, сначала втроем, потом, когда папа умер, с мамой, – еще до дяди Жени – мамуля заболела бронхиальной астмой. От одного вида собак и кошек она начинала  чихать и задыхаться.
Хорошо хоть дядя Сережа, сосед сверху, разрешал Таньке иногда погулять с Чарли. Тот – чистокровный ирландский сеттер, рыжий как огонь. Вежливый, всегда Таньке первым лапу протягивает и лижет тёплым влажным языком, если она к нему наклонится. Но грязными лапами на грудь не лезет. И отряхивается после дождя всегда на улице, у подъезда.
Чарли любит играть. Только отбирать у него палочку надо осторожно. Он хитрый, зубами перехватывает по палке до руки и может прикусить пальцы. И замахиваться перед броском нельзя. Зачем куда-то бежать сломя голову, если можно подпрыгнуть и цапнуть Таньку за локоть. Не сильно, чтобы только отпустила. И добыча сразу же падала вниз, прямо в рыжую хитрую пасть. Чарли припадал на передние лапы, задирал зад и начинал рычать, с виду грозно, но понарошку:
«Попробуй, отними!».
Иногда Чарли заигрывался. Он же Таньку считал такой же собакой, как и сам, только другой породы. Если на глазах девочки от такой забавы выступали слёзы, Чарли скулил и просил  прощения. Смотрел виновато и лизал руки.
Кошек и ворон Чарли, как и все собаки, не любил, но далеко за ними не гонялся. Шугал – и возвращался к Таньке. Улыбался довольный:
«Ай, какой я молодец! Похвали». 
Когда у дяди Сережи болела спина, или он собирался ложиться в больницу, то просил Таньку погулять с Чарли, покормить его. Она никогда не отказывалась.
 Три года назад Сергей Сергеевич Родин похоронил жену.
- Раиса умерла и будто забрала меня с собой, одна оболочка моя здесь, на этом свете, осталась. Рак все соки из Раечки высосал, по женской части она хворала, - жаловался дядя Сережа.
Детей у них с тетей Раей не было, и в Таньке Сергей Сергеевич души не чаял.
Пока мама не слегла совсем, Танька частенько забегала помочь соседу. Полы помыть, подстричь  машинкой «наголо», как он любил, купить чего, в магазин все равно идет.
Дядя Сережа Таньку внучкой звал.
- Выйдешь замуж, - говорил, квартиру на тебя перепишу, а сам - в дом престарелых. За Чарли я не боюсь, ты его не обидишь. И ко мне забежишь когда, проведаешь старика…
Жалко его: один, слабый…
С Чарли, конечно, весело, но так хотелось бы – свою собаку. Лежала бы она рядом на коврике и дышала…
Эх, если бы не мамина астма! Хотя, теперь, когда дядя Женя с ними живёт...
Идея родилась, как и всегда, у Витьки Утемишева. Сорвал он где-то на столбе объявление с фотографией «потеряшки», грустной, похожей на лисичку дворняжки по кличке «Лизка». В объявлении и телефон приюта для бездомных животных  был указан. Совсем недалеко, минут сорок пять от дома, и всего с одной пересадкой. Танька теперь проводила в собачьем приюте все выходные. Убирала вольеры, кормила брошенных и потерявших хозяев собачек, выгуливала их на пустыре.
 Жить стало интересно.
 Скорее бы школу закончить! Танька для себя уже давно решила, что пойдет учиться в Ленинградский ветеринарный институт. И даже ходила туда на день открытых дверей.
Но если бы Таньку спросили, кого она больше всего не любит, она бы ответила однозначно:
 «Дядю Женю».
Когда он возвращался из рейса, Танька старалась дома по возможности бывать поменьше. Если по пути со школы она видела припаркованную на их улице большую синюю машину, настроение сразу портилось. Его возвращение всегда было неожиданным. Танька не успевала себя подготовить, хотя по поведению мамы, по тому, как она оживлялась, как чаще хваталась за ингалятор, знала – скоро приедет.
Он всегда сидел за кухонным столом, на «своем месте», в углу у холодильника, большой, распаренный после ванны, и, казалось, занимал все помещение кухни. Его огромные, корявые руки хватали попеременно то ломоть хлеба, то вилку, то рюмку. Красногубый сальный рот жевал, глотал, крякал, морщился, выплёвывал слова и сыто рыгал. Мама сидела на краешке табуретки в чистом фартуке, подперев щеку ладошкой, и во все глаза смотрела только на него. Когда Танька заглядывала в кухню поздороваться, она была вежливой девочкой, мама притворно-удивленно всплескивала ладошками:
- Ой, Танюшка пришла! Обедать будешь? – будто не знала, что у Таньки сегодня было шесть уроков, и что она взяла с собой в школу лишь два бутерброда и яблоко. А когда Танька отказывалась:
- Нет, спасибо, я у Сони пообедала, - сразу замолкала и садилась на место, чтобы опять смотреть на своего Женечку.
Смотреть-то смотрела, но и не забывала вовремя подать ему новое блюдо, подкладывать, подливать, убирать грязную посуду и подтирать пролитое.
И стол, и табуретки, и шкафчики кухонные, и мойку – все мастерил папа. И доски разделочные, которыми была увешана стена, вырезал и развешивал папа. А теперь тут сидел этот… жрал и рыгал.
А ночью сквозь «картонную» стенку Танька слышала жалобные мамины стоны.
- Зачем он ее мучает? – сквозь всхлипы шептала девочка. – Такой большой. Ей же больно! У нее астма.
И ничего не помогало заснуть: ни подушка, положенная на голову, ни счет до тысячи, ни попытка представить перед глазами прыгающих один за другим через плетень белых баранов. Танька вставала по утрам вялая, с больной головой, и на уроках ничего не понимала. И все время на глаза накатывались слезы…
Однажды, когда Танька в очередной раз увидела припаркованную во дворе фуру, ей вдруг безумно захотелось поджечь машину или проколоть колеса.
Если по-честному, то Таньку он не обижал. Возвращаясь из рейса, интересовался школьными оценками, иногда привозил из поездки какой-нибудь сувенир, чаще тарелочку или резную поделку с гербом города, куда возил груз. Танька вежливо благодарила, уходила к себе и швыряла «побрякушки» в картонную коробку из-под обуви. Она ненавидела эти подарки и мечтала о том, как когда-нибудь вывалит содержимое коробки в смердящий люк мусоропровода, и как его подарки будут долго греметь о стенки шахты.
«Зачем он маме нужен, разве нам с ней вдвоем плохо?» - недоумевала Танька. 
Иногда, бессонными ночами, Танька думала о том, как хорошо было, если бы он разбился в аварии насмерть. Конечно, они бы с мамой его похоронили. И даже, наверное, поплакали... По крайней мере, мама. Но зато потом жили бы вдвоём, и никого им больше не нужно. Если только собаку, когда мама поправится...

                Глава 8               
                Начало 2001 года, Санкт-Петербург.
… Проснулась Татьяна взрослой.
Сегодня сразу после обхода, решила она, надо  поговорить с заведующим отделением. Может быть, Магомед Файзуллаевич найдёт время и осмотрит Евгения на дому? Нужно обязательно посоветоваться, можно ли уже ему вставать, не рано ли? Он категорически отказался от инвалидного кресла, и тогда Татьяна  принесла из отделения костыли. Он подогнал их по росту, обернул верхушки поролоном и обмотал бинтом для удобства. Костыли стояли в изголовье кровати наготове, и Евгений каждый день пытал  Татьяну, когда же можно будет их опробовать и начать «гулять»? 
Завтра она выходная, и надо съездить в СОБЕС, оформить Евгению пенсию по инвалидности. Не забыть бы после работы просмотреть собранные справки. Из денег, вырученных за проданный бабушкин дом, Татьяна раздала долги, остальное ушло на лекарства. Уже несколько месяцев они жили вдвоем на её малюсенькую зарплату. Пенсия будет как нельзя кстати. И тем не менее Татьяна верила, что все будет хорошо…               
               
                Ретроспектива. Февраль 1990года, Ленинград.
В канун Нового года бабушка Магда, как и обещала, приехала. От неё вкусно пахло  овчинным полушубком и старым деревянным домом. Морщинок в уголках глаз и вокруг губ прибыло. Бабуля как бы подсохла и будто даже стала ниже ростом.
Она привезла с собой земляничного варенья, по большой трехлитровой банке своих «фирменных»  солёных огурцов и ядреных, с чесноком и укропом, маленьких, один к одному, рыжиков. Достала из корзины завернутый в холстину шмат сала и мешочек вяленых снетков.
- Ой, рыбка! – бросилась целовать бабулю Танька.
- Ваня Олюшкин, сынок соседский, все лето на Чудском с артелью рыбачил, - засветилась лицом Магда Николаевна, довольная тем, что угодила внучке.
Целых три дня Танька была счастлива. Во-первых, каникулы. Во-вторых, приехала бабушка. Была и третья причина – Новый год. А, главное, дядя Женя задерживался в рейсе. И можно было, как и раньше, прямо со сна, растрепой, в трусиках и маячке бегать по всей квартире; заскочив на кухню, чмокнуть суетившуюся у плиты бабушку в морщинистую бледную щечку; выхватить из-под наброшенного на противень холстинки пирожок.  Горячий - с пылу с жару!
А сколько дел нужно ещё успеть переделать до Нового года! Выбрать на базаре пушистую ёлочку. Установить ее. Нарядить. Развесить на колючих, пахнувших лесом лапах разноцветные гирлянды. Поставить под елку важного, с белой бородой до земли и посохом в руке, Деда Мороза из папье-маше. И постелить сделанный из ваты коврик, на котором раньше утром Танька обязательно находила подарки от папы и мамы.
Маленькая Танька, едва пробудившись, бежала, бывало, вприпрыжку к ёлке, хватала обвязанные  атласными ленточками пакеты, чмокала в колючую щеку папу, и неслась к себе рассматривать гостинцы. На бегу она вспоминала о маме и опять мчалась в большую комнату, чтобы расцеловать ее в обе щеки. Танька притворялась, будто не знает, что Деда Мороза на самом деле нет. Что он - ненастоящий…
                *
Дядя Женя приехал - успел-таки! – прямо к столу. Ввалился в прихожую усталый, глаза красные. За столом, обычно оживленный, был хмур, ел без аппетита и ругал почём зря кавказцев. Он и так-то их недолюбливал, а в эту поездку сцепился с ними на трассе.
- Все рынки под себя подгребли, в ларек зайдешь – «азер» сидит или «даг» из-за прилавка лыбится, - Евгений играл желваками. – Колонной тащатся, по десять-двенадцать машин. Ползут еле-еле, фрукты у них, ядрён-батон. На обгон пойдешь, левым поворотником мигает, гнида! – вилка звонко брякнула о тарелку. – Остановились на ночь у поста ГАИ, подхожу:
 «Чего не пропускаете, - спрашиваю? - Вы с грузом, а я пустой, на праздник к бабе спешу». 
Дядя Женя одним глотком осушил рюмку, выдохнув воздух, скривился и занюхал хлебной горбушкой:
 -  «Тебе, что, дорогой, дороги мало?» - скалится, падло...  Дать бы по сопатке, так ведь налетят как осы. Они не  мы, русские… Они друг за друга - горой.
- Женя, сынок, плюнь! - бабушка Магда положила свою высохшую, усыпанную  пигментными пятнами лапку на окаменевший кулачище зятя. – Они - люди приезжие, чужие нам. И говор ихний мы не разумеем, и живут они не по нашему обычаю. Я так думаю: не от хорошей жизни они на чужую сторонку за куском хлеба подались. Оттого и злятся порой. Да что там о чужих говорить, родные и то, бывает, волком друг на друга смотрят. Вот и наши, львовские, тоже… Ох-хо-хо! Мой  папаша, Николай Станиславович, в органах служил, я рассказывала. А мамин брат, Григорий, добровольцем пошел воевать за немцев. Его внучки, Поля с Галой, так и живут на Украине. Я уж по-старому - сейчас говорят «в Украине». Письмо вот прислали… Пишут, вы, мол, баба Магда – русская. У нас, всех кто старше тебя, на «вы» величают. Бывало, идет по шляху кто взрослый, мы, девчата, непременно должны в пояс поклониться. А парни, парубки, по-нашему, – шапки снять. Так уж заведено… Да… русская, вы, говорят. Москалька!.. А кака ж я русская?! Родилась я в Украине, - тьфу, язык сломаешь. - Батька мой – чистокровный хохол, матушка – тоже тамошняя. Вот, скопировали мне похоронку Григория, почитать, значит, прислали. Пишут, принес дядько незнакомый. Считай, спустя пол-века как война закончила. Сейчас отыщу, - бабушка, подрагивая головой, выбралась из-за стола и вскоре вернулась со сложенным вчетверо листом  бумаги в руках. Водрузив на нос очки, зачитала:
«… извещаем… Ваш дед…», - это их, Полинки с Галой дед, а мне, стало быть, дядя по матушке. – «… Грановский Григорий Григорьевич, в июле 1944-го года геройски погиб при защите города Броды. Чотовый СС Грановский...», - это так по-западенски фельдфебеля называют.  «... Грановский за проявленное мужество при защите незалежности Украины навечно занесен в списки 14-ой стрелецкой дивизии зброи СС "Галичина".
Бабушка сняла очки.
- И папаша мой сгинул под Бродами в июле сорок четвертого. И тоже - за Украину. Живота за батьковщину не пожалели. И тот и другой патриоты, получается. Так-то!.. С детства они дружили, Микола и Григорий, мальчишками коней пасли да по соседским бахчам озоровали. Может, в один день Богу душу отдали, кто знает...
 Всех жалею. Тэтянка, знать, в меня уродилась. Ты вот, Валентина, и дочь мне родная, а не така…
Бабушка помолчала, сокрушаясь о былом, потом окинула  всех строгим взглядом и добавила:
- Мне до весны, чую, не дожить… Болячка ко мне прицепилась. Давно уже… я вам не говорила просто… Повидать вас, попрощаться приехала… И вот вам мой материнский наказ, - она опять обвела всех домашних глазами. – Валентина, дочька, и ты, Евгений, любите друг друга и берегите. Тэтянку не обижайте. Её обидой зараз убить можно. Она другая!.. Раз уж так вышло, Алексей помер и сошлись вы… - бабушка промокнула глаза платочком, - живите… Слышишь, Валентина, ты норов свой придержи.  Вот, значит, вам мой материнский наказ… - еще раз повторила Магда Николаевна.
За столом молчали. Все были ошеломлены вестью о бабушкиной болезни.
А в конце февраля 1990 года бабушка Магда умерла, как и обещала…

                Глава 9               
                Начало 2001 года, Санкт-Петербург.
… И тем не менее Татьяна верила, что все будет хорошо.
Времечко между тем летело. К февралю Татьяна оформила Евгению пенсию. Денег насчитали немного, но и эти крохи помогли залатать дыру в семейном бюджете.
Татьяна высидела очередь у кабинета начальника жилконторы и договорилась о поэтапном погашении долга. Татьяна не платила квартплату уже полгода и страшно боялась, что ее вызовут в суд и будут грозить выселением. К ее удивлению, в ЖЭКе никто не угрожал, не кричал и не топал ногами. Оказывается, задолжавших квартиросъемщиков было немало. Люди  с трудом отходили от шока, вызванного перестройкой. Многие семьи до сих пор перебивались с хлеба на квас.
Магомед Файзуллаевич в очередной раз осмотрел Евгения и остался доволен. Зав. Хирург долго щупал ноги больного, стучал резиновым молоточком по суставам и даже колол иголкой, то и дело спрашивая:
- Болно?
Таня давно уже привыкла к кавказскому акценту заведующего, но каждый раз с трудом удерживалась от улыбки.
Хирург светил Евгению в глаза маленьким фонариком, заставлял скалиться, высовывать язык и трогать указательным пальцем кончик носа.
- Все хорошо, - сказал он Татьяне, намыливая руки. – Вставайте и потихоньку начинайте ходить. По шажочку! Только осторожно… - он строго посмотрел на Татьяну и вдруг улыбнулся. – Да вы, Кораблева, и без меня все знаете.
- Вы – маладэц! – похвалил он Татьяну, выходя на лестничную площадку.
Последнее время Татьяна просыпалась с улыбкой…               

                Ретроспектива. Декабрь 1990 года – Ленинград.
Когда Евгения Матвеевича - Танька к нему теперь так обращалась - посадили в тюрьму, подходил к концу нелегкий для семьи Кораблевых год, год смерти бабушки Магды.
 Осенью, на выходные, Танька вместе с мамой съездили в деревню, выкрасили папину оградку, подправили осевшую могилку бабушки, положили на холмик свежие  цветы и посидели на новенькой, недавно вкопанной соседским сыном Иваном, скамеечке. Тем самым Ваней Олюшкиным, приславшим с бабушкой на Новый год солёненьких снетков. В Нинково бабушку Магду любили. Хоронили всей немногочисленной теперь деревней. Гроб и крест сладили, считай, бесплатно. Бутылку взяли, помянуть соседку. Могилу вырыли «за так». В городе похороны обошлись бы в копеечку.
Евгений часто поминал Магду Николаевну добрым словом. Рассказывал и о своих, живущих на Белгородчине.
- Летом возьму отпуск, и махнем домой, - мечтал он. – Ты, Танюха, в степи никогда не ночевала?..
Интересно, как это она могла в степи ночевать, если эту самую степь и видела только на картинке в учебнике географии. Если она дальше бабушкиной псковской деревни и не бывала нигде.
 – Не видала ты тогда красоты настоящей, Танюха. Вот Магда Николаевна меня понимала, она сама с Украины, в степи, можно сказать, родилась…
Скажут тоже: «в степи родилась». Бабушка во Львове родилась.
- Да, Магда Николаевна бы поняла… Косили мы с батей и братовьями далеко, за балкой. У нас в авагусте вмиг темнеет, не то, что здесь. Вот только что светло было – и сразу ночь, как в яму провалился. Только звезды мигают. Знаешь, Танюха, какие у нас звезды?! Нет, не знаешь! Как блюдца!  Таких нигде больше нет... А от запаха травы пьянеешь, будто кружку бражки хватанул. И кузнечики стрекочут…
Евгений долго молчал, вспоминая родину.
- Надо - домой, - вздохнул он. Тесно мне  в городе, душно. Только на трассе и дышу полной грудью, когда горизонт от машины убегает… Уезжал, вроде ненадолго. Деньжат на дом скоплю, думал, и вернусь. А все что-то никак. Поначалу «лохматку» дали – больше чинил, чем ездил. Потом «дурака свалял»: левый груз взялся везти. Хотел по легкому деньгу срубить. Вот и расплачиваюсь третий год за тот калым… Зато приеду и с хозяйкой, и с дочкой зараз, - улыбнулся Евгений. - Валентина, я серьезно говорю. Летом съездим в отпуск, познакомлю вас со своими, а как Танюха школу окончит, уедем насовсем.
«Вот еще, - думала Танька. - Пускай мама едет, если не может жить без своего Женечки, а мне и здесь неплохо. Поступлю в Ветеринарный институт, заведу, наконец, собаку, большую и лохматую. Буду ездить к папе и бабушке на кладбище. И замуж выйду… за кого-нибудь».
Валентина, отвернувшись, шмыгала носом…
А вскоре стало не до поездки.
В день его тридцатилетия мама затеяла стол. Пусть, мол, ему будет приятно. Посидит с друзьями по-человечески…
Вечерком послала Валентина отчима с падчерицей на рынок.
- Огурчиков, помидорчиков по два кило возьмите и зелени свеженькой. Тань, ты выбирай сама, а то он что первое увидит, то и возьмет. Да хлеба, хлеба, не забудьте, две буханки...
«Мама совсем запарилась, - вздохнула про себя Танька. - Подумаешь, юбилей! Посижу за столом с полчасика и убегу к Витьке, - решила она».
Овощи купили, а про хлеб конечно же забыли. Танька помчалась в булочную на угол…
Гости собрались, пора за стол садиться, а именинника нет.
- Да покурить вышел. С кем-нибудь языком зацепился, не иначе, - смеялась Валентина, а на самой лица не было, Танька-то видела.
- Тань, выскочи во двор, вдруг к доминошникам подсел? Рассаживайтесь, гости дорогие, кому, где нравится. Вы, Павел Спиридонович, сюда, пожалуйста, рядом с именинником будете, - усаживала она завгара, а сама на входную дверь оглядывалась.
И сразу же, после приглашения к столу, - телефонный звонок. Валентина и про астму забыла, метнулась в прихожую, как молоденькая.
Звонили из милиции: задержали за драку на рынке…
И за каким чертом он туда вернулся?!               
                *
Рассказывает Евгений Еланский:
 «Рождение праздновать готовились. Мужиков пригласил, тех, кто не в рейсе, завгара Павла Спиридоновича, дядюшку. Посидим, думаю, дома за столом, как белые люди… Ну, Валентина и послала на рынок с Танюхой, помидоров, огурцов, зеленюшки купить…
Я-то сам выбирать-торговаться не умею... Танюха та ходила, смотрела, щупала, приценивалась. А «азеры» на нее пялялись, «гыр-гыр», «гыр-гыр» - по-своему.  Языком цокали:
- Дэвочка у тебя, бэленький. Вай! Оставь,  погостит, да… Завтра заберёшь. А себе дын возьми, сладкий дын, медовый… И денег дадим на бутылку, да… У русских дэнег нет. Го-го-го…
Не стал я при Таньке яриться... Принесли покупки домой. Схожу, сказал Валентине, во двор, покурю, мужиков встречу. А рынок-то - вот он, рядом.
Прошел не торопясь по проходу, чтобы дрожь в руках унять. Меня, козака, унижать!..
А они, видать, меня приметили. Что, мол, вернулся, забыл чего купить?
Я дотянулся, схватил одного, самого ближнего, за ворот, и по дыням через прилавок вытащил в проход, в грязь. Пуговицы от рубахи у него так и стрельнули по сторонам. Дыни, тарелки от весов, гирьки посыпались, звякают. Притянул к себе.
-  Что, страшно? – спрашиваю.
Страшно - глазки бегают. А изо рта чесноком воняет.
- То-то, - говорю.
Вмазал ему по соплям для порядка, не сильно… Ладно, думаю, пусть живет, урод. А они уже бегут отовсюду, как тараканы. Верткие, по-своему орут что-то. Нагнулся я, поднял гирьку и к выходу пячусь. И ушел бы!.. Да поскользнулся на дыне лопнувшей. Изуродовали меня «азеры» как бог черепаху. Ну и я, пока руки еще не заломили, приложился раза три гирькой… до кого дотянулся…
 Менты местные у них «прикормлены». Забрали меня, бить, правда, не стали… Славяне, морды  рязанские.
Два дня парился в камере, кровью харкал, потом следователь молоденький вызвал. Нормально поговорили. Бланк протокола достал, я прочитал через стол одним глазом, другой заплыл: «протокол допроса обвиняемого». Ну, думаю, Женя, вместо праздничного стола попадешь ты года на три на цугундер. Правда, всего лишь год в СИЗО продержали, а потом тот же год на суде впаяли и выпустили...

                Глава 10               
                Весна 2001 года, Санкт-Петербург.
… Последнее время Татьяна просыпалась с улыбкой.
Прежде, чем встать, она секунду-другую прислушивалась к его дыханию, и, убедившись, что все в порядке, позволяла себе минуток пять полениться. Вспоминала прошедший день, думала о том, что нужно будет сделать сегодня.
Без пятнадцати шесть вскакивала, готовила ему завтрак (обед  варила с вечера, он уже мог сам достать кастрюльку и сковородку из холодильника и разогреть), ставила на тумбочку у его кровати стакан воды и лекарство.
После работы они теперь каждый вечер занимались специальной гимнастикой, а потом учились ходить. Через полтора месяца занятий он уже мог самостоятельно, держась за стеночку, добираться до кухни, туалета и ванной.
Изматывающая усталость и нервное напряжение отступили, и девушка стала хорошеть. Это сразу же заметили коллеги по работе, почувствовала и сама Татьяна. Она уже не прятала глаза от соседей, не старалась незаметно прошмыгнуть мимо подъезда. Теперь Татьяна шагала с гордо поднятой головой, провожаемая заинтересованными взглядами дворовых бабушек…               

                Ретроспектива. 1991 - 1993гг, Санкт-Петербург. 
Мама чувствовала себя все хуже и хуже. По утрам она, когда дядя Женя был в рейсе, поднималась поздно. Тянула до последнего, так, чтобы только не опоздать на работу, до комбината две остановки, минут пятнадцать - не торопясь, пешочком.
Сама Танька всегда любила поваляться. А потом бегом умывалась-одевалась-причесывалась, хватала со стола приготовленный мамой бутерброд, делала два-три глотка из чашки с остывшим чаем и бежала в школу. Портфель она всегда собирала с вечера.
Сейчас же, когда мама поутру шаркала шлепанцами, натужно дышала и, что самое тревожное, чуть слышно разговаривала сама с собой, Танька спать не могла. Она лежала с открытыми глазами и думала: о папе, о бабушке, о том, как бы заставить маму пройти обследование в хорошей клинике, - да разве же она согласится?!
Укладывались они теперь рано, но и с вечера сон к Таньке не приходил. Она долго ворочалась, по несколько раз то накрывалась с головой одеялом, то сбрасывала его с себя. То и дело переворачивала горячую подушку. С тоской вслушивалась это мамино бормотание, похожее на старушечью молитву.
Бывало, что и ночью Танька просыпалась. Она с ужасом прислушивалась к тишине в квартире. Привычный для городского жителя шум проезжающих по  проспекту машин, отдаленное завывание сирены автосигнализации, поскрипывание рассыхающегося паркета и монотонный, как метроном, звук падающих в раковину из неисправного крана капель – эти звуки скорее помогали, чем мешали уснуть. Не было слышно надсадного сиплого дыхания мамы, вот что будило Таньку.
 Она вставала. В ночной рубашке, с распущенными волосами, на цыпочках кралась к двери, стараясь унять стук собственного сердца, секунду собиралась с силами, и, тихонько отворив дверь, подходила к кровати мамы.
- Что, доченька? - мама лежала с блестящими, открытыми в темноту глазами. - Все в порядке, девочка. Не спится что-то, все думы  в голову лезут…
Уже с самого утра Таньке хотелось плакать. Мама опять сегодня после работы пойдет к тюрьме… Придется и Таньке идти с ней. Не может же она отпустить маму одну. Опять будут они дотемна стоять на той стороне Арсенальной набережной и вглядываться в темноту. В еле разлечимое  наглухо задраенное решеткой и металлическим «намордником» окно на третьем этаже поседевшего от времени и невской сырости кирпичного здания следственного изолятора. Стоять и смотреть…
Кричать нельзя, не раз уже на их глазах задерживали молодых парней и девиц за переговоры с заключенными.
У мамы опять поднимется давление, начнется удушье, и Танька будет долго уговаривать ее вернуться домой. А потом они пойдут по выщербленной набережной на автобусную остановку, и Танька будет поддерживать  тяжело ступавшую маму, смотреть украдкой на ее отечное лицо и сдерживать рвущиеся из глаз слезы.
                *               
Рассказывает Валентина Кораблева:
«Полтора года вдовствовала, а потом с Женькой сошлись.
 Мужик! Победитель! Не чета покойному Алексею. Моложе меня на семь лет, обнимет, света белого не видишь…
Сначала так встречались, потом переехал к нам.
Он все мечтал денег заработать и дом на родине построить. Из белого кирпича что бы, двухэтажный, с подвалом и гаражом. Они, Еланские-то, всю жизнь тесно жили. Женька - последыш, седьмой у родителей.
Сходили в ЗАГС, зарегистрировались, прописала его. Дома мало бывал, все больше в рейсах… Приедет, отоспится, отмокнет в ванне и дня три гуляет. Понятное дело: за рулем не выпьешь. Ревновала его страшно. Нашла в кармане фотографию девицы, чуть глаза не выцарапала. Сама-то я уже не та стала. Кашель, одышка, давление.  Верхнее - сто шестьдесят, и нормально, вроде. Собьешь таблетками до ста тридцати, худо делается. Смену с трудом дорабатывала. Два баллончика в сумке носила: один с нитроглицерином, от сердца, другой – от астмы проклятущей. Ноги отекать стали.
А он мужик - молодой, здоровый, кровь играет… За Таньку боялась, места себе не находила, когда Женя из рейса вертался. Девчонка в возраст вошла, по квартире в халатике бегает, икрами голыми сверкает. А тот не слепой же… Мужик, есть мужик! На глазах же все, сравнивает, поди: баба старая, толстая, больная, и девчонка.
Но ничего не позволял себе. Чего не было, того не было. Танька на него волком глядела, а у него все «хи-хи» да «ха-ха». Привыкнет, говорил…
А та и дома-то последнее время не бывала. Со школы придет, поест – и скорее в приют свой собачий. Дался он её, этот приют… Не любила Женю. Все отца вспоминала.
А как посадили его, и на улицу Таньку не выгнать. Со школы – сразу домой. Уж, бывало, насильно выпроваживаешь, - чего, дескать, сидишь, как бабка старая? Куда там!.. Обо мне волновалась. Уж больно она жалостливая уродилась. В отца, видать…
И все одна, друзей, подруг так и не завела. Пока маленькие были, Соня Зеленецкая забегала. Но та сейчас в музыкальной школе учится, английский у нее, фигурное катание, времени свободного нет. Да вот Витька-сосед еще сызмальства за Танькой тенью ходит. А она нос воротит. На нем пахать, говорит, можно… Беда, да и только!.. Останется Танька в девках…»
                *
Евгений вернулся через год совсем другим человеком. Нет, он все так же, как и прежде громко смеялся и шутил. Но было видно, что гонор у него напускной, будто надетый на себя как маска. Его всегда шальные глаза, будто, устрашившись чего-то, утонули в тени набрякших век. На исхудалом лице из-под сведенных белесых бровей глядели они на людей настороженно и чуть растерянно. В первый момент Таньке даже показалось, что он не уверен, примут ли его дома?
Танька давно уже заметила, что люди характером и поведением очень похожи на собак. Она никому об этом не говорила, но искренне верила, что собаки были когда-то людьми. Так вот, если раньше, до ареста, Евгений Матвеевич напоминал собой породистого мраморного дога, строгого на вид, но в душе доброго, то теперь он стал похож на чудом убежавшего с живодерни дворового кобеля.
На прежнюю работу его не взяли. Кому нужен освободившийся из тюрьмы шоферюга?
Он, стараясь не встречаться глазами с домашними, брал из шкатулки деньги и уходил с утра на поиски работы. А к ночи возвращался в стельку пьяный, валился в одежде на постель, и мама плакала, включив воду в ванной.
Ему было мучительно стыдно жить на содержании у жены. Но на предложение Валентины устроиться бетонщиком в ДСК Евгений фыркал. Как же, он  водитель первого класса, «большегрузник», дальнобойщик, станет махать за три копейки лопатой? Ходить в заляпанной цементом робе? Да ни в жизнь!
Потом у него непонятно откуда появились деньги…
Иногда раздавались какие-то странные звонки. Незнакомый мужской голос спрашивал Евгения, тот резко вырывал из рук Валентины трубку, отворачивался, отвечал односложно: «да, нет, хорошо…» Иногда после такого, как правило, позднего звонка, брал паспорт, водительское удостоверение и пропадал на всю ночь. Утром небрежно швырял на секретер пачку денег, а сам шел на кухню и откупоривал принесенную с собой очередную бутылку. И пил несколько дней один… И молчал.
Танька тем временем окончила школу, попыталась поступить и не прошла по конкурсу в Ветеринарный институт, который теперь переименовали в Санкт-Петербургскую Государственную академию ветеринарной медицины. Этого, впрочем, и следовало ожидать. Танька давно скатилась на тройки и последнее время ничего уже не хотела…

                Глава 11               
                Весна 2001 года, Санкт-Петербург.
... Теперь Татьяна шагала  по двору с гордо поднятой головой, провожаемая заинтересованными взглядами дворовых бабушек. 
Лида из сороковой квартиры задыхалась от возмущения:
- Идиотка, она и есть идиотка! – глаза Лиды горели праведным огнем, бесцветные тонкие губы вздрагивали. – Девка уже в возраст вошла… сколько же ей... дай Бог памяти... двадцать пять… или уже двадцать шесть стукнуло? Гляньте, какая краля, соком налилась, ткни пальцем – брызнет.  Считай, год-два и – перестарок… В её-то годы некоторые уже по двое детей имеют. - Возмущалась бездетная Лида.
Бабушки кивали платочками.
- Взяла домой инвалида неходячего, да еще тюремщика. Мужик по пьяному делу в аварию попал, говорят, человека насмерть задавил… Вот подождите, на ноги-то встанет, и посадят его непременно. А ты не пей, если за руль сел! – погразила пальцем Лида. - Вместо того, чтобы жениха искать, горшки за чужим дядей выносит. Ай-яй-яй..Кто он ей?! Правильно говорят, если уж ума у человека нет, свой не вложишь…
А Татьяне было не до бабушек. На днях должен был приехать из Ахтырки его старший брат…               

                Ретроспектива. 1993 – 1995гг, Санкт-Петербург.
Когда обеспокоенная апатией дочери Валентина попыталась деликатно поинтересоваться у Таньки планами на будущее, та, не отрываясь от книжки, заявила:
- Пойду к тебе ученицей арматурщицы. Этот, твой прынц, гуляет, ждет, когда его снова посадят. Жить на что-то надо же…
- Да что ты, доченька, удумала, - замахала руками Валентина. – Я здоровье угробила на комбинате, и ты – туда же? Не пущу! Сиди дома, готовься, на следующий год поступишь. Хочешь, репетиторов наймем. А деньги?.. Что деньги… Надо будет, бабушкин дом продадим.
- Ты хочешь, чтобы я за год, дома сидя, с катушек съехала, на все это глядя? – Танька захлопнула книгу и отошла к окну. – Не могу я больше, мама… Если бы не твоя болезнь, - она водила пальцем по запотевшему стеклу, – давно уехала бы, и живите себе, как хотите… Да боюсь, свалишься без меня.
Валентина, видимо, высказала мужу все, что о нем думала. Сама бы еще потерпела, но за дочку было страшно. Сделает еще чего с собой! Дитё, что с нее возьмешь?..
Дня три не разговаривал Евгений с домашними, а потом стал собираться.
- Нацелился тут корешок мой «на севера», золотишко в артели мыть в низовьях Лены. Его шуряк там третий сезон пашет, обещал замолвить за нас словечко. Мужик Андрюха надежный, мы с ним на одной шконке в «Крестах» парились. До зимы поработаю, а там поглядим… Все равно здесь от меня толку мало.
Поплакала Валентина, поплакала и пошла в ломбард колечко золотое с бирюзой, Лешин свадебный подарок, закладывать. Билет купить, да и что-то с собой надо дать.  С пустым карманом в дорогу не отправишь.
Уехал...
А Танька – вот упрямая девка! – снесла документы в медучилище, на сестринское отделение.
Соня Зеленецкая учится в Москве в консерватории. Ну, это понятно. Она только о музыкальном образовании и мечтала. И Витя Утемишев, ухажер Танькин, – кто бы мог подумать! – сдал все три экзамена на пятёрки в Институт культуры имени Н.К.Крупской, на факультет… дай Бог памяти,  «История религий», по-моему. Получает стипендию, носит очки, бородёнку отпустил – студент, одним словом. А Танька – в медсёстры…
                *
Витька купил подержанный «Запорожец» и теперь все выходные копался в отцовском гараже. Смешной, как он только помещается в «броневичке»? Танька над ним подшучивала, а Виктор «заводился» в отличие от своего железного одра «с пол оборота». Начинал рассказывать о том, какой крепкий у «Запорожца» кузов, как он может задним ходом пятиться по любому бездорожью, – ни в жизнь, не завязнет! – какая у него мощная печь обогрева салона. Тяжелые очки в черной – наверное, для солидности – оправе сползали на нос, и он то и дело поправлял их указательным пальцем правой руки на переносице.
Танька, чтобы Витя не дулся, даже пришла как-то раз в гараж и сразу же была вовлечена в работу.
 - Кораблева, подай пассатижи и ключ на девятнадцать… На девятнадцать я просил. А ты мне что даешь?
- Откуда я знаю, какой он, на девятнадцать? Все одинаковые, грязные.
Вздохнув, Витька выполз из-под автомобиля и взял ключ с верстака сам.
- Вот смотри: видишь, выбита цифра «19», а здесь – «22»?
- Ну, вижу, - Танька почесала кончик носа мазутной рукой. – А что ты сейчас будешь делать?
- Я поменял наконечники рулевых тяг. Сейчас заверну ключом на девятнадцать гайки шаровых пальцев и зашплинтую, чтобы они не отвернулись на ходу.
Он опять заполз под машину.
- Свети переноской… выше! Ага, так держи. Смотри… затягиваю гайки шаровых пальцев, - пыхтел Витька из-под машины. – Сначала одну, потом другую. А теперь шплинтую, - он развел пассатижами усики шплинтов. - Очень ответственный узел. Если на ходу разъединится рулевая тяга, машина станет неуправляемой. И тогда – каюк, готовьте свечи! В современных-то автомобилях гайки уже не шплинтуются, они самоконтрящиеся. Сами не отвернутся, если только забудешь поставить. Да ты меня не слушаешь, Кораблева...
У Таньки чесалась нога, а руки были грязные.
- Ты скоро?
- Все уже. - Виктор вытирал ладони ветошью. – Ну-ка, ну-ка… Когда ты нос-то успела вымазать? Вот тряпка, я намочил  в керосине. Оботри руки и вытри чистой. И нос не забудь...
- Вот еще – керосином. Будет вонять...               
Перед Новым годом Виктор пригласил Таньку в кафе-мороженое, через дорогу. Сообщил, что есть разговор. Назначил свидание, можно сказать.
Когда девушка распахнула дверь мороженицы и окунулась в мир приглушенной музыки, блеска стекла и запаха ванили, она друга детства не узнала. Тот сам поднялся из-за углового, на двоих, столика и направился к Таньке. Виктор был в новом, темно-синем в едва заметную полоску костюме, белоснежной рубашке и галстуке. Его всегда торчащие в разные стороны смоляные вихры были красиво уложены, входившая в моду бородка аккуратно подбрита. На носу - очки. В руках он держал – о, Боже! – букет длиннющих ярко-красных роз.
- Сегодня праздник? – поинтересовалась Танька, усаживаясь за столик. – Ой, ореховое!.. Я ненадолго. Мама сопливится, боюсь, не загрипповала бы … - сразу же предупредила она.
Негромкий хлопок, и Виктор разлил по бокалам пенящееся шампанское.
- Кораблева, я тебя давно люблю, ты знаешь… - возникла пауза, и Виктор смутился. Заготовленные заранее слова вылетели из головы. - Короче, - скомкал он предисловие, - выходи за меня замуж!..
Танька прыснула и поперхнулась, пузырьки шампанского попали в нос.
«Скажет тоже, замуж!.. Витька, он такой живой, энергичный. Всегда куда-то спешит. Постоянно чем-то занят. Будет таскать меня на футбол, а то ещё – на рыбалку. А там комары... Никогда не знаешь, какая будет погода…»
Танька откашлялась, вытерла слезы и виновато посмотрела на друга детства. Он, опустив глаза в блюдце, размазывал ложечкой тающее мороженое. Смуглое лицо его побледнело. Он, оказывается, и не думал шутить.
- Я еще маленькая, Витя, - наконец ответила Танька. Она положила ладошку на дрогнувшие пальцы Виктора, и, дождавшись его взгляда, закончила:
- Ты – мой самый верный друг…

                Глава 12               
                Весна 2001 года, Санкт-Петербург.
… На днях должен был приехать из Ахтырки его старший брат. 
Еланские переписывались редко. Когда Татьяна интересовалась, почему, Евгений отвечал, что мать с отцом - люди малограмотные и стесняются своих каракулей. Старшие сестры, Анастасия и Таисия, вышли замуж и разлетелись из родного гнезда давным-давно, когда он еще под стол пешком ходил. Они вместе с младшеньким, считай, не жили и привязаться к нему не успели. Братик Андрейка умер в младенчестве от скарлатины. Остапа убили  молодым, в драке, на ежегодно проводимой в селе по случаю Ильина дня ярмарке. Старшие, Арсентий и Георгий, осели в Ахтырке, но от родителей отделились и жили своими семьями. Братишку они любили и помнили, но, как и подавляющее большинство мужчин, стеснялись открыто выражать свои чувства.
Арсентий Еланский в отличие от светловолосого и могучего, в мать, младшего брата, удался в отца. Татьяна помнила по фотографиям, что он такой же сухой, жилистый, чубатый и чернявый. Смоляная голова и лихо закрученные усы Арсентия заметно поседели, но  быстрый, с прищуром, взгляд и мягкая, кошачья, походка, говорили о том, что казак еще в силе.
Братья обнялись и расцеловались. Евгений слабый после перенесенной травмы сморщился и покраснел, едва сдержав слезу…
Арсентий гостил у них неделю…               
               
                Ретроспектива. 1995 – 1996гг, Санкт-Петербург.
«Как хорошо вдвоем с мамой!..» - думала Танька.
 Она теперь, как и прежде, радовалась любому проявлению жизни. Первому снегу, бодрящему, пощипывающему щеки морозцу, наступлению новогодних каникул и их завершению – со второго полугодия наконец-то начнутся спецпредметы, ура! - Сониному телефонному звонку, прогулке с Чарли…
 Вот если бы еще мама не болела!..
Танька научилась делать уколы. Сама массировала перед сном маме ноги. Измеряла давление, следила за тем, чтобы та принимала вовремя лекарства. Но ей становилось все хуже и хуже. А весной, как только еще бурые от прошлогодней травы газоны запестрели веснушками мать-и-мачехи, мама впервые не смогла пойти на работу.
Долгие четыре месяца Валентина лечилась амбулаторно, лежала в больнице, опять высиживала  унылые очереди в районной поликлинике, даже провела три недели в санатории. Мытарства закончилось посещением ВТЭК и второй нерабочей группой инвалидности. А маме ведь еще не исполнилось и сорока двух лет.
Танька прибегала с занятий и заставала дома одну и ту же картину: мама лежала на диване у телевизора, форточки закрыты, в квартире – духота, приготовленный с вечера обед так и стоял нетронутым в холодильнике.
Танька первым делом накрывала маму одеялом и проветривала комнату. В такой атмосфере  и здоровый человек свалится!
- Неужели так трудно было разогреть обед? Ты принимала лекарства?
Валентина отмалчивалась.
«Каждый день одно и то же», - сердилась про себя Танька.
 Кто бы мог подумать, что всегда живая и весёлая мама до такой степени раскиснет? Раньше у неё в руках все горело, а теперь пыль не вытрет и цветы не польет, пока не заставишь. Лежит себе у телика, смотрит сто тридцать девятую серию «Санта-Барбары» по третьему разу, и глаза у неё на мокром месте.
- Мама, если ты будешь целыми днями лежать, никогда не поправишься, - сокрушалась дочь.
В училище новых подруг Танька так и не завела. Девчонки бегали по дискотекам, а она как настеганная неслась после занятий домой. Лишь иногда звонила из Москвы Соня, да забегал по пути из института Витя.
К началу весны мама совсем перестала вставать. Она лежала на спине, дышала хрипло, с трудом. Сильно похудела, нос заострился. На медленно поглощаемом белизной наволочки личике резко выделялись все еще черные густые брови и ставшие вдруг огромными глаза.
Танька за апрель трижды вызывала «скорую помощь». Врачи делали укол и пожимали плечами.
- Доча, - еле слышно шептала Валентина каждый раз, когда Танька звонила в «скорую». - Не отдавай меня в больницу... Хочу дома умереть…
Танька стараясь, чтобы мама не видела ее заплаканных глаз, пыталась ободрить...
Она теперь сутками сидела у постели умирающей. Последние три дня Валентина дочь не  узнавала.
Однажды Танька задремала прямо на стуле у маминой кровати - всего лишь на несколько минут, - а когда очнулась, мама была в сознании и ласково смотрела на нее. Она улыбнулась уголками бесцветных губ и, приподняв с одеяла высохшую руку, поманила Таньку к себе.
- Думала Алексея переделать на свой лад и… сломала, - еле слышно прошелестела Валентина, и Танька, чтобы не пропустить ни одного слова, наклонилась к маме так низко, что почувствовала щекой её чуть слышное дыхание. – Хотела сильного… Вот встретила… И проводила…
 Валентина закрыла глаза.
На рассвете мама умерла.
Хоронили Валентину на деревенском кладбище рядом с бабушкой и первым мужем. Донат Семенович, Сонин отец, прислал  с работы «Газель» с двумя грузчиками. Витя Утемишев не пошел на занятия и сам бегал, оформлял документы, съездил с Танькой на кладбище и отвез ее после поминок домой на машине.
Когда первое, парализующее  разум горе схлынуло, и Танька смогла рассуждать, она с удивлением поняла, что ей не хватает заботы о маме... Стало нечего делать дома.
Танька, промаявшись с неделю, опять стала ездить  в собачий приют.
Весной 1997 года она окончила училище и стала работать в больнице «Святой Ксении Петербужской», в  нейрохирургии.
Отделение считалось тяжелым, большинство больных – «лежачие», и новой сестричке обрадовались. Дежурила Танька «сутки через трое», втянулась в работу быстро, сказался опыт ухода за мамой. Она уже знала, как нужно переворачивать больных, как перестилать постель и выполнять все неприятные процедуры, связанные с уходом за «лежачими». Не надо было привыкать и к тяжелому больничному запаху.
Нелюдимая в обычной жизни Танька с больными расслаблялась, умела их разговорить, расспросить о самочувствии, родных, успокоить, почитать книжку, и те полюбили ласковую и заботливую сестричку, ждали ее дежурства. Тяжелобольному зачастую неприятно смотреть на пышущих здоровьем окружающих. А тут – скромная, худенькая девушка, не тараторка, у которой в голове только мальчики и наряды. Умеет слушать, немного тянет слова и, когда волнуется, смешно выговаривает «р». Одним словом, своя...


                Глава 13
                Весна 2001 года, Санкт-Петербург.
… Арсентий гостил у них неделю. И все эти семь дней Татьяна не находила себе места, только и думала о том, что вот именно сегодня, во время ужина… перед тем, как лечь спать… или завтра утром, когда она пойдет на дежурство, Евгений скажет:
«Тань, ты собери моё барохлишко, на днях уезжаем…»
Но проходил день за днем, Арсентий уже съездил на вокзал за билетами (для себя и брата,  нафантазировала Татьяна), а Евгений все молчал об отъезде.
«Объявит в последний день, - решила она. - Ну и пусть уезжает! – беззвучно кричала в ночную темноту Татьяна. – Пусть!.. если его тут ничего не держит».
Накануне отъезда Арсентий зашел на кухню, где Татьяна мыла посуду, и, постояв в дверях, грузно опустился на табурет, тот самый, в углу у холодильника, где так любил сидеть младший брат.
- Низкий тебе поклон от всей нашей семьи за Женьку, девонька, - он и впрямь привстал и поклонился.
Шея Татьяны запылала огнем.
«Если бы он знал?!»
- Я звал Женьку с собой, он – ни в какую, - Арсентий вздохнул. – И, знаешь, он меня убедил: тут врачи, лекарства, и слаб он еще… дорога дальняя… Вот вам на первое время, - Арсентий подвинул по пластику кухонного стола пачку денег в целлофановом пакете. – Приеду, вышлем еще…
О чем дальше говорил Арсентий, Татьяна не понимала…
В сознании пропечаталась одна лишь мысль: «Он остается!..»
И эта короткая фраза, как на заезженной телефонной пластинке, звучала в голове снова и снова:
«Он остается… остается… тается…»
После свидания с братом он стал быстро поправляться…               

                Ретроспектива. 1997 – 1998гг, Санкт-Петербург.
Дома одной в четырех стенах было тошно, и Танька никогда не отказывалась от сверхурочной работы, если кто-либо из медсестер болел или уходил в отпуск. На одной из таких подмен она оказалась в смене с Кристиной Ланской. Девушки в училище как-то не сблизились, а тут, узнав, что работают на одном отделении, друг другу обрадовались.
Кристя была полной противоположностью Таньки и по внешности, и по характеру. Полненькая, белобрысая, она никогда не бывала печальной, смеялась по любому поводу и без повода, с  людьми сходилась легко, со всеми ладила.
Ночью, когда больные уснули, Кристя забралась на кушетку с ногами, села по-турецки (она назвала эту раскоряку «позой лотоса») и стала выкладывать однокашнице свои секреты. Что папа с мамой еще – ничего... работают. Что они подарили Кристине по окончанию училища новенькую «десятку» с условием, что дочь по выходным будет возить их на дачу, в Бабино.
- Ой, Танюшка, как я на права сдавала!.. ты сейчас умрешь… - веселилась Кристина. – Теорию я скинула с первого раза, память у меня хорошая. А на площадке – увы! – вышел конфуз. Наверное, долго теперь будут в автошколе вспоминать, как я на эстакаду заезжала, - Кристя, вспомнив экзамен, рассмеялась. Даже захрюкала от полноты чувств. – Прикинь, февраль, скользко, холодрыга. Первым Андрей с Политеха поехал… Высокий такой блондин… Я от него без ума была…- закатила глаза девушка. Ладно, потом как-нибудь  расскажу… Короче, он до середины эстакады поднялся и скатился назад... – на сестринском пульте зажужжал зуммер, и загорелся красный тревожный огонек. – Это у меня, в седьмой… - Кристина убежала.
 Через две минуты вернулась и продолжила:
- ... Умора, второй тоже не смог заехать. Сажусь я, а у меня, представляешь, правая нога сама по себе прыгает, хоть руками держи… Газанула посильнее и перелетела эстакаду. Машина задним мостом за что-то зацепилась и повисла… Пока все с открытыми ртами стояли, я толкнула дверцу и в сугроб, как куль, вывалилась…
- А как же права? - расстроилась Таня.
- Как, как?.. Как и все, - махнула полной ручкой Кристя. – Сто баксов – инструктору - и зачет.
Поначалу боялась одна ездить, жуть… папу просила рядом посидеть, потом привыкла. Вожу «родаков» на фазенду.  Там у меня - своя комнатуха на веранде. Кругом - лес, озеро рядом, хорошо! – Кристина подперла круглую щечку ладошкой, глаз закрылся, а на запястье и у пальчиков, образовались смешные перетяжечки. - А что дома делать? Замуж меня, такую кубышку, вряд ли кто возьмет. А так, шляться, я не хочу… Кстати, тут недавно посоветовали классную диету. Я тебе, Танюшка, сейчас расскажу…
Заведующий нейрохирургическим отделением Мамедов Магомед Файзуллаевич относился к Таньке хорошо. Поначалу приударил немного за новенькой, так, для порядка, но вскоре понял, что сестричка «не такая» и оставил в покое.
Был он, как говорят, из молодых, да ранний. К тридцати годам занял кабинет заведующего. Карьерист, конечно, а кто сейчас не карьерист?
Но как человек, шеф был неплохой и в душе добрый. Кричал-то, он кричал, да еще как, но по мелочам к персоналу не придирался и рублем никогда не наказывал. Кадры берег. И хирург был хороший. За больными ходил, как мамка. Если случались осложнения после операции, и сутки, и двое мог пробыть в больнице.
Деньги, наверное, как-то делал на внеплановых больных, но с тех, кто по квоте попадал в больницу, ни копеечки не взял. Сестрички все видят, что творится на отделении.
Сдавившие после смерти мамы сердце тиски постепенно ослабли, боль притупилась. На годовщину вместе с Виктором Танька съездила в деревню, привели в порядок могилки…
Короче говоря, жизнью налаживалась. Танька много работала, в свободные от дежурства дни ездила в собачий приют. Побывала с Кристей на даче ее родителей, искупались, позагорали, вволю поели клубники. Иногда забегал Виктор, приносил книги, звонила Соня. Она заканчивала консерваторию и собиралась замуж за дирижера симфонического оркестра.
Танька уже подумывала было завести  собаку, взять «потеряшку» из приюта.
Но вдруг вернулся он…
Сутки выдались тяжелыми, и Танька еще поднимаясь по лестнице на свой пятый, последний, этаж услышала звуки гулянки. Думала, - у соседей. Еще удивилась: надо же, с утра пораньше!
Оказалось, - у неё.
Как только Танька открыла входную дверь, ее чуть было не сбила с ног громкая музыка. Казалось, дрожали стены. Уже в прихожей нельзя было вздохнуть от табачного дыма и застоявшегося водочного перегара. Под ногами валялись какие-то грязные рюкзаки, несколько пар стоптанных порыжелых кирзовых сапог. Засаленные брезентовые штормовки были небрежно брошены поверх этой грязной кучи.
Он сидел, как и всегда, на своем любимом месте, в углу у холодильника. На кухонных табуретках развалились еще два каких-то незнакомых «ханурика». На столе громоздились бутылки, тарелки с закуской; пустые консервные банки, полные окурков, чадили смесью табачного дыма и горелого масла. Под ногами гуляк звякала пустая посуда. Пили, видно, со вчерашнего дня. Танька вспомнила, что он, уезжая, забрал с собой ключи от квартиры.
- Танюха пришла, - отчим вскочил из-за стола и быстро, так, что растерявшаяся девушка не успела опомниться, обхватил ее за шею и прижал к небритой щеке.
 «Большой, горячий и колючий!» - только и успела подумать Танька.
 От него тошнотворно разило потом, табаком и водочным перегаром.
 – Выросла, уже невеста, - он отстранился, ее разглядывая. - Мужики, знакомьтесь, Танюха, моя дочь… - Про Валентину я знаю, - сменив тон, сказал он Таньке.
Когда все разошлись, а так и не прикорнувшая после дежурства Танька наводила порядок на кухне, он остановился в дверях и сказал твердо:
- Ты можешь кривиться сколько угодно, я здесь прописан и буду жить…

                Глава 14
                Лето 2001 года, Санкт-Петербург.
… После свидания с братом он стал быстро поправляться. Он изматывал себя физическими упражнениями до изнеможения, и Татьяна стала всерьез опасаться срыва, ухудшения состояния больного. Чтобы как-то отвлечь его от физкультуры, она пригласила логопеда – деньги теперь были, - и тот занимался с Евгением раз в неделю. Татьяна полагала, что чередование языковых и физических упражнений не даст ему перегрузить организм. Но, однажды, вернувшись с дежурства, она услышала, как, из последних сил отжимаясь от пола, он повторял раз за разом:
- Карл у Клары украл кораллы…
Она бросилась к Мамедову. Тот приехал, осмотрел больного и, по привычке пожевав губами, подчеркивая акцентом свой восточный менталитет, заявил:
- Нэ мэшай ему, жэнщина!
И ушел, напевая на лестничной клетке, неожиданно прорезавшимся баритоном:
- Тореадо-о-о-р, смелее-е-е в бой. Тореадо-ор! Тореадо-ор!..
Иногда от перегрузки у Евгения начинались дикие головные боли. В таких случаях Татьяна отбирала у него тетрадку с заданиями логопеда, заставляла улечься в постель, выключала верхний свет, и они долго молчали в полутьме – рука в руке…
Татьяна, работая на нейрохирургическом отделении, не по рассказам других знала, какими несносными бывают больные, перенесшие мозговую травму или инсульт. Евгений, в отличие от них, не капризничал…               

                Ретроспектива. 1998 – 1999гг, Санкт-Петербург.
Он съездил в автохозяйство, и там пообещали работу. Правда, с условием, что придётся для начала повкалывать в ремзоне, «оторвать от забора» неисправный  разукомплектованный камаз.
Знакомые шофера, довольные, что пережили смутное время и не разбежались по кооперативам, наперебой хвастались заработками. Предприятия города, остановившиеся было совсем в начале девяностых, медленно, но верно вставали на ноги. Рабочие начали получать зарплату, а их жены - ходить по магазинам. Город переваривал сотни тонн продуктов в сутки. Российское сельское хозяйство так и не оправилось от шоковой терапии, и завозили продовольствие из-за рубежа. Упростилась процедура получения разрешения на загранкомандировки.
И порядка стало больше на дорогах, то время, когда ежедневно пропадали груженые фуры вместе с экипажем, а шофера вооружались в рейс, как на войну, стал забываться.
 Водители-дальнобойщики наверстывали упущенное. При полном отсутствии контроля за охраной труда, они неделями не вылезали из кабин большегрузов, уходили в рейс по одному, без напарников, работали на износ, но и зарабатывали соответственно.
Денег он, видать, на Севере всё же заработал, так как вскоре приехал домой на «Жигулях». Машина стояла у подъезда, новенькая, темно-вишневая, блестящая. Инвалид войны, дядя Вася из соседнего дома, за определенную плату разрешил пользоваться своим, стоящим во дворе, гаражом.
Евгений  звал Таньку с собой на кладбище в Нинково, но она не поехала, сославшись на плохое самочувствие.
Он так и «застрял», по его выражению, в ремзоне. Грянул дефолт, и грузоперевозки сократились.
И опять начались «загулянушки». Танька сутками - на дежурствах, квартира свободная…
Домой Таньке идти не хотелось. В квартире теперь не выветривался табачный запах. Повсюду валялись грязные носки, рубашки. Посуду он не мыл, а складывал горой в раковину. Приходилось после дежурства наводить убираться в квартире, мыть посуду, выносить мусор.
Танька понимала, что превращается в домработницу. Она всерьез подумывала о том, чтобы плюнуть на все и уйти жить к тете Глаше, с которой подружилась на отделении.
 Глафира Ивановна Селезнева работала санитаркой в Танькиной смене. Нестарая еще женщина крепко выпивала, курила дешевую «Приму» без фильтра и совершенно за собой не следила.
 Про таких говорят: «синюха». Худая, высохшая, ножки тоненькие. Одежда на ней висела как на вешалке. Лицо красное, в прожилках. Волосы какого-то серого, мышиного цвета, наполовину седые, были убраны под дешевую кислотого цвета пластмассовую заколку. Когда Глафира Ивановна мыла полы, жидкие пряди падали на глаза, и она поправляла их тыльной стороной мокрой, красной руки.
Закончив мыть палату, тётя Глаша выпрямлялась и вытирала потное лицо красной застиранной  косынкой, которой повязывала голову сверху, над ушами, как раньше щеголяли девушки-комсомолки.  Жизнь тётя Глаша прожила не лёгкую. Она провела шесть с половиной лет в тюрьме за убийство мужа. Он изменял её направо и налево, дрался…
 Сына после осуждения матери забрали в детдом, и бывшей «зечке»  стоило огромного труда добиться возвращения ребёнка домой. Другого мужчину она так и не встретила, сына подняла одна. Он, теперь мелкий бизнесмен районного масштаба, этакий современный «купи-продай», матери стыдится и живёт от нее отдельно.
Больше всего на свете тетя Глаша страшилась одиночества.
- Если  можно было бы повернуть время вспять, не подняла бы руку на изверга, пусть бы измывался. Зато не одна!
Докуренная до желтых от никотина пальцев санитарки сигарета полетела в ведро с грязной водой, и тётя Глаша подняла печальные глаза на Таню:
- Терпи, девонька. Такое уж наше бабье дело – терпеть… Ну, а если совсем уже невмоготу станет, переезжай ко мне, места хватит. Я, правда, дымлю, как паровоз, и рюмочку люблю пропустить… Боюсь, тебе не понравится.
Вообще-то он Таньку не обижал. Жили хотя и в одной квартире, но как бы врозь: он - сам по себе, она - сама по себе. Но Танька уже до того испереживалась, измучила себя думами, что винила его во всем: не только в болезни и смерти мамы, не только в нынешней своей неприкаянности, но и чуть ли не в гибели отца, хотя и понимала разумом, что это не так.
Неизвестно, сколько бы еще продолжалась такая жизнь, если бы на двадцать третье февраля, на День Защитника Отечества, он не устроил дома очередную попойку.
Танька была в тот день выходная и из дома ушла. Поехала в зоопарк и дотемна бродила между клеток с любимыми животными, такими безобидными по сравнению с людьми. По пути к метро зашла в Планетарий. Пристроилась к случайной группе и долго слушала рассказы экскурсовода. Именно сюда, в зоопарк и Планетарий, они с папой так любили ходить по выходным. И еще - в Петропавловскую крепость.
Когда она возвратилась домой, гульба была в самом разгаре.
«Опять завтра соседка снизу будет выговаривать за громкую музыку», - поморщилась девушка.
Раздевшись в прихожей, Танька попыталась проскользнуть незаметно в свою комнату, но попалась на глаза собутыльникам. Евгений насильно втащил её на кухню и, бахвалясь перед дружками, вытолкнул к столу:
- Смотрите, какая краля выросла. А девчонкой была, доска – два соска! 
Он по-хозяйски притянул девушку к себе. Мужики заулыбались.
Шее стало горячо. Таньке показалось, что он сейчас, при всех, смачно хлопнет ее широкой ладонью по попе, а те будут гоготать слюнявыми ртами… Изо всех сил оттолкнув отчима, она выскочила из кухни.
- Ненавижу… ненавижу, - шептала девушка, закусив зубами наволочку. – Мама, я больше не могу, скажи, что мне делать? - взмолилась она, и какое-то время всерьез ждала материнского ответа…
Через час все разошлись. Танька слышала, как он прошел в комнату и упал на диван. Пружины жалобно всхлипнули...

                Глава 15               
                Лето 2001 года, Санкт-Петербург.
… Евгений никогда не капризничал. Он ни минуты не сидел без дела. Если не было сил заниматься гимнастикой, ломал язык, повторяя абракадабры, да такие замысловатые, что Татьяна никогда в жизни не смогла бы это выговорить. Устав от словесной эквилибристики, ходил по комнате, считая вслух шаги. У него была разработана целая система физических упражнений. В тетрадке, строго по датам, он расписал количество приседаний, отжиманий, наклонов и шагов, которые нужно было выполнить ежедневно.
В перерывах между занятиями хватался за книгу, газету, рекламную листовку, что под руку попадется, водил по строкам пальцем и, как овладевающий азами чтения ребенок, бубнил по слогам:
- За ва-ши день-ги лю-бо-е у-до-воль-стви-е…
Татьяна смеялась до слез, но никогда над ним не подтрунивала. Слишком свежи были воспоминания о том, как мама сутками лежала на диване, отвернувшись к стене, и угасала, ничего на свете не желая.
Теперь, когда Евгений стал выздоравливать и много двигаться, у него прорезался зверский аппетит. Татьяна любила смотреть, как он кушает. Его красивые мускулистые руки тянулись попеременно то к ломтю хлеба, то к вилке, то к стакану с минералкой. Красиво очерченный рот, забавно чмокая красными, налитыми жизнью губами, жевал, глотал, крякал, морщился, разговаривал, смеялся, и прикольно сыто рыгал.
Татьяна сидела на краешке табуретки, подперев щеку ладошкой, и во все глаза глядела на него. Глядеть-то глядела, но и не забывала то и дело подавать ему новое блюдо, подкладывать, подливать, убирать грязную посуду и подтирать пролитое.
Заканчивалось лето…               
    
                Ретроспектива. Февраль 1999 года, Санкт-Петербург.               
Убедившись, что он, наконец, уснул, Танька вышла на кухню и, пошарив среди пустых водочных бутылок, нашла  одну, хотя и распечатанную, но еще почти полную. Спрятала водку  в своей комнате.
«Проснется, найдёт, будет до утра колобродить», - подумала девушка.
Хотела убрать на кухне, но, взглянув на загаженный пол, махнула рукой.
Закрыла дверь на задвижку и легла. Перед глазами мелькали картины детства, бабушка, папа, мама-Валя.
«Как хорошо быть маленькой…» - всхлипнула Танька.
Сон не приходил. За окном бухали петарды, над домами взлетали с треском огненные шары фейерверка и, рассыпавшись разноцветными искрами, сгорали в воздухе.
Танька в детстве любила смотреть салют. Когда был жив папа, они с ним сквозь чердак выбирались на крышу. В те годы о свободной продаже пиротехники никто и не мечтал, салютовали лишь по большим праздникам. Танька после каждого залпа, когда далеко над Невой взлетали в небо десятки разноцветных огненных букетов, кричала «Ура!» и хлопала в ладоши.
Но сейчас уличный шум ее раздражал.
«Ночь на дворе, а они все никак не могут угомониться, - ворчала девушка. – А людям завтра – на работу».
Только удалось сомкнуть глаза, как проснулся он. Ходил, бормотал что-то, звякал посудой на кухне, потом забарабанил в дверь ее комнаты.
- Танюха, а где все?.. У нас что-нибудь осталось?.. – язык его ворочался с трудом.
Танька какое-то время еще полежала, изо всей силы зажмурившись, потом набрала полную грудь воздуха и крикнула громко, во весь голос:
- Все, хватит! - будто известила кого-то о принятом решении. И щелкнула задвижкой.
- Нате, упейтесь… - она сунула ему в дрожащие руки теплую, стоявшую до того за портьерой, у батареи водяного отопления, бутылку.
Евгений недоуменно вертел ее в руках. Не дожидаясь благодарности, девушка хлопнула дверью.
- Е-мое! – удивленно пробормотал Евгений, - разве ж баб до конца поймешь? – Он захлопал задниками тапок в сторону кухни.
Он долго не мог угомониться. Звякал посудой, хлопал дверцей холодильника. Включил радио…
- Сначала треть Кавказа и половину Средней Азии в Питер завезли, а теперь заплакали. Поздно, детка, пить «Боржоми», когда печень развалилась… - возмущенно, во весь голос, прокомментировал он какую-то криминальную новость.
- Слышь, Танюха, - он подергал ручку двери. – Слышь, что я говорю: опять «эти» русского парня порезали. - Он еще раз стукнул в дверь. – Заперлась… Спит… И я пойду… Вот допью и пойду спать, завтра в гараж с утра, – тапки опять захлопали по пяткам.
Радио замолкло, и вскоре раздался его хриплый голос. Сначала он что-то мычал нечленораздельное, а потом стали различимы слова:
«… Видишь, крошка, горит закат?
Видишь, крошка, у самого неба
маз трехосный застрял в грязи?
Я три года в отпуске не был,
Дай, я выскажусь в этой связи:
Я водитель автоколонны, надо выпить – я главный  чин…»
 Пел он громко, во весь голос, истово, со слезой. Почти кричал.
Танька накрыла голову подушкой, но от этого заунывного, пьяного голоса было не спрятаться.
«…Что за мною доставка-добыча,
Бабий крик, паровозный рык,
Год тюрьмы, восемь лет всеобуча.
Глянул в зеркало: я – старик…»
На загаженной кухне тосковал одинокий, хмельной мужик и в такт песне колотил по столу кулачищем так, что подпрыгивали пустые бутылки.
По батарее водяного отопления застучали.
- Мешаю, да?.. Я вам сейчас стукну! Так стукну, что мало не покажется!.. - крикнул он, но шуметь перестал. А вскоре Танька услышала его храп.
Выждав минут десять, Танька отодвинула задвижку и выглянула из комнаты. Было тихо. По пути в прихожую она заглянула в кухню.
Он спал, сидя за кухонным столом и упав головой на руки. Бутылка была пустая. Из перекошенного красногубого рта на серый пластик стекала нитка слюны. Таньку передернуло от отвращения.
На цыпочках она прокралась в коридор. Ключ от гаража, длинный, с двумя бородками, приятно холодил взмокшую от волнения ладошку. Накинув пуховик и сунув по-быстрому ноги в сапоги,  открыла входную дверь. Выйдя на темную лестничную площадку, - опять перегорела лампочка! – девушка постаралась аккуратно притворить дверь, как, бывало, делал папа. Собачка замка щелкнула оглушительно, на весь подъезд. Стараясь восстановить дыхание, Танька прижалась спиной к двери, прислушалась. Вроде тихо…
Ступеньки жалобно заплакали под ее каблучками, будто колёса усталого поезда, летевшего сквозь вечность в тартарары:
 «Так надо, так надо, так надо!..»
«Ящик с инструментом должен быть в багажнике… Ключ на девятнадцать… Сами гайки не отвернутся, если только забудешь поставить… И тогда каюк, готовьте свечи!» - на бегу вспоминала она слова Виктора.

                Глава 16      
                Осень 2001 года, Санкт-Петербург.
… Закончилось лето. Резко похолодало, затянутое облаками небо, раскиснув от сырости, накрыло город. Северный ветер швырял полные пригоршни дождя в окна квартиры, с утра до ночи барабанило по железному козырьку балкона.
Еланские прислали денежный перевод и две неподъемные посылки с продуктами. К весне звали в гости…
Евгений ежедневно ходил по квартире, считая вслух шаги. Мечтал выйти из дома, как только закончатся дожди. По три раза в день слушал прогноз погоды.
Он теперь сам управлялся на кухне. Встречал Татьяну, облачившись в её фартучек, с кухонным полотенцем через согнутую в локте руку. Прямо-таки заправский официант. Важный и смешной.
В первый же погожий день, преодолевая по одной ступеньке, спустились по лестнице, под одобрительными взглядами соседей вышли из подъезда и обошли вокруг дома.
Евгений озирался по сторонам, будто первый раз видел этот тихий, отгороженный от проспекта многоэтажными домами дворик.
Поднимался по лестнице он тяжело, отдыхая на каждой площадке. Во сне стонал, вздрагивал больной ногой.
Татьяна казнила себя за то, что поторопилась с прогулкой, а он с самого утра потянулся к окну. Собрался, видно, опять на улицу.
Но на смену единственному в череде ненастья погожему деньку опять зарядил мелкий, противный дождичек.
Прогулки пришлось отложить…               
                Ретроспектива. Февраль 1999 года, Санкт-Петербург.
Без четверти семь Татьяна уже сидела в прокуренном коридоре тридцать девятого отделения милиции, напротив двери кабинета с табличкой «13». Когда-то бежевые, а теперь грязно-серые обшарпанные стены коридора, так же, как и дверь кабинета, давно уже нуждались в ремонте. Пол покрывал протёртый до дыр линолеум неопределенного цвета. Вдоль стен притулились откидные кресла, секциями по четыре, какие раньше стояли в кинотеатрах. Лампа «дневного света» гудела басом и мигала через равные промежутки времени. В отделении пахло табаком, уборной, хлоркой и сконцентрированным людским несчастьем.
В половине восьмого дверь выпустила из кабинета ярко-накрашенную заплаканную женщину, и в коридор вышел молодой быстроглазый парень в милицейской рубашке с погонами младшего лейтенанта.
- Вы ко мне, – он скорее констатировал, чем спросил и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь: Заходите…
Все пространство малюсенького, пыльного, окрашенного той же серо-буро-малиновой масляной краской кабинета занимал конторский  двухтумбовый письменный стол, высоченный  несгораемый шкаф отчего-то красного цвета, и несколько стульев у стены. На подоконнике пылился в горшочке кустик столетника.
Милиционер показал рукой, присаживайтесь, мол, и, с трудом протиснувшись мимо сейфа, плюхнулся на точно такой же стул, как и тот, на краешек которого опустилась Таня. Руки она сложила поверх сумочки на коленях, ноги в давно уже требующих замены сапогах поджала далеко под стул.
- Вы по какому делу, девушка? - младший лейтенант положил руку на кучу загромождавших стол картонных папок.
- Я – Кораблева, вы мне назначили сегодня на семь… - ответила Таня.
- Кораблева, Кораблева… а, Кораблева?! – милиционер выбрал папку. - Кораблева Татьяна Алексеевна, рождения тринадцатого октября одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года, уроженка города Ленинграда, проживающая в настоящее время по адресу: Мытнинская, двадцать семь, квартира четыре? – опять с утвердительной интонацией спросил милиционер.
- Да, все пр-р-авильно. – кивнула Таня.
«Проклятое «р»!
- Очень хор… - милиционер, как и давеча, в телефонном разговоре, хотел сказать, что всё очень хорошо, но вовремя спохватился. Он боролся с этой своей привычкой.
Оперативник вынул из верхнего ящика стола бланк протокола и стал его заполнять,  время от времени задавая Тане уточняющие вопросы. Он был совсем молоденький, держался строго, похоже, хотел произвести на девушку впечатление, но когда писал, то по-мальчишески наклонял к плечу голову и оттопыривал нижнюю губу языком, помогая себе выводить буквы.
Заполнив шапку протокола, милиционер поднял глаза на Таню.
- Вы не могли бы сказать, проходил ли в ближайшее время  автомобиль вашего родственника какой-либо ремонт или, скажем, сервисное обслуживание?
Таня пожала плечами. Странно, она вдруг подумала, что ни капельки не боится этого молодого милиционера. Он так забавно напускал на себя строгий вид, морщил лоб, хмурил брови… Интересно, он догадывается о своей лопоухости?
- Может быть, гражданин Еланский доверял управление принадлежащим ему на правах личной собственности автомобилем другому лицу? Ну, покататься там, на дачу съездить, к примеру?
- Я не знаю, - еще раз пожала плечами Таня.
А где автомашина обычно стояла?
- Сначала у дома, а потом в гараже.
«Ну вот, и буква «р» выговаривается», - Таня на секунду утратила бдительность и улыбнулась.
Милиционер внимательно посмотрел на девушку, и она почувствовала, как от груди по шее к лицу стала подниматься горячая волна. Таня старалась четко выговаривать слова, но со своей привычкой краснеть поделать ничего не смогла.
«Все же боюсь», - запаниковала девушка.
- Значит, о том, давал ли пострадавший кому-либо автомобиль во временное пользование, от него вы не слышали? Так и запишем…
Таня, в который уже раз, пожала плечами.
- Хорошо, - вздохнул младший лейтенант. – Он все же произнес это слово. – Подпишите протокол. Вот здесь пишем: «С моих слов записано верно, число и подпись». И на обороте. До свидания… - он заглянул в протокол, - Татьяна Алексеевна. – Затем добавил:
- Можете быть свободны.
Таня встала, приоткрыла дверь в коридор и бочком просочилась в щелочку, чувствуя спиной внимательный взгляд милиционера.
Оказавшись в пустом коридоре, она шумно выдохнула воздух и несколько секунд постояла, опираясь на спинку кресла…
«Так было надо, - в который уже раз как заклинание повторила про себя девушка. Он отнял у меня всё!»
               
                Глава 17               
                Осень 2001 года, Санкт-Петербург.
… Прогулки пришлось отложить. Он дулся на погоду как мышь на крупу, а Татьяна с трудом скрывала радость. Ясное дело, поторопились первый-то раз, пусть  сначала он окрепнет как следует...
По вечерам Татьяна читала ему книжки, он еще не мог – сам, жаловался, что строчки перед глазами расплываются. Устав слушать, Евгений рассказывал о своём селе или истории, которые с ним приклюлись на трассе. Чувствовалось, что ему не терпится скорее «встать на ноги» и заняться, наконец, делом.
Татьяна его успокаивала. Всему, мол, свое время…
Как только распогодилось, они опять обошли вокруг своей  пятиэтажки, и он уже устал не так сильно, как в первый раз.
Они стали гулялять ежедневно …               
                Ретроспектива. Февраль – март 1999 года, Санкт-Петербург.
В справочной приемного покоя отвечали односложно:
- Состояние пациента стабильно тяжелое.
В отделении никто и не догадывался, что «мужчина с черепно-мозговой после автоаварии» – Танин отчим. Фамилии у них разные: он – Еланский, она – Кораблева, а на адрес никто не обратил внимания.
В одно из дежурств Таня, придумав повод, зашла в отделение интенсивной терапии. Он лежал сразу у входа, как и все – обнажённый. Голова забинтована. Правая нога – в гипсе. Из носа тянулись кислородные трубки, к присоскам на его груди были присоединены проводами приборы, контролирующие состояние организма. Аппараты еле слышно попискивали и мигали зелеными огоньками. Руки и ноги больного были пристегнуты к койке ремнями. Он тяжело дышал и все время дергал плечами, будто пытался взлететь. Его белые руки с темными от въевшегося металла широкими ладонями и в самом деле походили на крылья попавшей в сеть и обессиленной от борьбы птицы.
                *
Недели через две после посещения реанимации Таня гуляла с Чарли во дворе. Сергей Сергеевич себя неважно чувствовал, и девушка помогала ему по хозяйству. С утра несколько раз начинался дождь, Чарли носился как ошпаренный и сразу же вымок, хоть выжимай. Из-под черной, занимавшей половину небосклона тучи, то и дело налетали порывы ветра. И тогда окружавшие сквер деревья не в силах сопротивляться, склонялись к земли.
Таня, огибая лужи,  шагала по тропинке, тянувшейся вдоль ограды детского садика. Еще издали она заметила большую серую ворону. Та сидела на ограде и смотрела на приближающуюся с собакой девушку с интересом и совсем без страха, даже не пытаясь взлететь. Когда Таня подошла ближе, то увидела  прыгающего по мокрому снегу вороненка. Его светлые, с темными концами крылья волочились по земле, и он то и дело ими взмахивал, пытаясь подняться в воздух. Ворона одним глазом внимательно смотрела на большого уже птенца, а другим следила за девушкой.
«Наверное, выпал из гнезда, - подумала Таня, - как бы Чарли не схватил его…»
Шагнув к собаке, она взяла сеттера на поводок и обошла стороной маму с птенцом. Когда они с Чарли, нагулявшись, возвращались той же тропкой домой, Таня с ужасом увидела лежащего недвижимо на снегу птенца и ворону, расклевывающую его внутренности. Ворона взлетела, тяжело опустилась на ограду и стала вытирать клюв о металлический угольник.
«Железом по железу…» - ужаснулась Таня.
Только сейчас девушка опомнилась, какие же могут быть в феврале вороньи птенцы?! И разве может быть у вороны светлый птенец?
«Это был молодой голубь, - сообразила Таня. – Ворона утащила его с чердака, хотела заклевать, а я ее спугнула…»
Таня вдруг вспомнила пытающегося оторвать привязанные к кровати руки Евгения, и ее стошнило…
Бледная, с заплаканными глазами, она отвела к соседу собаку и, не отвечая на его взволнованные вопросы, побежала на автобусную остановку.
«Скорее в больницу!»
Ближе всего – через сквер. Дождь не унимался. Черное небо то и дело вспарывали зигзаги молнии.
В тот момент, когда Таня уже выбегала на проспект, перед ее глазами полыхнула ослепительная вспышка, земля ударила в ноги, и девушка провалилась в темноту…
 Огромная черная воронка закружила Таню и потянула ввысь. Она отчего-то знала, что там, далеко, где мерцал ослепительным светом выход из чёрного туннеля, по которому ее стремительно несло, ждут папа, бабушка и мама. Оттуда тянуло теплом и покоем. Таня подалась вперед, но вдруг вспомнила его  белые руки с темными загорелыми запястьями, которыми он поминутно всплескивал, будто хотел взлететь с больничной койки, его вздрагивающее в ознобе, опутанное разноцветными проводами, забинтованное, беззащитное в своей наготе тело… и она вернулась.               
                *
Очнулась Таня на больничной койке. Над ней склонилось встревоженное лицо Мамедова.
- Магомед Файзуллаевич, - едва слышно прошептала Таня, - больной Еланский – мой отчим.
Заведующий прижал палец к губам, запрещая Тане говорить, и отдал распоряжение дежурному врачу.
Пока еще Таня не провалилась от укола в сон, успела подумать: «Он считает, что у меня бред…»
Два дня спустя, когда Тане разрешили вставать, она сидела в кабинете заведующего, нервно комкая в руках носовой платок.
Зав. отделением, отложив в сторону бумаги, внимательно посмотрел на девушку.
Шея Тани уже покраснела от прилившей крови, а лицо, белое, как накрахмаленный халат Мамедова, покрывалось  пунцовыми пятнами.
- Как вы себя чувствуете, Татьяна? Голова не кружится? – он протянул через стол руку и посчитал пульс на ее запястье. Сухие сильные пальцы хирурга были теплыми.
- Хорошо, - ответила Таня.
Заведующий помолчал, привычно пожевал губами…
- С вами, Таня, сейчас все в порядке. Вам повезло, что удар молнии вас настиг в людном месте и то, что рядом случайно оказался медицинский работник. Ну, и ваша молодость, естественно. Надо же, в середине марта – гроза, что-то с природой творится…
Мамедов встал и прошелся по кабинету.
- У вас остановилось сердце, Таня. Молния ударила в дерево, а вы оказались слишком близко. Такое бывает… Вы, как говорится, родились в рубашке. Долго жить будете. Вот так вот… - он вернулся на свое место за письменным столом.
- Что касается больного Еланского, вашего родственника… вы же из-за него ко мне пришли?! - он заглянул в историю болезни. - Тут гораздо хуже. Гематома лобных долей мозга, перелом основания черепа, ну и по мелочи: раздроблена правая коленная чашечка, закрытый перелом голени, два сломанных ребра… Травматологи свое дело сделали, из шока его мы вывели, сегодня будем оперировать. - Он пожевал губами, посмотрел в окно на заснеженный двор больницы и, хлопнув поросшей черным волосом рукой по столу, заявил, глядя прямо в Танины глаза:
- Шансы на благополучный исход – пятьдесят процентов.
- Магомед Файзуллаевич, я могу… заплатить, - Таня покраснела еще гуще.
- Нэчего нэ нада, - когда хирург обижался или сердился, в его речи сразу же проявлялся акцент. Он вышел из-за стола, всем своим видом давая понять, что аудиенция окончена.

                Глава 18
                Осень 2001 года, Санкт-Петербург.
… Они стали гулялять ежедневно. После долгих уговоров он согласился-таки ходить, опираясь на палку, пригрозив Татьяне выкинуть «старушечью подпорку» в мусоропровод в самое ближайшее время. А она и не спорила. Пускай храбрится, сколько хочет, а пока будет выходить на улицу лишь вместе с ней, а она уж позаботится о том, чтобы он не натрудил ногу.
Осень выдалась на славу. После продолжительного ненастья установились погожие деньки. Ласковое солнышко, пробиваясь сквозь багряные кроны клёнов, согревало усыпанную опавшими листьями землю.
Соскучившиеся за время непогоды по общению бабушки оккупировали скамейку у подъезда.
- Гляньте, идут, голубки… - заметив возвращающихся с прогулки Евгения и Татьяну, закатила глаза Лида из сороковой квартиры. Евгений что-то оживленно рассказывал девушке, и та смеялась, прижимая к груди разноцветный букет кленовых листьев. – Ни стыда, ни совести у нынешней молодежи. Захомутала мужика, что в отцы ей годится, и рада-радехонька. Вы только гляньте на них!
- Язык у тебя без костей, Лидия! – оборвала ее тираду бабушка Никитина. – И как тебе только не совестно? Все ты знаешь, всем ты косточки перемываешь… Татьяна – правильная девушка. Не бросила человека, выходила, с ложечки, считай, выкормила. И к людям она – с чистым сердцем. Меня тут радикулит скрутил, так она, как узнала, сама пришла, уколы десять дней делала. И денег не взяла, дай Бог ей здоровья!
Лида открыла было рот, чтобы возразить, но под строгими взглядами бабушек прикусила язык.
- Здравствуйте, бабули, - Татьяна, пропустив Евгения вперед, остановилась у скамейки. Модный бежевый плащ распахнут, на шейке – красный, оттеняющий ее белокурые локоны шарфик. В глазах девушки плескалось солнце. – Все ли здоровы?
- Здравствуйте, Татьяна Алексеевна, - дружно ответили бабушки. – Слава Богу, скрипим пока, что с нами сделается?!               

                Ретроспектива. Март - Сентябрь 1999 года, Санкт-Петербург.
Оперировал Евгения  Магомед Файзуддаевич. Все невыносимо долгие шесть с половиной часов  Таня просидела в коридоре под светящейся табличкой: «Не входить! Идет операция». Мамедов вышел в общий коридор первым и бросил на ходу замершей в ожидании Тане:
- Кораблева, зайдите ко мне.
Таня засеменила следом за широко шагающим хирургом. Открыв кабинет, он уселся за стол,  аккуратно оторвал от пачки бланк рецепта и стал его заполнять. Потом достал из ящика стола личную печать, и, помяв ею чернильную подушечку, приложил к бланку. Все это заведующий проделал, не проронив ни слова и даже не взглянув на Таню, будто ее и не было в кабинете.
- Операция прошла удачно, - наконец промолвил хирург. – Но это только половина дела, - он потер глаза, и Таня только сейчас увидела, как он устал. – Надо выкупить лекарство. Вот этот препарат. Адрес аптеки на обороте, - заведующий показал Тане, как маленькой, лицевую и оборотную сторону бланка и протянул рецепт. – Лекарство дорогое. Его надо прокапать по схеме: два  курса с перерывом в месяц. Два курса, то есть шестьдесят ампул, - уточнил хирург, - стоит порядка трёх тысяч долларов. – Он внимательно посмотрел прямо в глаза девушке. – Но лекарство, поверьте мне, Кораблева, стоит этих денег. Вы знаете, какое у нас финансирование, - он развел руки и уронил их на стол. - Если сможете выкупить препарат, и будет хороший уход, больной встанет на ноги. Я свою часть работы сделал, Кораблева, теперь все зависит от вас…
Таня за весь разговор не проронила ни слова. Она сидела на краешке стула, смотрела благодарными глазами на усталое лицо Мамедова и кивала на каждое его слово. А в голове билась одна единственная мысль:
«Жив!..»
Дома Таня  бросилась к телефонной книге. Открыла страничку с литерой «З», там были только две записи: местный и московский номера телефонов Сони.
- Я тебе перезвоню вечером, - пообещала Зеленецкая, выслушав Таню. Соня, почувствовав состояние подруги, не стала в этот раз тараторить, как обычно.
Девчонки жили в соседних домах: Кораблевы – в блочной «хрущевке», а Соня с родителями - в доме «сталинской» постройки, в квартире с высокими потолками, огромной прихожей и паркетными полами. Они ходили в один детский садик во дворе и учились вместе в школе до пятого класса. Сонин отец, Донат Семенович, любил пошутить:
- Сонечкин горшок был под номером пять, а Танюшка восседала на соседнем, шестом.
Танька, которая с самого детства дичилась детей, отчего-то привязалась к этой непоседливой худенькой и смуглой девочке с прямым тонким носом и большущими глазами, какие  рисуют на иконах у Богородицы.
Отец Сони - лысый, кругленький и подвижный как ртуть Донат Семенович работал в то время закройщиком в ателье верхней одежды. Он носил очки в позолоченной металлической оправе,  широченные брюки на подтяжках и рыжий вытянутый портфель с двумя замками. На работе задерживался, но, как бы ни уставал, всегда останавливался, завидев Таньку. Обязательно интересовался здоровьем мамы, расспрашивал об учебе... Все ему было интересно. Папу Лешу как специалиста Донат Семёнович уважал, заказывал ему мебель и говорил, что руки у Алексея - золотые. Его пристрастие к спиртному не одобрял. Не раз заводил с Алексеем воспитательные разговоры на эту деликатную тему.
Мама Сони, Белла Александровна, вела «музыку» в детском садике, учила детишек петь. Соня - в маму. Такая же бойкая. За словом в карман не полезет.
С шестого класса Соня перешла в музыкальную школу, на скрипичное отделение. Встречаться подруги стали всё реже и реже. А с тех пор, когда Соня поступила в столичную консерваторию, виделись воочию раз или два за год, но зато с превеликим удовольствием болтали по «межгороду». Собственно, болтала одна Соня, немногословная Кораблева больше слушала. Но даже если бы она и захотела вставить в Сонин монолог хоть слово, вряд ли бы это удалось.
Тетя Белла и по сей день продолжает работать в садике. А Донат Семенович дома сидит, на пенсии. Ателье закрылись, ширпотреба сейчас что на рынке, что в магазинах – пруд пруди. Бутики на каждом шагу. Правда, шьёт немножко на дому для старых клиентов. Говорит: для души.
Соня жаловалась: болеет папа, давление у него, и «сахар повысился».               
                *
Как Таня ни отнекивалась, а тетя Белла все же посадила ее за стол пить чай.
- Вот, Додя, скажи, отчего у одних людей – всегда все в ажуре, а у других – что ни год, то новое несчастье? Я про отца уже и не говорю, - Белла Александровна пододвинула Тане вазочку с ежевичным вареньем. – Давно ли девочка маму похоронила, и вот – новая беда. Вот и у Израэля Моисеевича – тоже, одно за другим, одно за другим…
- Белла, золотце, но при чем здесь Израэль Моисеевич?
Тетя Белла посмотрела на мужа так, будто рублем одарила. Открыла, было, рот и набрала в грудь воздуха, чтобы возразить, но, взглянув на девушку, сдержалась.
«Как Соня похожа на маму», - подумала Таня.
- Донат, ты должен помочь бедной девочке, - долго молчать Белла Александровна не умела.
- Белла! - еще раз с нажимом повторил Сонин папа. – Он промокнул губы салфеткой и бросил ее на стол.
- Пойдемте, Татьяна, ко мне, - Донат Семенович вежливо пропустил девушку вперед.
Половину небольшого светлого кабинета, или скорее мастерской Доната Семеновича, занимал большой стол, заваленный лекалами для кройки и обрезками материала. Рядом со столом на тумбе возвышалась электрическая швейная машинка фирмы «Веритас», чуть поодаль, слева, - гладильная доска с утюгом.
Донат Семенович усадил Таню в единственное кресло, открыл застекленную дверцу старинного книжного шкафа и достал из его недр большой желтый конверт.
- Соня мне звонила, - Донат Семенович принес от швейной машинки стул и, вздохнув, уселся напротив Тани. Колени старого закройщика скрипнули, и Таня с огорчением заметила, как он постарел за те годы, что они не виделись.
«А тетя Белла – все такая же», - мелькнуло в голове девушки.
- Здесь ровно три тысячи американских рублей, - Донат Семенович протянул Тане конверт. – Я собирал Сонечке на свадьбу, - лицо его потеплело. – Возьмите, Татьяна, вам сейчас нужнее.
- Спасибо, я продам бабушкин дом и верну, - прошептала Таня, у нее вдруг пропал голос.
Донат Семенович улыбнулся девушке.
- Желаю успеха в вашем благородном начинании.
Таня почувствовала, как горячая волна  залила шею…

                Глава 19
                Декабрь 2001 года, Санкт-Петербург.
Как и всегда, после дежурства домой Татьяна забежала по пути в гастроном. А затем, чуть помедлив и посчитав в уме оставшиеся до зарплаты наличные, заскочила в кулинарию.
Евгений сидел в кресле, казалось, дремал. На журнальном столике – раскрытая книга.
Тихонечко, стараясь его не разбудить, девушка на цыпочках прокралась в свою комнату, переоделась. Когда она вышла, Евгений смотрел не нее.
- Ну, как мы себя сегодня чувствуем? - Татьяна  привычно положила пальцы на его запястье. – Пульс хороший, обедали? - И, не дожидаясь ответа, рассмеялась. – Сегодня на ужин салат из помидоров и котлеты по-киевски с картошкой. Разленилась я совсем, будкм питаться полуфабрикатами. Я быстренько, – она шагнула в сторону кухни.
- Таня, подожди минутку, - остановил девушку Евгений. – Я тут книжки просматривал, что тебе Витя принес. Глаза устают быстро, прочитай мне, пожалуйста, вот это место, - он протянул раскрытую книгу.
- Сельма Лагерлеф, «Легенды о Христе», - посмотрела на оглавление Татьяна. - О, какие мы уже книжки серьезные читаем!..
- О Красношейке. Там немного…
Татьяна присела на валик кресла и стала читать:
 «…Но мало-помалу она набралась храбрости, подлетела прямо к страдальцу и вырвала клювом один из шипов, вонзившихся в его чело. В это время на ее шейку упала капля крови распятого. Она быстро растеклась и окрасила все нежные перышки на шейке и грудке птички. Распятый открыл глаза и шепнул Красношейке: «В награду за свое милосердие ты получила то, о чем мечтало твое племя с самого дня сотворения мира».
Подняв от книги глаза, она увидела, что Евгений беззвучно плачет. Татьяна вспомнила, как бабушка при нем звала ее Красношейкой и в смущении отвернулась…
- У нас эту птичку называли малиновкой, - тихо проговорил Евгений.
Татьяна медленно встала, положила книгу на стол и отошла к окну.
Красное солнце опускалось в тучу.
«Солнце – в тучу - будет буча! – вспомнила она бабушкину поговорку. - Как всегда, к выходным, - подумала девушка. – Ну и хорошо! Будем сидеть с Женей дома».
Татьяна с удивление подумала, что впервые назвала его Женей. Она повернулась и посмотрела внимательно на мужчину. Лицо его было задумчивым и спокойным. Широкоплечий, светловолосый, синеглазый, с гордо посаженой головой и большими мускулистыми руками.
«Какой он красивый», - девушка как будто только сейчас впервые его рассмотрела.
Она подошла к Евгению и ласково провела рукой по его отросшим волосам.
- Тебе надо стричься.
Наступил обычный петербургский вечер, обычный вечер ничем не отличимый от других. Конец трудовой недели, пятница. Суббота, судя по всему, будет дождливой, что в Питере осенью – обычное дело. Миллионы горожан, прослушав неблагоприятный прогноз погоды и чертыхнувшись, меняли планы на выходные. Обычный вечер. И все же в этот час что-то в мире изменилось…

                Эпилог
                Сентябрь 2005 года, бабье лето, Псковщина.
До места добрались только к вечеру. Переваливаясь с боку на бок и устало пыхтя глушителем, въехал на малоприметную с дороги сосновую опушку зеленый «Запорожец» Виктора. Машина резко тормознула у самой кручи, клюнув носом, словно хотела взглянуть вниз, на пылающую в лучах заката реку. За ней с проселка, след в след по примятой траве вырулила перламутровая «десятка» Кристины.
Дверца «ЗАЗа» широко распахнулась, с пассажирского места неловко выбрался крупный Евгений, а следом за ним прямо таки вылетела  кавказская овчарка и бросилась по нахоженной тропке к воде.
- Найда, - выбираясь из второй машины, строго прикрикнула Татьяна, - смотри, далеко не убегай.
Овчарка на секунду перестала лакать, повернула большую, как у медведя, кудлатую голову к хозяйке. Карие собачьи глаза смотрели на женщину с обожанием. С красного языка скатывались  капли, желтоватые клыки обнажились в улыбке.
Татьяна открыла заднюю дверцу и, отстегнув с детского кресла, взяла на руки белоголового  малыша. Мальчик, просыпаясь, широко зевал и тер кулачками глазки.
Виктор попрыгал у кромки глинистого обрыва – мелкие камешки и комья земли наперегонки поскакали к воде, - хмыкнул и, запустив двигатель, отъехал немного назад.
- Высоковато, зато - ветерок, и комар не держится, мы всегда здесь останавливаемся.
- Танюша, поглядывай  за Алешкой, - подал голос Евгений.
Мужчины, не желая пропускать рыбацкое счастье - «вечернюю зорьку», первым делом начали разматывать удочки.
Разобрав снасти, они спустились к воде и направились в разные стороны. Виктор отвернул болотники и пошлепал по тмели, разбрасывая брызги, направо. Знал он там, за излучиной, один удобный «растущий из воды» камушек, а за ним, где закручивалось течение, - ямку. Евгений,  слегка приволакивая правую ногу, - пошел налево по сухому.  Каждый – на свое заветное место.
Кристя сразу же отобрала малыша у подруги и стала носиться с ним в догонялки по полянке, полненькая, смешная, довольная. Над уснувшей было рекой зазвенел беззаботный детский смех.
- Кристя, дай я его покормлю, - попросила Татьяна.
- Пускай побегает с дороги, - Кристина тяжело дышала. – Мы набегаемся с Алешкой, аппетит нагуляем... И я, глядишь, килограммчик лишний сброшу, - она вздохнула. - Правда, маленький?
- Пр-р-равда, - согласился мальчик и, смеясь, побежал в сторону от веселой тети. Мол, догоняй.
Татьяна  походила по берегу, полюбовалась окружающим опушку бором. Корабельные сосны, одна к одной, тянулись ввысь, как свечки, такие же ровные, янтарные; после города от их смолистого запаха слегка кружилась голова. Она потрогала шершавую кору одинокого, убежавшего к реке от своих собратьев дерева. Древесина отдавала ладони накопившее за день тепло. Татьяне показалось, будто она услышала, как бегут от корней к исчезающим в небе ветвям соки.
«Как хорошо-то, подумала она. – Жаль, Соня не смогла выбраться».
Вода, отражая закатное солнце, мерцала. Ниже по течению, там, где Шелонь подступала к шоссе, Татьяна разглядела палаточный городок. Горел костер, стояли машины, слышались музыка, женские голоса и детский смех. Татьяна оглянулась на увлеченных игрой подругу и сына и, достав из машины полиэтиленовый пакет и поводок, свистнула собаку. Овчарка бросилась догонять хозяйку.
Когда они вернулась, Кристина уже укладывала засыпающего ребенка на заднее сиденье своей машины, а смущенные горе-рыбаки  торопились установить палатку, пока совсем не стемнело.
- Покормила? – понизив голос, спросила Татьяна у подруги.
Кристина кивнула и прижала палец к губам.
- Когда у «твоего» медкомиссия? – спросила она у Татьяны.
- Уже прошел, - ответила та, в понедельник получает новый «МАN». Скучает он по трассе, жалуется, надоело гайки крутить… А летом, в отпуск, - к нему в станицу поедем. Я ведь с родителями так и не познакомилась.
Татьяна подошла к кострищу и одобрительно оглядела кучу хвороста, собранную мужчинами. Она аккуратно поставила  пакет с рыбой у поваленной ветром березы.
- Как улов? – Татьяна не смогла отказать себе в удовольствии подразнить мужчин.
Евгений только хмыкнул, а Виктор пустился в объяснения:
- Ты же понимаешь, раз давление с утра падало… - он, отводя взгляд, поправил на переносице очки указательным пальцем. – Завтра на зорьке должно брать непременно. Я тут такого шитика купил на рынке… - он стал было читать лекцию о преимуществе натуральных рыболовных насадок.
- Вот, - не дала договорить другу Татьяна и вывалила на траву из сумки штук пять блеснувших серебром подлещиков. – Женя, ты лекарство принял? – спросила она у мужа.
К костру шариком подкатилась Кристина.
-  Уснул… - глаза девушки затуманились. - Ой, рыба! Это ты?..– она оглянулась на мужчин, рассмеялась и стала прежней веселушкой. – Ай да, Танюша! – Кристя осторожно потрогала пальцем подлещика. - Она уже не живая? А то я боюсь живую. Однажды папа принес угря, бросил в раковину, а он, блин… Чего это я? Соловья баснями не кормят, - перебила себя девушка. - Потом расскажу… Рыбаки, пошевеливайтесь давайте, если ухи хотите. Виктор быстренько - за водой, Евгений Матвеевич - рыбу чистить. А я пока картошкой займусь.
                *
Сидящие на поваленной березе мужчины, не сводя голодных глаз с котелка, рассуждали о вечном. Татьяна устроилась на пеньке поближе к машине, где посапывал Алешка. Кристина колдовала у костра.
- Виктор… ты человек ученый, много книжек прочел, объясни мне, пожалуйста, тёмному, - Евгений поворошил длинной почерневшей на конце палкой угли под котелком. – Я вот, к примеру, всю жизнь кичилсялся тем, что я русский. А вышло так, что спас мне жизнь хирург-азербайджанец, денег на лечение дал еврей, на рыбалку я езжу с тобой, татарином,  и Танюша у меня на четверть украинка. Выходит, что я полжизни прожил неправильно?..
Некоторое время Виктор задумчиво смотрел на огонь, потом повернулся к собеседнику:
- Апостол  Павел в послании к Колоссянам говорит: «…нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос».
Помолчали…
- Хозяйка! – Евгений мотнул головой в сторону Кристины. В его глазах заплясали чертики. Он оглянулся и незаметно подмигнул жене. - Повезет же кому-то! – Евгений притворно вздохнул.
- Ой, Евгений Матвеевич, вечно вы… - засмущалась девушка.
Татьяна с мужем рассмеялись, а Виктор, сняв запотевшие вдруг очки, зашарил в карманах штормовки в поисках носового платка…