Москва слезам не верит

  Занятия подходили к концу, когда сосед по парте, председатель тамбовского колхоза Степан Дежкин шепнул Ивану Федоровичу:
— Иван, тебя из партии исключили...
— За что? — опешил Иван Федорович.
—Не знаю, —зашептал Степан,—но в парткоме есть телеграмма.
Бритоголовый доцент Богораз, кандидат сельскохозяйственных наук, обводил указкой огромный район на карте:
— Центрально-Черноземные области — идеальное место для выращивания кукурузы, —диктовал он, и у слушателей потрескивали перья в конспектах. — Это подтверждает, — продолжал лектор, — не только научная подоплека дела, но и не менее научная позиция Никиты Сергеевича Хрущева. Маис — эта чахоточная растительность американского континента, способна творить чудеса на наших тучных землях. Ведь только планом нынешней, шестой, пятилетки партия и правительство наметили увеличить посевы кукурузы с 3 до 28 миллионов гектаров. Значительная их часть приходится на наши области — Воронежскую, Тамбовскую, Белгородскую, Липецкую и Курскую...
«За что? — лихорадочно соображал Иван Федорович Карих, машинально водя пером по бумаге. — Грехов-то на моей совести, вроде бы, нет. Ну, списали двух телок, как исдохших, так это не впервой... Ну, жеребца купил под седло на конезаводе, так и это для дела. Не исключать же за это!»
  Сразу после звонка зашел в партком сельхозкурсов для председателей колхозов и директоров совхозов, одернул гимнастерку, откашлялся. Секретарь парткома, рыжий ершистый парень, тоже в полувоенной форме вопросительно уставился на вошедшего.
— Иван Федорович Карих, председатель колхоза «Красная новь», Буденновского района, Белгородской области, — напомнил тот. Рыжий секретарь указал на стул и зашелестел бумагами,
— Вот! — сказал он, достав синий лист телеграммы: «Сим сообщаем, что слушатель курсов И. Ф. Карих исключен из членов КПСС за идеологически чуждый поступок, выразившийся в крещении детей. Секретарь Буденновского РК КПСС Суханов». Прочел и протянул бумагу Ивану Федоровичу.
— Как же ты, товарищ? — сочувственно и укоризненно одновременно спросил парторг и принял телеграмму обратно. — Надо бы заслушать твое персональное дело на собрании, да ведь занятия нынче заканчиваются. А жаль, что ты тут эдаким скромником целый месяц просидел.
    Пробовал Иван Федорович говорить, что это недоразумение, но рыжий махнул рукой. Дескать, старая песня, а в результате этого недоразумения у детишек на шее крестики болтаются. Идеологической диверсией попахивает.
«Ну, Дарья, приеду — пятый угол будешь искать!» — думал Иван Федорович, пуская струю махорочного дыма в приоткрытое вагонное окно. Понял, что во время его отсутствия жена окрестила обоих сыновей — трехлетнего Андрея и восьмилетнего Николая. Ведь сколько воевал с бабой, не давал крестить, так нет же, сделала по-своему! «И теща тут наверняка поработала», — с неприязнью подумал о матери жены.
Нащупал в кармане гимнастерки корочку партбилета. «Неужели отнимут? — подумал обреченно и решил. — Непременно отберут. Уж лучше б за жеребца наказали!»
Дома жена лишь зыркнула на него глазами и поспешно выскочила на улицу. Иван Федорович поднял Андрея на руки и снял с тоненькой его шеи серебряный крестик на грязном шнурке. Потом велел и Николаю снять крест, завернул их в листок тетрадной бумаги и пошел в райком.
    Стояла весна 1955 года. Страна готовилась к 10-й годовщине Победы, но по улицам слободы Буденное мужчины ходили в галифе и гимнастерках не только поэтому. Просто у большинства недавних фронтовиков еще не было штатских костюмов, да и пообвыклись они в неприхотливых хаки. С Иваном Федоровичем здоровались радушно, за руку. Еще бы: капитан запаса, разведчик, орденоносец, он подзаработал авторитета уже и на гражданке. После состоявшегося в январе Пленума ЦК он по партийному призыву стал одним из тридцатитысячников — председателей колхозов. Принял отстающую «Красную новь», за три месяца сумел заставить работать всех лежебок. Сев начали организованно, скот выгнали на выпасы вовремя. Одно удовольствие иметь дело с таким человеком!
Но первый секретарь райкома партии Суханов встретил холодно. «От тебя ножа в спину не ожидал», —-- бросил он Ивану Федоровичу и велел через три дня быть готовым на областную партийную комиссию. При этом, отметил Сухов, от председательских обязанностей его не освобождает и спрос за работу колхоза с Ивана Федоровича будет по-партийному строгим.
Три этих дня злой и дерганный Иван Федорович старался забыться в делах, вечерами сам ремонтировал ручные веялки. Виноватая Дарья пыталась водкой смягчить мужнину душу, но Иван Федорович отодвигал стакан и в который раз распускал узелок на затертом фронтовом кисете.
...Их, горемык-исключенцев, перед дверью комитета партийного контроля обкома партии, собралось несколько десятков. Приодетые и свежевыбритые, все они были прямым контрастом Ивану Федоровичу, который по непролазной апрельской грязи больше суток добирался в Белгород.Его гимнастерка с надетыми по случаю орденами была в засохшей грязи, на небритом лице сверкали красные от бессонницы глаза. И когда он появился в конце коридора, все его «коллеги» по несчастью расступились. До начала приема было больше часа, по никто не остановил Ивана Федоровича.
Он прошел мимо не посмевшей подать голоса пожилой секретарши и ступил за двойные дубовые двери. Грузный белобровый человек за бесконечно длинным столом, заканчивавшимся у окна, словно ждал его, и лишь коротко спросил, даже не глянув на посетителя:
— Фамилия?
  Иван Федорович представился по-военному четко и замер в шаге от двери. Белобровый все так же, не поднимая головы, выбрал из вороха папок на столе одну. Начал читать вслух. «Карих Иван Федорович. Дата вступления в ВКП (б) — октябрь 1941 года, воинское звание — капитан, командир взвода дивизионной разведки. Четыре ранения, ордена Отечественной войны двух степеней, Красной Звезды, две медали «За отвагу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». Образование—семь классов. Решением бюро райкома КПСС исключен из рядов партии». Что ты там натворил, капитан? — так же не поднимая головы, спросил он и сам начал читать протокол заседания районного бюро, который лежал там же, в личном деле. И когда Иван Федорович в дополнение к протоколу выложил все, как на духу, белобровый сказал:
—Решение райкома ошибочно. Проступок велик, но он заслуживает меньшего наказания. А теперь выйди и жди вызова.
В коридоре Ивана Федоровича окружили. «Как, что?» — заспрошали наперебой, но он лишь пожимал плечами. И все решили, что — «пронесет!»
Но — не пронесло. Уже первый вызванный через минуту вылетел обратно, мокрый от пота и страха:
   — Исключили...
И волочащейся походкой двинулся по коридору.
Это слово «исключили» было единственным, которое произносил каждый, побывавший в страшном кабинете. И лишь Иван Федорович услышал другой приговор:
— Согласно инструкции ЦК партии, за допущенный проступок вы подвергаетесь приостановке членства в рядах КПСС в течение года, — произнес один из троих, сидевших за столом, а белобровый председатель, все так же, не поднимая головы, добавил:
— Упаси вас Бог за этот год нарушить Устав — исключение наступит автоматически.
   ...Вопреки ожиданиям, первый секретарь райкома партии Суханов решение КПК воспринял с воодушевлением:
— Я уж и сам считал, что погорячились мы с тобой, Федорович, да вот члены бюро стали на дыбы. Но теперь порядок — руководи колхозом, применяй знания на деле. Знаешь, как за кукурузу сверху жмут?
А ведь как жали! Проклятые кукурузные плантации выматывали душу не только у председателя. Длинные широкие листья-лезвия ночами снились. То они вдруг желтеют, то сворачиваются ни с того, ни с сего. Если уж какой проверяющий заявлялся в колхоз — непременно покажи ему кукурузу. И в ладони початок взвесит, и на зуб зерно возьмет:
— Слабовата...
Вроде бы соображали, какая  она, сильная. Как и всякое новое дело, кукуруза поначалу не давалась. Полез сорняк. Начали полоть — больше вытоптали. Уборка подошла — комбайнов нет. Зерновой РСМ ведь не поставишь...
Но за кукурузной лихорадкой не забывал и прочих колхозных дел. «Поднял» молочко, да так, что на Бирючковской ферме надои от коровы за три тысячи итров перевалили. Пшеница у леса по 200 пудов зерна на круг дала. Вышло колхозникам неплохо по трудодням, да и с МТС сполна рассчитались. С учетом того, что двумя годами раньше государство повысило закупочные цены, «Красная новь» крепко стала на ноги.
Новый круг забот с весны 1956 года закружил председателя и было ему за вселенскими хлопотами не до мыслей о личном партбилете. В феврале прошел XX съезд партии, по его итогам в первичках шли бурные собрания. Иван Федорович не был на них, и впервые подробно о деятельности Сталина с братией узнал из Постановления ЦК КПСС от 30 июня «О преодолении культа личности и его последствиях». Перед сном за ужином посокрушался председатель, да так до конца и не поверил и и газете, ни постановлению.
Где-то перед уборкой в правление заглянул Суханов. Осведомился о готовности к страде и, уже оседлав райкомовскую кобылу, спросил:
— Почему не подаешь заявление в партию?
— Так ведь меня и не исключали.
Суханов потрепал коня по холке и, натягивая узду, бросил:
— Больше года не платишь взносы, не ходишь на собрания. Не шути с партией, Карих, пиши заявление.
И ускакал. А Иван Федорович начал писать прямо тут, в конторе. Но когда написал и заклеил копеечный конверт без марки, то адрес вывел такой: Москва, ЦК КПСС, товарищу Швернику Н. М.
Письмо отправил, но ответа не дождался. Вместо ответа буквально через неделю его вызвал Суханов. Злой и перепуганный, он набросился на Ивана Федоровича:
— Подсидеть меня хочешь? Так знай — я тебе такую харак¬теристику дам, что не только из партии загремишь — в тюрьму сядешь! А теперь собирайся — в Москву тебя вызывают, в Комитет партийного контроля, к самому Швернику.
* * *
В Новом Осколе поезд Мариуполь — Москва стоит одну минуту. Иван Федорович вскочил в свой вагон уже на ходу, место в плацкартной планировке искал, шатаясь по набиравшему скорость составу и чертыхаясь.
Опустился на край деревянного сидения, бросил на колени брезентовый плащ. У окна, по обе стороны привинченного к степе столика, оживленно разговаривали человек в погонах полковника авиации и солидная пожилая женщина с толстенной косой, уложенной в аккуратную прическу. Па столике покачивалась наполовину опорожненная бутылка водки, лежала нарезанные колбаса и черный хлеб.
Через пару минут радушные собеседники уже угощали Ивана Федоровича водкой, подвыпивший полковник совал кружок копченой колбасы.
— Вижу фронтовика! — радостно вскричал он, следя за тем, как Иван Федорович опорожнял стакан: — Какой фронт?
— Первый Белорусский...
— Душа моя! — полковник открыл вместительный чемодан, достал еще бутылку. Поезд набирал ход. За станцией Чернянка разговор у фронтовиков пошел на «ты». Женщина, бывший фронтовой врач, улыбалась, глядя на шумных спутников и прощала им слабость к спиртному, помятуя о том, что эти люди ума не пропьют, коль уж сумели разбить черезчур трезвого врага
Врач ехала в Тулу к больной матери, а полковник — в Мурманск, в командировку. Когда Карих поведал полковнику о своей беде, тот похлопал его по плечу:
— Не дрейфь, капитан! Правда на твоей стороне, но Москву все равно надо брать штурмом — она слезам не верит. Я ведь сам бывал в твоей шкуре искателя справедливости.
— Тоже исключали? — удивился Иван Федорович.
— Хуже! — бросил полковник и пошел к выходу. Поезд остановился в Старом Осколе.
Полковник возвратился с двумя бутылками водки, большой банкой черной икры и свежими помидорами в прозрачных водяных каплях. Все это было немедленно водружено на столик. И раздвигая края газеты, служившей за скатерку, полковник начал свой рассказ.
* * *
«В сорок третьем летали мы вот над этими, самыми белгородскими местами. Сражение Курское еще не начиналось, но готовились мы к нему основательно. А тут пришло время ехать на Урал за новыми машинами. Я тогда был майором, авиаполком командовал. И по совместительству иногда перевозил члена Военного Совета фронта генерал-лейтенанта Кузнецова. Так что в командировку ехать не мог. Ну и послал на завод заместителя — капитана Ухналева. Летчик, я тебе доложу, одни такой на весь фронт. Тринадцать паразитов к тому времени с небес снял, уже сверлил дырку на гимнастерке под геройскую звездочку. Н-да... Стало быть, уехал Ухналев, а через неделю начали поступать новые самолеты. Ну, их заводские летчики нам перегоняли, а самого Ухналева все нет. Уже и десять дней прошло, и пятнадцать — где капитан? Делаю запрос на завод, а ответ приходит из особого отдела Степного фронта. Кто уж там его с завода особистам передал — не знаю, но сообщалось в том ответе, что бывший капитан Ухналев за оскорбление личности Верховного Главнокомандующего товарища Сталина приговорен военным трибуналом к десяти годам лагерей. У меня — волосы дыбом: какие лагеря, когда наступление на носу?! А полк без Ухналева— что корабль без компаса...
Беру разрешение у начальства и лечу на У-2 в штаб Степного. Там со мной долго разговаривать не хотели, но потом за маленький трофейный подарок капитан-следователь объяснил, что к чему. Оказалось — еще по пути на завод мой Ухналев с проводницей вагона очень близко познакомился. Ну и по дури решил обратно не самолетом, а у той же проводницы под боком в полк возвращаться. Сел в вагон, а там маленький такой портретик Сталина, вроде, иконки, возьми да и упади со стенки. Стекло разлетелось, порвало осколком бумагу. Ухналев и посоветовал своей крале выбросить его в отхожее место. А спустя пару станций его и сняли с состава. Теперь он ждет отправки но этапу неподалеку, в Задонске.
Я — в Задонск. Точно: мается бедолага за решеткой. Добился свидания, накрыл его по матушке и велел сидеть тише воды— и ниже травы. А сам тем же У-2 полетел к Сталину.
Сам понимаешь, в то время в Москву не то что самолетом — под землей незаметно пробраться нельзя было. Но я запечатал огромный пустой конверт с красным штемпелем по нему члена Военного Совета фронта Кузнецова (не зря же я катал этого генерала!), от руки написал: "Начальнику Генерального штаба РККА А. И. Антонову» и смело приземлился где-то у Химкинского канала. На патруля пакет произвел впечатление, и ваш покорный слуга в полуторке мигом был доставлен к зданию Генштаба. В вестибюле я выбросил в урну смятый пакет и подошел к дежурному майору. К счастью, это был армейский офицер. Мы поняли друг друга через несколько фраз. Майор посоветовал выкинуть затею о встрече со Сталиным из головы. Я настаивал, он убеждал. Наверное, мы несколько повысили тон спора, и тут же нас по стойке «смирно» поставил моложавый генерал-полковник:
— В чем суть перепалки?
Майор заикнулся было что-то сказать, но я опередил. Генерал выслушал мой сбивчивый рассказ и поманил за собой, поднимаясь по ковру широкой лестницы.
В своем кабинете он поднял трубку и проговорил несколько негромких фраз, смысла которых я не разобрал. Но уже через минуту долговязый капитан НКВД протянул генералу желтую папку. Генерал потребовал мои документы, а потом протянул плотный квадратик бумаги:
— Дерзай, майор. И помни — Москва слезам не верит.
Бумага оказалась пропуском в Кремль, на прием к Самому. Надо ли говорить, что лишь в приемной Сталина я понял всю авантюрность своего замысла?.. И ведь знал же Верховный, что спросить, когда я на бесчуственных ногах прошел по самому главному кабинету страны и представился. Сталин, стоя довольно далеко от меня, спросил с прищуром:
— А как ты оказался в Москве, сокол?
Я вывалил всю правду с пакетом, при этом мысленно попрощавшись с белым светом. Но Сталин неторопливо подошел ко мне, чубуком трубки постучал по ордену. Был он чуть выше погона ростом:
— Воевать смел, майор. Будь же смелым и слово сказать. Слушаю.
И я выложил все об Ухналеве. Он еще раз уточнил его фамилию и спросил меня:
— А как бы ты, сокол, поступил на его месте?
Кровь ударила мне в лицо, и я понял, что секундная задержка с ответом погубит меня.
— Точно так же, товарищ Верховный Главнокомандующий!— гаркнул я так, что Сталин чуть не поперхнулся дымом.
— И правильно, это ведь всего лишь портрет, бумажка. Стоит ли из-за нее губить боевого офицера!
И вдруг Сталин исчез. Я даже не заметил ушел он в боковую дверь или под стол спрятался. Я начал озираться, но тут крепыш-подполковник взял меня под локоть и вывел из кабинета. И только когда мне вернули документы и пистолет, я поверил, что лихо пронесло.
К моему У-2, заправленному и даже помытому, меня подвезли на легковой машине. И уже в воздухе, теряя временный аэродром из виду, я заметил черную легковушку, которая все еще не трогалась с места...
А через день в полк в обмундировании с иголочки явился Ухналев. Даже не записавшей его фамилии, Сталин хорошо ее запомнил, раз машина сыска сработала в считанные часы. Надо ли говорить, что вместо того, чтобы валить лес где-то в Сибири, Уналев «завалил» в курском небе еще четырех фашистов и прицепил-таки к гимнастерке Золотую Звезду.
...Так закончил полковник и, уже поднимая стакан с тостом за покойного Генералиссимуса, вдруг опустил стакан и выпростал из-под помидоров газету. Разгладил ее и прочел: «В деятельности товарища Сталина, — сказал Н. С. Хрущев, — мы видим две стороны: положительную, которую мы поддерживаем и высоко ценим, и отрицательную, которую критикуем, отрицаем и отвергаем... Наша партия, все мы решительно осуждаем Сталина за те грубые ошибки и извращения, которые нанесли серьезный ущерб делу партии, делу народа». Полковник ошарашено пробежал текст, повертел газету:
— Сегодняшняя  «Правда», от 28 августа, — тихо сказал он и вдруг опустил голову на столик. И заплакал. А женщина-врач, аккуратно убрав из-под рукава его кителя хлебные крошки, по-матерински нежно погладила полковника по седому ежику волос.

 *  *  *

    Громадный портрет Сталина во весь рост в здании ЦК партии напомнил Ивану Федоровичу рассказ полковника. «И почему портрет не снимают , коли Сталин больше не вождь»? — подумал Иван Федорович, а провожающий его чиновник пояснил:
— Ошибки у товарнща  Сталина были, но ведь он — первое лицо в партии. История, так сказать. Потому и не убирается портрет.
И, уже построжав, добавил:
— Вы там, у товарища Шверника, постарайтесь быть попроще, поразговорчивее. Он любит товарищей из глубинки.
, ...И вот он — Николай Михайлович Шверник. Плотный, в светлом костюме, со щеточкой белых усов. Радушно улыбается, приглашает пройти в кресло. У оробевшего Ивана Федоровича в горле пересохло, он хрипло отвечал на вопросы.
— Да вы не волнуйтесь, — подбадривал бывший тут же секретарь ЦК Сабуров, — расскажите поподробнее о себе; о колхозе.
— О кукурузе, — вдруг лукаво добавил Шверник и посерьезнел, сказав: — А ведь именно для таких, как вы, и делали мы нашу пролетарскую революцию.Именно идея Ленина—-Сталина преобразовала ныне страну, раскрепостила творческие силы народа. Кем был ваш отец до революции?
— Батраком, — прохрипел Иван Федорович.
— Наша кость, — Шверник благосклонно склонил голову и продолжил. — Для беднейшего класса партия никогда себя не щадила. Но зато наши вожди всегда были беспощадны к его врагам. А персональное дело ваше, Иван Федорович, высосано из пальца, — перешел Шверник к делу, ради которого и маялся тут Иван Федорович. — Конечно, плохо, что вы не смогли убедить собственную жену в никчемности крещения. Думаю, по этому поводу можно было ограничиться выговором по отношению к вам, а тут бюрократы кадило раздули на целых два года. Так что желаю успеха вам и вашему колхозу, — и Шверник пожал Ивану Федоровичу руку.
  Иван Федорович побродил по Москве и вечером сел в поезд обратного направления. Вагон был совершенно пустым. Улегшись на сложенный в головах плащ, Иван Федорович мысленно во всех подробностях еще раз пережил этот необычный день. «Не очень-то он Никиту Сергеевича жалует, — подумал о Швернике, вспомнив его «кукурузный» укол. — А ведь тоже Хрущеву славу поет».
Под перестук колес хорошо засыпалось. И мысли-то шли какие-то мягкие, беззлобные. «Вот ведь Шверник, Партию начинал с Лениным, работал со Сталиным, а теперь Хрущеву первый друг. Непотопляемый человек. Да... Вожди приходят и уходят, а партия остается», — вспомнил он слышанные где-то слова и мерный перестук колес скоро превратился для него в колыбельную.
* * *
«Красной новыо» коммунист Карих руководил еще долгих и суматошных пятнадцать лет. Вместе с кукурузным пожаром сгинул Никита Хрущев, с молчаливого согласия Леонида Брежнева опять начали мелькать портреты Генералиссимуса. Но долгие годы ныне уже восьмидесятилетнего Ивана Федоровича научили его не верить вождям. Только мы сами способны менять  ход событий. Так считает ветеран Иван Федорович Карих и при этом всегда вспоминает две похожие истории-— свою и плачущего полковника.

                г. Бирюч, 1998 г.