Сладка ягода рябина глава сорок первая

Ефрем боялся драк, и в силу особого непротивления души, и от давнего, еще матерью внушенного: «Худой мир лучше доброй ссоры».  Он и жил в этом своем худом мире, воды не замутив, не обидев никого, не ударив. Тихо жил. Ти-шай-ше.

Но кончилась тишина. Стозвонно разорвалась, ухнула тошнотой к горлу, липким потом потекла  по лопаткам. Молчаливые и громоздкие в свете фар шли на Короткова две фигуры.  И понял – драться придется. Потому что не за ним идут – за ней… Он не удивлялся этому, всегда знал: однажды, кончится и короткий его рай, и эта заигравшая всеми красками жизнь. Не может быть Коротков счастлив. Для счастья другим надо быть, не таким, может смелее, может моложе и богаче. Но другим.
Толкнул девчонку под лежак и бросил коротко:
– Не высовывайся.
Ташка глаза распахнула, закивала торопливо, залепила ладонями  всегда молчаливые губы, чтоб даже невнятное мычание не врывалось.
 И от ужаса её стало и вовсе невыносимо страшно. И за себя, и в особенности за неё. «Идиот, потащил девчонку» – подумал и выругался, зло ядовито, как давно уже не ругивался, неловко было при Ташке  матом крыть.
Проглотил липкий ком, скопившейся слюны. Не спрыгнул, рухнул, сел на подножку, силясь самого себя перебороть. «Может, обойдется…» – подумал. Но знал уже, что не обойдется. А потому мелькнуло короткое «Только б сидела»
И понял, что не усидит. Нет. Выскочит раньше времени.  Повернул ключ в замке. «Что толку.…Увести надо… от машины» – точно в плечо толкнуло. Поднялся, и …замер. Не побегут следом. Так машину вскроют.

«Жил же без неё» застучало предательское и спасительное. Ведь и в самом деле, чего проще: открыл  дверь, выкинул девчонку – и всё! Какие к нему вопросы? Но он поднялся неловко и шагнул навстречу.
Минуту стояли, разглядывая друг друга, точнее, это Ефрема разглядывали, как бациллу под микроскопом, а он видеть не мог – свет в глаза бил. Заслонился от него широкой мозолистой ладонью, еще ни разу не сжимавшейся в кулак для того, чтобы человека ударить. И начать еще никто не решался. Свои ведь, против друг друга стояли, не враги, а те, что при случае может и друзьями бы быть могли.
Но об этом не Ефрем думал, а Дольф. Летел он сюда,  сворачивал на каждой версте,  поляны беззастенчивым светом шарил и даже хотел застать его на девчонке, чтоб жалости не было, совсем. Потому что таких тварей жалеть нельзя. Ведь он не просто девчонку взял, а недоумка, дурочку, считай,  насиловал он её, сука. Насиловал. Рычало все внутри, клокотало, он даже баранку Лехе не передал, потому что боялся, порвет его это клокочущее и злое, если баранка не удержит.
А увидел и опять удивился: не походил мужик на насильника, совсем не походил. Стоял ослепленный, прикрывал глаза, красные, усталые, щурился и не было в нем ни улыбки блудливой, не сытости котячьей, ни еще чего-то, что должно было бы быть прорисовано на роже извращенца. Мужик, как мужик. И еще подумал, что этот в драку не кинется, и даже обрадовался.
Ефрем же себя стыдился, ног ватных, рубахи  плечам прилипшей, рук трясущихся, трусости своей стыдился. Нельзя ему было сейчас слабым быть, а в висках и затылке, и кажется уже по всей голове, во всем теле долбило «Двое их…двое… двое…»  Не справиться с двумя. И жалел он запоздало, что не отправил девчонку к лесу, пусть отсиделась бы,  а там, может и ничего, отлежался бы и доехали потихоньку. Что ему, он – мужик. Но нет теперь у Ташки хода,  чуть шевельнется и  всё…всё догонят, сомнут, два бугая – на одну девчонку. И сильнее всего сейчас он себя за то ненавидел, что драться не умел и не учился и даже оружия какого с собой никогда не возил. Ведь сам он, сам Ташку под этих вот сволочей бросил.

– Ну, что мужик, натрахался… – начал Дольф,  без ярости  еще в голосе. Но разогревая себя, как движок в мороз. Так на всякий случай разогревая – Теперь…
Договорить не успел, непонятное произошло, неожиданное. Мужичок занюханный, перепуганный до полусмерти вдруг взвизгнул по-бабьи и так же по-бабьи суетливо ударил. Неверно ударил, неточно, угадал в ребро, вырвалось удивленное:
– Ах ты, сука…
Коротков прочь рванул, и почти наверняка знал, что теперь за ним погоняться. И будет у Ташки шанс, только бы сообразила, только бы успела.

Обернулся у берега. Да! Долговязый мчался следом. Рванул вниз с крутяка,  к песчаной отмели. Ноги еще несли к спасительной воде, но пришло жесткое и жестокое «Нельзя дальше… нельзя.…К машине повернут» Остановился. Втянул судорожно прохладный вечерний воздух, и показалось, что почти избавился от страха. Но едва встал лицом к лицу с противником сжался, ссутулился, торопливо голову в плечи втянул.
– Тьфу-ты, сука, – сплюнул Дольф. – Бить-то тебя…Ключ гони.
Ефрем только теперь понял, что мужик здесь один, значит второй уже у машины. У Ташки…рядом …Горло перехватило незнакомым и шальным чувством. Не думая и не боясь, кинулся на высокого, сбить, стоптать, снести.
Дольф коротко, с локтя въехал под дых . Коротков сел, хватая воздух часто-часто, как рыба, выброшенная на берег.
Санька брезгливо скривил губы и перехватил мужика за шкирку, приподнял чуток и тряхнул:
– Давай без закидонов. – и в голосе его, как далекий гром в небе, пророкотала сдерживаемая ненависть., – Пошли, откроешь. Не охота машину курочить.
И будь Коротков похитрее, хотя б чуток, на самую малость, запричитал бы сейчас, залепетал, оправдываясь, что нет в машине девчонки давным-давно, уже мол, за Чебулой выкинул.… Но даже подумать о Ташке, как о шлюшке, случайной, подобранной для утехи, не мог, оттого и не пришла спасительная мысль в голову. Сунул руку в карман и резко вскинул её, ключ сверкнул в лунном свете и с тихим всплеском исчез в волнах

– Хрен тебе –прохрипел, выталкивая слова сквозь удавку собственного ворота, и смолк тут же от удара.

Рухнул пластом на землю и более не сопротивлялся, только  коленки подтянул к подбородку. Вздрагивал всем телом и всхлипывал, стонал, потом уже кричал, и когда сил уже не стало и на крик, а небо и мокрый песок, и все вокруг подернулось мутной кашей, как лобовое стекло от снежных хлопьев. Только наплывавшая каша была не холодной, а горячей , липкой, смолк. Дольф бил уже молчащего и стервенел все больше. Точно отыгрываясь сейчас и за долгий рейс, и за несчастную девчонку, и за то, что жизнь у него вот такая нескладная, злая, одинокая...


Леха на крики и вылетел. Не за мужика, за Дольфа испугался. А потому без разговоров прыгнул на плечи товарищу, повис доброй охотничьей лайкой, Дольф зарычал, зашатался под немалым весом сотоварища и притих, пробурчал только:
– Всё, всё…
– Там девка, – отрапортовал Леха. – Нашел ключ?
– Выкинул тварь, –  и пнул все еще лежащего ничком Ефрема. Голова его безвольно мотнулась, и Леха вновь испугался, присел на корточки, послушал: дышит, оклемается.
– Идем, – позвал Саню, – Монтажкой вскроем.

Дольф отер о траву  кроссовок и шагнул. Но Коротков  избитое тело от земли оторвал невысоко поднял, не хватило сил, только так, что дотянуться до Саниной ноги ухватить, сдержать, не пустить. Дольф пяткой долбанул под подбородок и еще бы добавил, да Леха остановил:
– Хорош, Саня. Убьешь на хрен.
И Дольф отступил, Ефрем перевернулся на спину и простонал:
– Суки…не трогайте…её.… Не над-а-а-а.

И увидел, как  спрыгнула с обрыва тонкая девичья фигурка и прежде, чем он успел хоть что-то выкрикнуть, Ташка вцепилась зубами в загривок Лехе.  Тот закрутился на месте, взвыл, но девчонка держалась намертво. Попробовал оторвать её от спины, но она уже не грызла –  она душила его, задирая тяжелую башку вверху, перехватывая локтем ненавистное горло.
Саня не сразу понял что это, откуда, а когда дошло, растерялся. Ненадолго, впрочем, легко намотал разметавшиеся волосы на руку и рванул к себе. Девчонка машинально потянулась к голове ладошками и кулем свалилась под ноги Дольфу. Он прижал её к земле всем весом.

– Не трожь! – раздалось над самым ухом.
Шатаясь, над ним стоял тот самый гоблин, который по логике Дольфа еще часа три не должен был подняться. "Надо же" - мелькнуло. И догадка странная, нелепая, даже дикая, лупанула, как дальний свет по усталым глазам. "Любовь что ли" Ни смутиться, ни устыдиться, ни осознать до конца этой догадки не вышло. Девчонка вывернулась ужом,  и разом запустила пятерню в Санину физиономию. Завыла, загудела, страшно. Острые ногти её полосонули книзу. Зажмурил глаза от неожиданно пронзительной боли. Но тут же и отпустило. Девчонка выскользнула, Дольф кинулся следом, но она и не убегала. Она стояла в двух шагах, лицом к ним, прикрывая собой измочаленного «насильника». Тот попытался   отодвинуть её, но она упорным  солдатиком, опять кинулась на свою «амбразуру»

Мужик оттолкнул её в сторону и заорал:
– Бе-е-ег-и-и!  Ташка! Беги-и-и!
И сжав кулаки, еще сумел шагнуть к Дольфу, замахнулся, но небо и земля закружились вдруг перед глазами. И тьма еще более густая, чем тьма августовской ночи накрыла Ефрема.
Не видел он уже и не слышал, как вдруг Леха крикнул зло Дольфу:
– Бляха муха, бетмэн, – и закатился хохотом,  как повторял, вытирая выступавшие слезы – Спасатели, твою мать. Чип и Дейл! Спасатели!
И не чувствовал, как прильнула к нему Ташка и заскулила жалобно.
Саня зачерпнул воды и плеснул Короткову в лицо. Девушка даже не отдвинулась, точно и сама омертвела. Оторвать её от коротковского тела Дольф не решился. И еще с минуту растерянно топтался рядом.
– Вообще- то, – мрачно заключил Леха, – Сперва с людьми говорить надо.
– Кто знал-то? Что у них тут, типа любовь…
И опять потопал к гулко горкотавшей Чебуле…
– Угу, – хмыкнул Леха в спину, – Жизнь вообще штука сложная.
***
Коротков пришел в себя, когда над рекой закурчавился утренний туман. Он не сразу вспомнил, что было, только ощутил лихорадочную дрожь и боль такую, что каждый вздох давался с трудом. Он прерывисто коротко ухватил утренний воздух, точно и не дышал, а плыл саженками в этом тумане, рывок, еще рывок, чуть-чуть, аккуратно... Приподнялся на локте, рядом, прижавшись спиной к старой иве, сидела Ташка.
Он хотел что-то сказать, но нужных слов не нашел. И что бы он объяснил немому своему  счастью? Что людям свойственно ненавидеть тех, кого они не могут понять?  Но Ташка  знала это куда лучше Ефрема.