Академик

Когда-то многим ребятишкам, отправлявшимся в первый раз в первый класс, родители шептали на ухо «учись, будешь академиком». Что же, академик – это, прежде всего – очень серьезное лицо, которое строго смотрит с портретов и с телевизионных экранов. Слова которого имеют знатный вес, и потому требуют, чтоб их слушали или читали – внимательно. Так было прежде. А ныне все сделалось иначе, и теперь слово «академик» звучит, как что-то величественное, но старенькое, принадлежащее ушедшим временам. Вроде князя, графа или барона. К своему имени эти титулы вполне можно прикрепить для изящества и красоты. Но для жизни пользы от них будет не больше, чем от украшенной изумрудами шпаги на атомной войне. Последним русским бароном, по крайней мере – в народной памяти, остался Врангель. Кто же стал последним академиком, после которого это звание сделалось вроде Царь-пушки, которая грозно стоит в Кремле, но ни в кого не стреляет?! Глянем в прошлое. В последние дни большой по меркам 20 столетия эпохи, имя которой – Советский Союз.

Невестка кормила из ложечки внучку Машу. Она плохо кушала, и невестка рассказывала… Нет, не сказку, а историю о жизни Марии Склодовской-Кюри.
«Она своими руками промыла несколько тонн руды. И делала это в сарае, зимой. Понятно, зима в Париже – что наш апрель, но так ведь все одно – не жарко. Вода там была только холодная. И она своими руками отмывала каждую крупицу руды, думая только о радии. Удивительном металле, который посылает лучи, просвечивающие насквозь почти все предметы, какие есть на Земле.  Этот металл светится, все одно, что сказочный золотой ключик, и не отраженным светом, но своим, который он источает из своих атомов! И Мария выделила этот металл, назвала его радием, то есть – лучистым. Получила она его всего чуть-чуть, меньше, чем ноготь, вернее – лишь крохотное зернышко, размером с гречку. И это – из нескольких тонн камней!»
«На самом деле все было немного не так», - отметил про себя дед, который глыбой возвышался на другом краю стола. Он все понимал – невестка хотела для дочки, то есть для его внучки большое, красивое будущее. С фамилией деда ей дорога в это будущее открыта даже и без особенных способностей, ведь они – Легасовы. Но лучше, если ей достался и дедов талант, ведь ходит такая молва, что он достается через поколение. И тогда русская Мария Кюри, точнее – Мария Легасова уже появилась на свете! Надо, чтоб в ней еще интерес был к дедовой науке, а без него и талант и происхождение превратятся лишь в обиду. При таких задатках, да никем не стать! Поэтому мама и рассказывала ей про Марию Кюри за каждым завтраком и обедом.
А дед прислушивался к пению птичек, что щебетали за распахнутым летним окошком. Так же они щебечут и за тысячу километров отсюда, где слышать их некому. Пение птиц бессильно вливается в распахнутые окна глухих опустелых квартир и домов. А птички все одно – поют, хоть и не в силах воскресить ушедшую из тех краев жизнь. И звезды смотрят в глаза брошенных в эвакуационной суматохе фотографий столь же внимательно, как и в глаза живых людей…
Дед Легасов вздохнул. Да, сегодня он называется могучим словом – академик, которое вместе с его фамилией звучит как-то очень увесисто, будто большая государственная печать. Но… Он чуял, что будет уже завтра. Жизнь, которая еще течет здесь, в другом месте уже остановилась. Все равно как кровь человека еще какое-то время струится по его мышцам и внутренностям, когда его сердце уже разорвалось…
Завтра слово «академик» сделается незнатной шелухой, и не в чести уже будут ни ум, ни геройство, ни талант. И о профессии ученого будут говорить, что она – горе, что такая судьба бывает лишь от проклятия, написанного на роду. Ибо общее дело всего народа – умерло, и он сам несколько дней назад строил на его могиле исполинский монумент. В новой жизни люди будут лишь грызть друг друга, и ценность человека станет равна тому, что лежит в его кошельке. Так будет до тех пор, пока все не перегрызут друг друга насмерть, и этим все закончится. Кто-то уже сейчас тихонько радуется будущему, говоря, что «будем делать, как американцы – и заживем, как в Америке!» Глупые, они почему-то не могут понять, что на чужие пиры приглашают лишь в качестве пищи…
«Вот, Маша, так и закончилась жизнь Марии Склодовской-Кюри. Огненные лучи радия погубили ее, и она отдала саму себя науке без остатка. А науке – значит, и нам с тобой. Ведь мир, в котором мы с тобой живем, создан мыслями ученых. Нити их мыслей переплетались, переплетались, и сплелись в конце концов в то, что мы каждый день видим, и что для нас так привычно, что уже кажется, будто само выросло из природы!» - закончила невестка свой рассказ.
А Легасов вспомнил другую Машу. Это было в те годы, когда он еще только закончил Университет.
Еще молодой Валера Легасов заканчивал Химический Факультет. В те годы слово «химик» заставляло собеседника сделать уважительный кивок. Один писатель-популяризатор в какой-то книжке, предназначенной для детей, назвал химиков – «волшебники наших дней».
В самом деле, люди, способные сделать резину из картошки и прочные нитки из бесцветного летучего газа, вызывали восхищение. Как грибы в хорошем лесу, повсюду росли ощетинившиеся трубами цеха химических заводов. Кое-кто «наверху» вполголоса вспоминал и опыт недавнего врага, гитлеровской Германии, которая, будучи лишенная почти всего, все-таки смогла выстоять аж пять лет. И не в последнюю очередь – благодаря химии, которая то тут, то там заменяла более дефицитные материалы – менее дефицитными, и подобно чудесной иголке, быстро латала «тришкин кафтан» стиснутого войной и блокадой производства.
    Впрочем, кто-то от появления химической промышленности уже плевался. Это касалось народа, обитающего в тех краях, куда ступила окутанная дымом нога «большой химии». Беседы различных агитаторов о пользе технического прогресса обращались в пустое жужжание воздуха, едва обитатели узнавали, что им воспрещается пить воду из речки, откуда пили их деды и прадеды. И сами пили, и коней поили, и знаменитый на всю округу квас на ней варили, и бражку настаивали…
Ученые все оттачивали и оттачивали мастерство в перестановке атомов и конструировании новых молекул. Каждый день появлялся на свет десяток новых веществ, для одного-двух из которых мастерились блестящие боками из нержавеющей стали химические реакторы. Реакторы эти собирались в производства, которых делалось все больше и больше.
В новом, химическом мире, где вещества обращены в игрушки для рук науки и технологии, химику несложно было занять себе место. Хочешь – придумывай новые сорта резины, хочешь – пластмассы, хочешь – взрывчатки.
Но рядом с миром химии рос другой, соседний мир – ядерной физики. Высокие энергии рвались из нутра привычной, вполне земной материи, обещая человеку исполинскую силу. Пока энергия обращалась либо в дремлющие атомные колотушки, призванные колотить врагов при надобности. Либо во вполне будничные горячую воду да электричество…
  Но по соседству вырастал еще один мир, точнее – целая Империя. Империя ракет с их стремлением пронзить своими телами все пространство, какое есть во Вселенной. Здесь раскрытие одних тайн и загадок сменяется появлением других, все земные дела вливаются под серебристую оболочку ракет. Придет время, и миры химии и физики сольются в ракетном стремлении сквозь звезды да туманности, через множество миров к их потаенному Центру…
Валера Легасов был родом с Тульщины, где северные промытые дождем подзолы сменялись черным, могучим черноземом. И густые, наполненные дремучими лешими да медведями ельники, сменялись там светлыми дубравами. Его городок как раз объединял два больших края русской земли – лесной и степной. Видимо, детство в местах встречи и перехода земель и людей и надоумило его выбрать науку, лежащую между двумя большими науками – радиохимию.
Занимаясь этой самой молодой наукой Легасов понял, что не ошибся. Хотя учиться ему было не в пример труднее, чем сокурсникам – ведь ему приходилось постигать и химию, и ядерную физику, а времени на учебу было не больше. И жертвовать оставалось лишь тем, что для многих – плоть и кровь студенческой жизни. Веселые сборища, прогулки с девчонками, песни под гитару разными голосами. Все это осталось где-то в стороне, и о студенческих весельях он узнал лишь через много лет, от своих сыновей. А сам Валера видел в молодости лишь множество печатных строк на разных языках, да блики от стенок пробирок, склянок и реторт…
И вот он сделался радиохимиком. Ученым, способным обращать силы земли в атомный огонь, который когда-нибудь понесет человека к самым звездам. «Мы – атомные кочегары!», говорил он с усмешкой, когда собирался с соработниками на каком-нибудь веселом мероприятии.
Его работа в Институте началась так же, как и работа всякого химика. То же самое нагромождение химической посуды и реактивов, названия которых способны сильно огорчить своей мудреностью даже ученых людей. Но было отличие – все химические «богатства» находились по ту сторону массивного толстого стекла, изготовленного с добавкой свинцовой окиси. За него со дня создания лаборатории более не ступала нога человека. Там орудовали железные руки – манипуляторы, которые мастерски захватывали химическую посуду, и даже, в отличии от людских рук, не роняли ее.
«С войны много безруких калек пришло, потому протезное дело наладилось, оно нам и помогло. А теперь мы ему тоже помогаем!» - сказал как-то инженер по этим хитрым устройствам.
Управлялись же манипуляторы, конечно, человеческими руками с другой стороны стекла. Видеть, как железные, блестящие никелем руки повторяют движения твоих живых рук, было очень занятно. Это делало работу похожей на игру, чего не могло быть в труде всякого «обычного» химика. «Игра» с пробирками весьма засасывала, и многие из работников даже позабыли о границах рабочего дня, что, впрочем, для ученых того времени было обычным делом.
С Валерой работали еще бывший его сокурсник Максим и девушка Маша. Конечно, родители ее назвали не в честь Склодовской-Кюри, они про нее просто не знали, ведь жили где-то в сибирской глуши. Несмотря на это Маша была смышленой, и принесла в работу несколько полезных новшеств. Например, придумала способ безопасной упаковки радиоактивных препаратов, предназначенных для медицины.
Но большинство идей исходило все-таки от Валерия. Каждый день он приносил в себе на работу какое-нибудь новшество, которое они тут же опробовали. Что-то не годилось, кое-что требовалось довести до ума, а что-то получалось уже готовым к применению. Валерий говорил, что скоро найдет способ быстрого и безопасного получения больших количеств ядерного топлива при очень малых затратах труда. Он этим и жил, делая лишь небольшие перерывы для сна, да и во сне видел лишь машины, вырабатывающие источники ядерного пламени.
Он не замечал, с каким вниманием Маша наблюдает за каждым движением его рук, передающихся блестящим манипуляторам. Она замечала даже легкую дрожь его пальцев, которую манипуляторы, конечно, не чуяли. Когда Валера погружался в свои мысли, она что-то шептала себе под нос, или мурлыкала непонятно веселую песенку. Иногда Мария что-нибудь подсказывала Валере, и он принимал ее мысль за свою, тут же включал ее в поток собственных мыслей, который табуном несся в его голове…
А Максим был прекрасным исполнителем – он быстро и ловко делал все, что ему говорили. Но никогда не предлагал ничего сам. Чувствовалось, что ему это было обидно. Иногда он даже принимался с обидой тереть свою голову, словно отыскивал потаенную кнопку, на которую стоит только нажать – и умные мысли тут же поплывут в ее недрах. Но ничего не получалось, и сознание Максима на вопросы, которые он ему задавал, всегда отвечала тишиной. И он понимал, что в нем что-то не так, что какая-то несправедливость жизни обрекла его быть всегда незаменимым, но никогда не быть первым.
Максим влюбился в Машу, и все время старался дать ей знаки своей любви. То, опередив ее, делал какую-нибудь каждодневную работу, которую обычно делала она. На это Маша ему выговаривала: «Зачем отнял любимое дело? Я когда его делаю, мне умные мысли приходят!»  Иногда приносил букет цветов, и Маша его тут же ставила в вазочку на стол, за которым они ели. Так цветы делались общими, и тут же лишались своего предназначения быть знаком внимания.
Максим обижался, но обиды не показывал, и выдумывал все новые и новые способы, чтоб обозначить свою любовь. А Маша, в свою очереди, обращала его знаки внимания в бесполезный хлам, какого полно в любой научной лаборатории. А сама тем временем изобретала такие же знаки любви, но обращенные к Валере. Но они просто проскальзывали мимо него, ведь его глаза всегда устремлялись в пространство по ту сторону стекла, непролазного для человека…
 Как-то они стали выяснять отношения. Максим прямо признался ей в любви, не стесняясь присутствия Валеры. Мария ему ответила смехом, сказав, что полюбит его, если… Пройдется на ушах, или мир перевернет на Землю? Валерий уже не помнил. Что-то такое пожелала, невыполнимое.
Валерий же тем временем привычно щелкал манипуляторами. К их словам он относился, как к звукам какой-нибудь литературной передачи, льющейся из радио, и ничуть не вмешивающейся в труд. Телевизора, который мог бы с треском разорвать работу, в те времена еще не было.
Потом, конечно, были какие-то вздохи, даже всхлипывания. Но Валера не обращал на них внимания, ему никак не удавалось перелить вязкую жидкость из одной склянки в другую.
- Вот, чертовщина! И ведь по-другому его не растворить! – бормотал он.
- Попробуй еще подкислить! – услышал он возле себя Машин голос.
- Больше нельзя… - автоматически ответил он, как будто – самому себе.
- А ты попробуй! – пропела Маша.
- Хорошо, попробую… - сказал Валерий, и тут же потянулся манипулятором за другой склянкой.
В этот момент хлопнула дверь. Ушел Максим. И не возвращался.
Легасову удалось-таки разжижить вязкую субстанцию, чему он был очень рад. За его спиной прошуршала Маша, и снова хлопнула тяжеленная дверь лаборатории. Валерий закончил операцию, и вытер пот с раскаленного лба.
- Валера, беда! – криком ворвалась Маша.
- Какая? – удивился Легасов. Он автоматически огляделся вокруг – не опрокинулось ли что, не пролилось ли?! Но все было исправно.
- Макс… - выдохнула Маша, - Он… Проглотил полоний-210!
- Альфа-источник?! – мигом среагировал Валерий.
Максим сидел в каморке, что располагалась под лабораторией. Он выглядел каким-то удивительно радостным, несообразно тому, что сотворил сам с собой.
- Раз я больше ни на что не годен, то хоть так науке послужу! Сразу и ясно станет, как эта штука опасна! – сквозь смех говорил он.
- Макс! – закричала Маша, и первый раз в жизни обняла его за плечи.
- Может, все это хрень болотная, ни фига эта штука не опасна! – продолжал смеяться он.
Валерий отвернулся. Он знал, что энергии, которая невидимыми лучами струится из радиоактивной соринки, хватило бы, чтоб уничтожить целый полк. Сейчас этот невидимый пламень жжет его изнутри, прожигает каждую его клеточку. Даже каждую молекулу, из которых она сложена. Гибель уже началась, и его беспричинная радость – первый ее знак.
Легасов протянул руку к телефонной трубке, доложил о несчастном случае и вызвал докторов. Это – единственное, что он мог сделать. «Виновен я, или нет?!» - крутилась в голове мучительная карусель. Конечно, каждый раз он давал ответ «нет!», но карусель против его воли продолжала крутиться.
На другой день Валера трудился в лаборатории, а Маша отправилась в госпиталь, куда положили Максима.
- Ему совсем плохо. Весь день рвало с кровью, - сказала она.
- Сочувствую, - прошептал Валера.
Он понимал, что беда случилась из-за неразделенной любви, он о таком, конечно, слышал. Но что он мог сделать, ведь любовь была вне его, она не могла затронуть Валерия, который был отделен от любви коконом, столь же прочным, как стекло между двумя частями лаборатории. И почему он должен теперь из-за нее страдать, из-за чужой неразделенной любви?!
- Он страдает… Так, как никто, наверное, никогда не страдал. Он проглотил огонь, который горит в нем вместе с любовью, и сжигает его… А я… А я… - Маша рыдала.
- Да, конечно, Машенька, - отвечал Валерий, продолжая орудовать с манипуляторами.
«Наверное, она меня зовет бревном бесчувственным, иначе быть не может. Но почему я должен корчить какие-то чувства, если их во мне нет! Да, Макса мне жаль, но он ведь сам – дурак, а я ему теперь никак помочь не могу! Да и раньше как я мог помочь?! Нельзя просто таких вот чувственных людей на работу в такие места брать!»
На другой день Маша уже ничего не говорила, лицо ее было серым, а глаза – красными. Ни то от бессонницы, ни то от слез. Весь день она просидела неподалеку от Легасова, безмолвно глядя на него, и сбивала его мысли. Впрочем, это сбивание мыслей неожиданно помогло ученому, и в середине дня он ни с того ни с сего закричал от радости. Процесс разделения элементов в отработанном ядерном горючем стал ему понятен! Через уста Легасова сейчас пролетела радость начала новой эпохи, но… Ответом этой радости стал лишь унылый кивок Марии.
Через три дня Максима хоронили. В свинцовом запаянном гробу, и Маше на прощание довелось лишь приложиться губами к вечному холоду металла. Валерий прошел за гробом и вернулся в свою лабораторию, где сделалось зловеще пусто, ибо и Маши теперь в ней тоже не было – она уволилась и вообще ушла из радиохимии. Так и не стало Марии Кюри, и никто никогда даже не узнает о ней и об этом страшном случае.
Вскоре у Валерия начался в жизни новый период, уже не замкнутый среди лабораторных стен. Он катался по всей стране, бывал на множестве строек и уже действующих объектов.
Какое счастье, когда при виде твоего пропуска перед тобой расступаются серьезные люди с автоматами и открывают тебе дорогу вперед! Туда, где высятся серые корпуса, окутанные со всех сторон змейкой колючей проволоки. Там обитает тайна, и здешние ребятишки, когда вырастут, сложат ни одну байку о том, что сокрыто в безглазых бетонных гигантах. Может, их воображение поселит в них всю нечисть мира, а, может, наоборот ключи от самого лучшего из всех миров. Как бы ни было, их глаза всегда будут упираться в шероховатую поверхность стен, не встречая с их стороны никакого сочувствия…
А Валера входит в нутро таинственных бетонных кубиков, как в свой дом. Все смотрит, дает распоряжения, которые тут же выполняются. Вернее, нет, не как в свой дом, построенный давным-давно и не им. В новенькие цеха он проникает, точно в свои собственные мысли, где ему так все знакомо, ведь каждый клочок их пространства он уже много-много раз видывал в своих мыслях…
Особенно ему нравилось бывать там, где еще вовсю кипела строительная работа. Труд каждого работника вплетался в общее дело. Валерия забавляло, что какой-нибудь каменщик на такой стройке кладет свои кирпичи точно так же, как строя какую-нибудь будку для сторожа в городском парке. Но смысл его кладки – иной, глобальный, ведь он сооружает место, с которого начинает свою жизнь новый мир. Рабочий – все равно, что крохотный ручеек, который может нести воду и в сонное болото, но он все-таки несет влагу к великой реке. И сам Легасов – такой же ручеек, только, быть может – самый первый из них. И потому он – тоже частица общего дела!
Через несколько лет Валерий женился, но семейная жизнь обитала где-то на краю его мира. Его же жизнь была размазана по всей страны, и не было на ней точки, где он задерживался бы более чем на 2 дня.  Сила народа переплавлялась в силу атома, чтоб породить еще большую мощь, которая уже сильнее и тверди небесной…
Некогда ему теперь было вспоминать свою былую лабораторию, Максима, сжегшего самого себя на атомном костре любви, и Машу, так и не ставшую русской Марией Кюри. Да он того и не хотел, растворяя свою жизнь в безмерной работе.
Случались и аварии. На Урале Легасов с грустью глядел на широкое мертвое поле, с которого бульдозерами срезали зараженный слой почвы. Все, эта земля мертва уже навсегда, и не будет более весны, в которую она пошлет небесам радостную зеленую улыбку. Беда стряслась из-за разрушения установки, в которую был заложен придуманный им принцип, значит несчастье сотворила вышедшая из-под людского контроля его же мысль. Потому сердце ныло, и он избегал смотреть в глаза даже своим сопровождающим. «Ничего, бывают ошибки, а раз мы взяли в руки такую страшную силу, то и ошибки будут тоже – страшными! Но мы обретем еще большую силу, энергии у нас станет много больше, и с ее помощью мы их потом сразу и поправим! Иначе к чему столько силы, столько людей?! Землю-то испортить и без трудов можно!»
Легасов придумывал новый способ обогащения урана. По его идее машина для обогащения топлива более легкими изотопами урана – 235 должна иметь примерно тот же вид, что и знакомый каждой доярке сепаратор для молока. Разделение легкого и тяжелого – куда денешься от старой доброй центрифуги! Как говорила бабушка, крутя сепаратор и разделяя молоко и сливки, на Том Свете тоже сепаратор есть. Он легкие души от тяжелых отделяет, первые в Рай поднимаются, а вторые – в ад скатываются.
Ученый сообразил, что центрифуга для урана должна быть много мощнее, чем для молока. Раскрутить ее может что-то очень мощное, например – авиационный двигатель…
И вот установка уже стоит в лаборатории. Могучий двигатель для стратегических бомбардировщиков ТУ-95 соединен с центрифугой. Легасов дает команду на старт, и зал наполняется могучим небесным ревом. Вал, связывающий двигатель с центрифугой приходит в движение, и она делает первый оборот. Через мгновение скорость машины уже такая, что страшно даже стоять за бетонной загородкой, куда отошли исследователи.
Ни с того ни с сего, двое инженеров зачем-то направились к установке. Посмотреть, как она работает вблизи?! Этого уже никто не узнает. Ибо едва они сделали шаг, пространство лаборатории наполнил утробный грохот, и испытатели пригнулись, инстинктивно закрыв глаза.
Когда они их открыли, то увидели замерший двигатель (кто-то успел его отключить), мелкие осколки центрифуги и окровавленные тела двух несчастных. Из-за загородки выбрался и сам Легасов, окинул взглядом страшную лабораторию, и подошел к установке. Он долго рассматривал ее останки, тут же сообразил, что авария случилась из-за неправильного выбора материала.
После он окинул взглядом тела погибших, и сказал: «Что же, ваши жизни ушли в наше Общее Дело. Кто знает, когда Дело будет сделано, быть может, мы сумеем вернуть вас оттуда, откуда никто еще не возвращался»…
Эти слова он сказал от всего сердца, выплеснул ими свою веру. В самом деле, у его поколения было такое убеждение, хотя его и редко прописывали в книгах…
Что же, скоро смастерили новую центрифугу, которая работала уже исправно. Через пару лет технология была налажена, и топливо для электростанций, как и начинка для атомных бомб, стали получаться гораздо быстрее и дешевле.
На одном из атомных химкомбинатов Легасов обедал в столовой. И слышал разговор двух инженеров за соседним столиком.
- При коммунизме всего будет много, и все – бесплатно, - говорил первый, - И это легко устроить. Будем делать больше всего электроэнергии и самую дешевую энергию – сможем продавать ее за границу. А сами больше ничего не делать!
- Дурак ты! Коммунизм – это бросок в небеса, к звездам! Если сделать, как ты говоришь, то народ одуреет от безделья, разучится что-то новое придумывать, да вдобавок позабудет и все, что раньше умел! А потом за границей изобретут способ еще дешевле энергию получать – и все, твоему коммунизму – хана, крах!
Что же, Легасов согласился со вторым инженером. А много позже, когда он сделался академиком и получил вход в высокие кабинеты, то с удивлением узнал, что такие споры идут и там. Причем первые, из тех, кого тогда в столовой назвали дураками, как раз одерживают верх. Ведь то, что предлагают они – так просто, и не надо ни умников, ни умных мыслей!
Две мысли о будущем воплотились в две партии, две большие людские группы, состоящие друг с другом в непримиримой войне. Разумеется, Валерий Легасов вошел в число сторонников «космического коммунизма» и с ненавистью смотрел на «халявщиков», как стали негласно называть тех, кто понимал коммунизм, как набор нескончаемых благ.
Легасов продолжал творить, и он не сомневался, что космический коммунизм возьмет верх. Ведь он пропитан энергией такого количества людей, их мыслями, трудами и даже - кровью. Скоро на его стол лег чертеж первого в мире термоядерного двигателя для кораблей, предназначенных к освоению дальнего космоса. Вот она – победа!
Но на другой день в его жизнь ворвался телефонный звонок. Не простого аппарата, а красного, специального, с гербом вместо кнопок. Взволнованный голос одного из начальников сообщил о взрыве на Чернобыльской АЭС, о создании правительственной комиссии, во главе которой поставлен он, академик Легасов.
И вот перед академиком предстал городок, затянутый отравленным дымом. Еще сохранилась зелень, некогда дававшая ему уют, но теперь в опустевших его улицах притаилось что-то зловещее и враждебное. Оно было невидимым, хотя академик хорошо представлял себе огненное чудовище, наполнившее собой город. Его пламя прожигало насквозь все живое, что попадало в глубину невидимого тела зверя.
Легасов бродил по пустым улицам. На него с разных сторон смотрели предметы, безвозвратно потерянные в жуткой спешке эвакуации. То потерянный кем-нибудь орден, то фотокарточка с улыбчивыми людскими лицами, то новенькая кукла, которой какая-нибудь малышка успела обрадоваться, но поиграть в нее так и не успела...
На станции шло тушение атомного пожара, который был более всего страшен тем, что никто не знал, как его тушить. Десятки людей отправлялись в недра руин реактора, и когда они выходили оттуда, Легасов видел неугасимое пламя, которое оставалось на них и продолжало их выжигать.
Рабочий стол академика буквально трещал от бумаг. Так же трещала и его голова, из которой он жестоко выбил все идеи, над которыми трудился еще до страшного звонка. Ныне Легасова волновал лишь пламень, продолжавший жечь реакторный графит и грозивший взрывом еще более жестоким, чем тот, какой случился. Пламя было равнодушно к воде, и гасить его надо было чем-то другим…
Легасов придумал бросать на реактор мешки с оксидом свинца. Свинец задерживает в себе излучение, и может загасить реакцию.
В тот же день к нему явились двое людей в штатском, но с военной выправкой. Один был долговязый, другой – среднего роста, и он запомнился Легасову лишь потому, что пришел вместе с длинным. Они извлекли пачку бумаг и положили их на стол.
- Вот описание эксперимента, который привел к аварии, - сказал один из них.
Легасов принялся рассматривать бумаги, помеченные грифом «совершенно секретно». Их смысл он сразу понял, не мог лишь его принять. Не мог поверить, что причина этой страшной катастрофы была и в самом деле столь простой, понятной паровозному машинисту былых времен. Ведь он знал, что будет, если с паровоза сперва слить воду, а потом растопить его топку. И потому никогда так не делал! Ну а на случай, если бы он так все-таки сделал, в паровозе был особый предохранитель – огневые пробки, которые бы расплавились и вода залила бы топку. Впрочем, что там паровозный машинист, об этом любая хозяйка знает, которая хотя бы разок в жизни да забыла на плите чайник!
При чем тут такая сурово сложная вещь, как реактор? Да при том, что люди еще не научились отводить его исполинскую энергию иначе, как при помощи давным-давно знакомых труб с водой да паром и паровых турбин! И мало кто взялся бы спорить, что пар в атомном реакторе, в силу хитроумности его устройства, будет вести себя иначе, чем в чайнике или паровозе!
- Что-то тут не так, - пробормотал Легасов, - Чтоб посмотреть, сколько турбина будет крутиться по инерции, отключили подачу воды в реактор… Либо я не в себе, либо… Надо говорить с автором этого… Опыта…
- Его нет! – выпалил длинный гебист.
- Как нет? – не понял Валерий.
- Вот так. Поехал вчера на дачу, сморчков объелся, и умер, - с серьезнейшим выражением лица ответил собеседник.
- Но он же не один там работал! Остальные тоже что ли от сморчков померли?!
- Зачем от сморчков? Кто под машину попал, кто в Днепре купался, да утонул…
- А кто здесь их приказы выполнял, те – в Москве, в госпитале без сознания лежат. Их лучше уже не тревожить, все равно жить им чуток осталось, - добавил тот, что был пониже ростом.
Легасов кивнул головой. Ему все стало понятно. Просто он не верил, что кто-то из врагов мог решиться на подобное. Но они – решились, и теперь слово «атом» будет пугать многие поколения русских людей. Общее дело, которое вобрало в себя столько жизней, прекратится, и никогда не придет тот день, в который оно будет – сделано. А, значит, никто из отдавших ему свою жизнь не встанет из могилы…
Что же, теперь оставалось только похоронить то, что Легасов растил всю жизнь, и что теперь все одно – умерло, вернее - погибло.
Над реактором кружились рои вертолетов, сбрасывавших мешки со смесью, придуманной Легасовым. Внизу, под реактором тоже шла работа – шахтеры строили тоннель, через который предполагалось закачивать жидкий азот. На столе ученого уже лежали чертежи монументального сооружения, которое должно было навсегда закрыть руины погибшего реактора. А вместе с ним – и руины русской науки, и русскую надежду на лучшую жизнь…
Академик бродил по мертвым улицам. На каждом шагу из-под его ботинок выплескивалось облачко пыли, пропитанное радиоактивной смертью, но сам он даже не задумывался об этом. А неподалеку погружалось в вечный сон творение его ума и еще тысяч умов русской земли…
 Да, не реактор он хоронил в Чернобыле, но самого себя. Мрачные мысли он глушил роями неотложных дел, среди которых находил время для встречи с людьми, совершающими смертельные для них похороны. Он запомнил вертолетного капитана Витю, вернувшегося из Афганистана. «Там я воевал, и не видел победы, не чуял даже ее приближения. По всему, в том краю нам не победить! Потому я и попросился сюда. Тут мы все равно победим!» - говорил он, и академик грустно кивал ему, ни в чем не переубеждая. Еще он запомнил шахтера Васю, который приехал копать тоннель под реактором. «Потому как до пенсии еще десяток лет работать, а там, в шахте, прибить каждую минуту может, и кто знает, доживешь до пенсии или нет. Мало кто доживает. А здесь потрудишься месяц-другой – и уже на пенсии!» - объяснял он причину своего добровольного прибытия в мертвый город Припять. Академик и ему кивал головой, и тоже ни в чем не разубеждал…
Бетонный символ смерти вырастал над Припятскими болотами, подобно камню, которому суждено теперь вечно лежать в нутре русского сердца. На прощание он, наплевав на струившиеся повсюду убийственные лучи, бросил-таки рукой горсть земли в проем еще недоделанного саркофага. Теперь академик покидал могилу, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова… 
Так он и вернулся домой. Зашел к сыну – попрощаться с ним, с невесткой и с внучкой. Только те об этом не знали, ведь сам академик не говорил. Ведь тогда им пришлось бы его отговаривать. Это – хлопотно и для них и для него. Ведь придется сперва возражать, потом - притворно соглашаться с их словами о том, что жизнь не кончилась, и т.п. А потом все одно идти домой, виском к стволу своего пистолета.  Как быть, когда жизнь, слилась с общим делом всех людей, которые окружали его прожитые годы, и теперь не могла уже от него оторваться и дальше течь в одиночку!
Птичьи трели за окошком, возвращающие память в те края, где скоро вообще не останется людей, и лишь холодное бетонное надгробие будет напоминать неизвестно кому, что люди там когда-то все-таки были. Может, эта гигантская могила, тот самый саркофаг, обладает способностью расти, и когда-нибудь вберет в себя всю землю Родины? Этого Легасов уже не увидит…
Перед ним на столике лежал заряженный пистолет, нутро которого скрывало страшную точку. Уверенный палец коснулся спускового крючка – и точка поставлена.
Андрей Емельянов-Хальген
2012 год