Противостояние

               

С историей Латвийского государства и трагедией латгальской семьи в нём я столкнулся лоб в лоб уже в сознательном возрасте.

Хотя в детстве не раз слушал рассказы бабушки о том ужасе, который она пережила в начале войны с двухгодовалым ребёнком на руках. Об отце – как он с двенадцати лет был в партизанском отряде, а в четырнадцать попал в плен. Как начал свой путь «трудового воспитания» в концлагере Саласпилса, а закончил его в Бухенвальде.

От мамы я узнал о дяде Ване, её младшем брате – его, шестнадцатилетнего, зверски убили «лесные братья». И о муже её сестры Нины – Адольфе, который служил в «Ваффен-СС», а потом отбывал большой срок в Воркутинском лагере.

Но тогда мне было сложно понять моих родных. Получалось, что папа был «враг», и дядя был «враг». Ну, дядя, понятно – фашист. А отец? Он же воевал против них. Тогда почему? Не надо было в четырнадцать лет сдаваться в плен? Сдался – предатель? Значит, должен пройти своё «трудовое воспитание» и в нашем, советском лагере?

Для отца, после Бухенвальда, Гулаг не был таким уж страшным. Подумаешь, свои своих бьют. Это же не фашисты.

Он остался жив, и не был в обиде на существовавший в то время порядок. Значит, так надо. И потом, он же был полностью реабилитирован!

А у дяди срок закончился только к началу семидесятых. Тётя Нина, как настоящая декабристка, была рядом с мужем с первых дней ссылки. Она вкалывала там до посинения  и смогла заработать себе достойную пенсию. Через пятнадцать лет Адольфа перевели на «вольный режим», и супруги были вместе постоянно. За следующие десять лет они скопили большую по тем временам сумму, и тётя Нина приехала в Латвию, чтобы купить домик. Выбрала город Крустпилс. Место было идеальное. И домик, и сад, и соседи латыши. Ну что ещё нужно семейной паре, которая отдала Северу двадцать пять лет жизни.

Когда всё уже было обжито, мы всей семьёй собрались к Нине с Адольфом на новоселье. Впервые за много лет под одной крышей встретились обе сестры и брат Пётр. Меня тётя Нина не узнала. Я был уже взрослым, возмужавшим парнем.

Слёз пролилось немеряно. Плакали и мама, и тётя Нина с Адольфом, и дядя Петя с женой, и я. Только отец сидел мрачный, глядел исподлобья, и не произносил ни слова.

После первых рюмок напряжение спало, все расслабились, и тётя Нина стала рассказывать о северной жизни. По рукам пошли фотографии, все удивлялись собачьим упряжкам, оленьим стадам и клубной самодеятельности, где Нина с Адольфом были в первых рядах. Лавина информации и рассказы о людях, с которыми их столкнула судьба, буквально поглотили всех. Но вдруг, на самом пике эмоций, отец встал и резким тоном оборвал поток воспоминаний.

- Хорошие люди поговорят, поговорят, да и выпьют. У меня есть тост. Наливай, Петро!
Все послушно взялись за стаканы, и отец продолжил:
- Сегодня за этим столом собрались две сестры – Нина и Аннушка – и их брат Петя. Но нет с ними ещё одного брата. Нет Ванюши. Он ушёл из жизни очень рано, в шестнадцать лет. Ушёл не по своей воле, а погиб через два года после Победы от рук фашистских прихвостней – «лесных братьев». Им было мало, просто взять и убить. Они вволю и страшно над ним надругались: отрезали уши, нос, выкололи глаза, и только потом взялись за автоматы. Он умер мученической смертью. За его светлую память!

Мужики выпили молча. Мама заплакала. Нина, обняв её, настороженно глянула на отца:
- Иван, не заводись. Я что, не вижу, куда ты клонишь? – тихо сказала она.

- Я не клоню, а констатирую факт, - парировал отец. – Фашисты, они и есть фашисты. Ничего святого! Прошло столько лет, а я всё помню. До мелочей, каждый их жест и шаг. Помню, как сжигали в амбаре детей, стариков, баб... всю нашу деревню спалили. Деда с бабкой... мамка успела с двухгодовалым братишкой в лес уйти. Год в землянке жили, пока к партизанам не попали. А я с двенадцати лет уже у них был. Ходил на задания, подрывал рельсы...  А знаешь, кто сжигал? Вот они! – и он указал на Адольфа. – Они, «Ваффен-СС». Что, не так?!

- Так, Иван, так, – виновато улыбаясь, ответил Адольф. – Так. Только и среди легионеров были нормальные люди. Так же, как и среди немцев. А то, что я после университета попал в призыв, в этом нет моей вины. Я служил в штабе, занимался бумагами, переводил с немецкого, писал приказы под диктовку. И ни разу, слышишь – ни разу не стрелял из своего табельного. Поэтому я сегодня здесь, а не в яме с червями.

- А знаешь, скольких людей он не дал отправить в Германию? – ринулась в бой за мужа Нина. – Благодаря Адольфу и я, и Анна остались в Латвии. Ты думаешь, его бы оставили в живых, если б нашли фальшивые документы? Как же! В лучшем случае сгноили бы в концлагере!

- Ну что ты, солнышко, тебе же нельзя так нервничать,  – успокаивал её Адольф. – Ивана можно понять. Он и в концлагере был, и в Гулаге. Столько дерьма не каждый человек может вынести. Тем более – пацан. Во сколько лет ты залетел?

- В четырнадцать был уже в Саласпилсе, а конец войны встретил в Бухенвальде – в шестнадцать.

- Сильно тебе досталось. Взрослые виноваты, недоглядели,  – назидательно заметил Пётр.

- А ведь, действительно – взрослые. Дядьки за сорок. Мы прикрывали отход отряда вчетвером, и вдруг я заметил, что остался один, а кругом полицаи. Дядьки-то успели смыться... – растерянно, и как бы сам себе, сказал отец.

- А насчёт Вани, – продолжал Адольф, – это были озверевшие от безысходности бандиты. Бывшие полицаи и те же легионеры, которые сражались до конца и умирали за идею.

- Сражались с кем? Со своими? С такими же латышами? – отец, словно в упор выстреливал слова, оглядывая всех всё теми же растерянными глазами.

- Нет, в их понимании – с теми, кто продал Латвию.
- Это Ванюшка-то продал Латвию?! Да он ни хера ещё в жизни не смыслил. Мальчишка! Вы же сами продали её, когда с цветами встречали советские танки! – не унимался отец.

- Да пойми ты, Иван, за нас всё было решено! Сталин с Гитлером разыграли альянс, а Прибалтика с Польшей стали его заложниками. Вот и всё. С цветами встречала только часть населения, другие же, кто успел, эмигрировали. Кто не успел – остался и затаил злобу, а с началом войны встретил немцев, как освободителей. И тоже – с цветами. Вот и вышло, что кто-то воевал на стороне красных, а кто-то примкнул к немцам. И, заметь, как одни, так и другие делали это сознательно...

Женская половина стола, успокоившись за мужиков, окунулась в ностальгические воспоминания о моём несознательном, детстве. Вера ярко описывала меня, трёхлетнего, вечно торчащего у окна и разглядывающего прохожих. А она с Люськой, её сестрой, меня дразнили и корчили рожи. В ответ я строил свои. Но однажды у меня видно иссякла фантазия, и на очередную дразнилку я вытащил из штанов своё мужское начало и погрозил им своим обидчицам. Столь весомый аргумент подействовал, и дразнить они меня перестали. То-то же, девки, у меня не забалуешь!..

- Ты знаешь, а у меня в Бухенвальде был ангел-хранитель, – басил отец на мужской половине. – Старый немец-охранник. Он меня постоянно подкармливал. То хлебушек подбрасывал, то галету. Иногда даже шоколадка перепадала. Я наловчился делать игрушки из дерева, а в обмен он меня пайкой угощал. Взрослые мужики завидовали...

- Это что! – подхватила на женской половине тётя Нина. – Я же его до пяти лет с собой в баню таскала. Всё было нормально: и его помою, и сама вымоюсь. Но однажды я вдруг заметила, что Сашенька стал как-то по-особенному присматриваться к женским прелестям. Мало того, он начал хвататься за них руками! Женщины орали, а он распалялся ещё больше. И тут ко мне подошла женщина и указала мне на его крантик: «Ты что, охренела, таскать в баню такого большого пацана?» Гляжу – о, Пресвятая Дева Мария! – а у него пипка торчком. Всё. Это была его последняя женская баня...

- ... А жив я остался только потому, что он не выполнил приказа меня расстрелять, – продолжал отец. – Уже конец войны близился. Американцы каждый день бомбили, а нас выводили на станцию очищать пути. Бомбы летят, все немцы в убежище, а мы с парой-тройкой охранников работаем. Вот в один из таких моментов я и ещё трое товарищей сбежали. Да ненадолго. Через несколько часов нас поймали и опять привезли в лагерь. Сначала натравили собак, – места живого не было, – потом кинули в барак. А старику приказали нас расстрелять... не расстрелял. Зашёл и предупредил, чтобы мы не высовывались, потому что вот-вот придут американцы. В лагере охраны почти не было. В этот момент восстали пленные, и к приходу американцев лагерь практически был освобождён. Ну а потом лечили нас полгода в американском госпитале...

- Любимый врач у него был доктор Крыжовец, – вспоминала тётя Нина. – Как только он заходил в дом, Сашок садился к лампе и широко открывал рот, чтобы показать горло. Доктор смотрел, мерил температуру, выписывал рецепт, хвалил больного и всегда угощал конфеткой. Но однажды к Сашеньке пришла доктор-женщина. Реакция больного была неадекватной: в ответ на приказ открыть рот Сашок стал поливать её таким матом, что рот открыла докторша, а я была готова сквозь землю провалиться. Ультиматум был поставлен железный: «Только доктор Крыжовец, и никаких бл****! Всё!» Докторша ушла, а вечером появился Крыжовец, и Сашенька открыл рот аж до самых ушей...

- Я же, Ваня, очень сильно помог следствию. Через мои руки проходили и приказы, и рапорты, и назначения. Кто чем отличился, кого расстрелять, а кого оставить, – вполголоса говорил Адольф. – Были жуткие донесения. Казалось, каждая команда ставила перед собой задачу: уничтожить как можно больше пленных, евреев, цыган. И за этими смертями стояли конкретные имена убийц. Может, они перед немцами прогибались, демонстрировали лояльность и преданность режиму? Или это были изверги, дорвавшиеся до власти над беззащитными людьми? Не знаю... но я их ненавидел. Поэтому и сдавал всех безо всяких угрызений совести. Такие нелюди не должны жить. К сожалению, взять удалось не всех. Многие успели уйти с немцами. Но не думаю, что они будут счастливы. За их злодеяния ответят потомки. Бог всё видит...

- А однажды пришла домой и обомлела, – продолжала Нина. – Вонь жуткая! Думала, в уборной яму выгребали и крышку не закрыли. Глянула – нет, всё на месте. Захожу в комнату, а там Сашок, весь перемазанный, рисует пальцем на стене «картину». Этого ему показалось мало, стал лепить барельеф, чтобы придать картине форму. Творческая личность, однако!..

- Я думал, что в Саласпилсе сдохну. Представь, первые дни мы носили камни с одного конца плаца на другой. Когда всё перетаскали, думали – отдохнём, но не тут-то было. Звучит команда – и мы уже несём эти камни назад. Один мужик, совсем дохлый, никакой, обделался. Так охранник из ваших заставил его это добро есть. Мужика воротит, а дуло автомата на затылке, и он давится, но жрёт. А эти суки стоят рядом, фотографируют и смеются. Потом снова погнали его за камнем. Он его поднял – и упал без сил. Тот, что фотографировал, передал аппарат приятелю, сам захотел сфоткаться. Подошёл, снял с шеи автомат, спросил, готов ли приятель, и, с улыбкой глядя в объектив, выстрелил в бедолагу. Отмучился парень...

- А батьку где похоронили? – спросила Нина у сестры. – Надеюсь, хватило ума, чтобы не рядом с мамой и Ванюшей?
- Нет, нет, что ты, – успокоила её мама. – Он далеко от них. Разве можно было его рядом с ними? Они бы не простили нам.
- Говорят: «О покойниках или хорошо, или ничего» – продолжала тётя. Но я ничего хорошего о батьке сказать не могу. Он же над всеми нами издевался. С малолетства батрачили на него. А мама? Он же её бил постоянно. Один раз я схватила вилы, приставила к его глотке и кричу: «Ещё раз ударишь маму – убью!» А рука у меня тяжёлая была, мужская. Он, бедный, перепугался тогда. Смотрю, а у него штаны мокрые. Обмочился, бедняга. Но при мне больше маму пальцем не трогал.
- А как он с цыганами связался! – вспомнила мама. – Уедет к ним на целую неделю: и пьют, и в карты играют. Запудрила там ему одна цыганка мозги, а он и рад. Нагадала райскую жизнь, но только после того, как отдаст он карточный долг. Он и отдал. Всё, что было нажито, отдал. Приехали цыгане, позабирали весь скот, курей, даже лошади не оставили.
- Помню я тот день! – подхватила Нина. – С ними был брат барона, он тогда ещё на меня глаз положил. Стал с батькой торговаться – мол, девку отдай, скот оставлю. Ну, я ему и засветила коромыслом. Сначала цыгану, а потом и батьке. До ворот гнала. Цыган аж корову вернул с перепугу. Так с синяками и убрались со двора. А потом и я в город уехала. С тех пор ни разу его не видела. И не жалею. Много беды он принёс в наш дом. Пьянь и бабник. Жил за счёт мамы да нас. Всё, не хочу больше о нём. Маму жалко. Долго она с ним мучилась.
- И умер-то как скотина – в канаве, по пьяни! – вставила мама.
- Всё, Аннушка. Бог ему судья, не мы, – поставила точку сестра. – Помянем маму нашу да братку Ванюшку.

Мы выпили за маму, потом ещё раз за брата, потом за всех живых, кого пощадила война. Женские голоса прерывались мужскими басовыми нотами. Иногда выпивали – и опять погружались в монотонный гул семейной встречи. Над застольем воцарились покой и умиротворение.

Только двое потрёпанных войной мужчин сидели на крыльце, курили, смотрели на звёзды и тихо беседовали о чём-то своём, наболевшем.

Две изломанные судьбы с несбывшимися детскими мечтами.

Две очищенные от злобной накипи души.