Гл. 2 Служение как цель. Указ о майорате

2. Служение, как жизненная цель. Указ о майорате

Интересен Петровский знаменитый Петровский указ о майорате, единонаследии от 23 марта 1714. Он касался права наследования земельной недвижимости дворянских родов. Помимо окончательного закрепления за дворянством земельной собственности (временные держания, поместья   слились с родовыми вотчинами, передаваемыми по наследству от отца к сыну)  указ преследовал цели поставки дворянских отпрысков в военную и гражданскую службу, не давая им заживаться в родительских родовых гнездах через запрет делить имения между наследниками. По нему недвижимое имущество имели право наследовать только старшие дети дворян, младшие могли стать владельцами лишь движимого имущества. Говорилось об этом так:
«1. Всех недвижимы вещей, то есть: родовых, выслуженных и купленных вотчин и поместий, так же и дворов, и лавок не продавать и не закладывать, но обращатися оным в род таким образом: 2. Кто имеет сыновей и ему же аще хощет единому из оных дать недвижимое чрез духовную, тому и наследие и будет; другие же дети обоего пола да награждены будут движимыми имении, которыя должен отец их или мать разделити им при себе, как сыновьям, так и дочерям, колико их будет, по своей воле, кроме онаго одного, который в недвижимых наследниках будет».
 По логике правителя, делалось это во имя сохранения крупных родов, чтобы не мельчить состояния среди многочисленных наследников: «А когда от… пяти по два сына будут, то по сту дворов достанется и тако далее умножаясь, в такую бедность придут, что сами однодворцами застать могут, и знатная фамилия, вместо славы, поселяне будут, как уже много экземпляров (образов) есть в российском народе». Также, по мнению правителя, доходы казны от дробления имений уменьшались: «Ежели недвижимое всегда будет одному сыну, а прочим только движимое, то государственные доходы будут справнее, ибо с большаго всегда господин довольнее будет, хотя по малу возьмет, и один дом будет, а не пять (как выше писано), и может лучше льготить подданых, а не разорять».
 Чтобы в обход указа родители не покупали своим младшим отпрыскам недвижимость, 14 апреля того же года был принят дополнительный акт, пресекающий и такие попытки: «Ежели  кадет при пойдет в службу воинскую и получит себе службою деньги, на которыя себе захочет купить деревни, дворы или лавки, то ему вольно купить, однако ж по семи лет службы его, буде же  в гражданской службой будучи, то по десяти лет службы его, буде же в купечестве, мастерстве будучи, то по пятнадцати летех. А кто ни в чем вышеописанном не будет, тому никогда невольно, даже до смерти».
Действительно, при такой политике знатный дворянский род сохранял свое финансовое могущество, но ведь увеличивалась и опасность прерывания рода, коли наследование шло по одной старшей ветви. Опасность увядания одной дворянской ветви  ведь гораздо выше, нежели у родового древа в целом. Что тогда делать с оставшимся бесхозным состоянием? Видимо, и тут был у Петра туз в рукаве. Вот что, очевидно, читалось между строк Петровского указа: при отсутствии наследников все имущество записывается на его Царское Величество, т.е. отходит в казну.
Главным доводом в пользу единонаследия Петр считал (согласно тому же закону о майорате) то, что «каждый, имея свой даровой хлеб, хотя и малой, ни в какую пользу государства без принуждения служить и простираться не будет, но ищет всякой уклоняться и жить в праздности, которая (по Святому Писанию) материю всех злых дел».  Если же установить единонаследие, согласно его, Петрову, указу, «прочие не будут праздны, ибо принуждены будут хлеба своего искать службою, учением, торгами и прочим. И то все, что оные сделают вновь для своего пропитания, государственная польза есть, чего ради за благо изобретено чинить по сему».
Впрочем, не нужно преувеличивать угрозу дворянским гнездам, исходящую от указа. В государстве, где за неявку на военный смотр вельможа мог легко лишиться всего движимого и недвижимого имущества, благосостояние подданных Российской Империи, включая и привилегированное сословие дворян, все время висело на волоске и полностью зависело от воли Самодержца.
Может, в этом и секрет вечной изменчивости русской жизни, когда новое поколение вечно открещивается от нового, не желает иметь с ним ничего общего, что никто у нас не мог сказать вслед за англичанами: «Мой дом – моя крепость». А с ним – и преемственность традиций, сохранение обычаев старины во  всем Российском доме.  А у власти, испокон веку не имеющей на Руси границ, – вечные фавориты, ранее никому не известные, часто возникающие из небытия, и в него же уходящие, вершащие её судьбу по своему разумению, представляющие интересы кланов, заставляющие всякий раз со своим приходом жить русское общество по новым правилам, начиная жизнь с чистого листа. Жесткая регламентация поведения Российских подданных во всех, без исключения сферах жизни –  гражданской, военной, семейной, бытовой, - при абсолютном произволе верховной власти, ничем не ограниченной и абсолютной, – главный парадокс всей русской жизни.
Таким образом, никто в Петровской Руси не был сам себе хозяин: даже дворяне – самое казалось бы привилегированное сословие того времени, - получившее с одной стороны от государсства родовые вотчины в вечное пользование, с другой – условия пользования этими владениями еще более жесткие, чем в условиях поместной службы XVII века. Т.е., дворяне, по сути, оказались такими же служилыми людьми, как и все остальные сословия в прошлом веке, но еще и обремененные необходимости тянуть пожизненную служебную лямку. Эта необходимость делала их мало, в чем отличными от своих крепостных – все холопы государевы. Раскрепощение дворян началось в 1730-1760-е годы, когда вначале был отменен майорат, затем сокращен для дворян срок службы и окончательное раскрепощение дворянства - со знаменитого манифеста 1762 года с характерным названием: «О даровании вольности и свободы российскому дворянству».
 Удивительная страна Россия! Самозванцы на ней всегда в чести: Пугачев и Разин, множество лже - Дмитриев, наконец, Ленин, Троцкий, Сталин и вся окружающая их камарилья. В стране, где ее жителям никогда ничего нельзя, люди, силой позволившие себе все, пользуются на Руси неизменным уважением, чтобы после также неизменно оплевать своих бывших героев в глазах будущих правителей. Так было и со Стенькой Разиным, которого выдали его же ближайшие сподвижники, и со Сталиным, которого боготворили при жизни, и через 3 года после смерти осудило политбюро на ХХ съезде КПСС.
Россия – огромная, богатейшая страна, держа свой народ в нищете, претендовала при этом на гегемонию над соседними, более высокоразвитыми народами. За имперский период истории Россия присоединила Прибалтику, Польшу, Финляндию – страны, находившиеся на более высокой ступени цивилизованности и государственности, нежели Россия. Россия – страна, в которой внешняя и внутренняя политика властей родит перманентную оппозицию власти. Властители меняются с калейдоскопической скоростью, а страна стоит, мало того, побеждает величайшие в истории вражеские армии (такие, как армии Наполеона и Гитлера). За счёт чего?
Словами это объяснить нельзя, ибо русский дух, заставляющий свой народ всякий раз подниматься из пепла, нельзя потрогать руками.

***

Соображения Петра, которыми он руководствовался, строя «храмину Российской государственности», через 100 лет после его смерти, уже не были никому понятны. «Регулярное» государство, где все до единого всю свою жизнь служат и служат до гробовой доски, не считаясь ни с личными, ни с семейными интересами, но лишь с государственными, ради мифического «всеобщего блага», – химера своего времени, разделяемая Петром. Она (эта химера) умерла вместе с его эпохой, на ее смену пришли с Запада другие утопии «равенства и братства», точно также не имеющие с российской реальностью, ничего общего, излагавшиеся в трудах А.Смита, Прудона, немецких мыслителей – Гегеля, Маркса, Энгельса и др. Эти лучезарные перспективы построения «справедливого общества» с радостью были подняты  на щит уже в XIX веке праздной дворянской прослойкой (плоти от плоти Петровских реформ), стремящейся заполнить духовный вакуум, образовавшийся в России после Петровской «реформы духовного чина» и всей русской жизни. Они видели уже свои перспективы построения общества. Петровские замыслы, базировавшиеся на материалистической философии идеального государства, модные в XVIII веке, уже не удовлетворяло мылящих представителей дворянского сословия, увлеченного народничеством, западничеством, и впоследствии – Марксизмом.  Петровские идеи камерализма – т.е. концентрация всех доходов  в руках государства, управляемого «правильными законами», осуществляемыми, в свою очередь, полицией – «душой общества», выглядели в глазах поколений, живущих через 100 лет после Петра, кто дерзал самостоятельно мыслить, абсолютно бессмысленными. Его административные построения, в основе которых лежала знаменитая табель о рангах, выглядели подобно Египетским пирамидам, поражающим своими размерами и одновременно – полной лишенностью смысла. Зачем человеку бесконечно служить до гробовой  доски, ради чего? Разве для этого человек рождается со своей бессмертной душой? На эти вопросы не было ответа в России XIX века, и мифическое «всеобщее благо» не являлось ответом для объяснения чудовищного множества противоречий русской жизни. Постепенно эти противоречия создавали даже у самых просвещенных умов иллюзию необходимости слома всей государственной машины и заката всей славянской цивилизации, которая в сочетании со специфическим русским характером рождало иллюзию легкости, пустяковости подобной метаморфозы с русским обществом. Нужно сделать лишь небольшие несущественные подвижки в государственном механизме, как все станет на свои места, и наступит наконец вождленный век благоденствия и процветания. Вспомним первые лозунги революции «равноправо, братство, мир», а также знаменитые Ленинские слова, сказанные им про Самодержавие: «Стена, да гнилая, ткни и развалится». Такие настроения в такой махине, как Россия, не могли обернуться тем, чем они обернулись в 1917 году.
 Тем не менее, и через 100 лет после смерти авторитет Петра был велик, и порядки, установленные в его эпоху, как дань времени, продолжали тормозить развитие России, к ее пагубе. Почему все новое, что пыталось прорваться к общественной жизни, безжалостно вырывалось с корнем и преследовалось самым беспощадным образом? Почему государство, имея все рычаги управления Российской жизнью, сделало все, чтобы сохранить порядок, продиктованный сиюминутной политической ситуацией столетней давности, возникшей в контексте взаимоотношений конкретных людей? Потому что ни у кого не было ни малейшего представления о концепции развития России, реального, а не утопического. Поэтому одним – сверху – было проще не думать и сохранять старые порядки, а другим – снизу мечтать о светлом будущем. Содержание русских государственных отношений к XIX веку исчезло вместе с уходом сподвижников Петра и их приемников с политической сцены и из жизни. Осталась одна их формальная сторона, никак не связанная с историческими реалиями. Язва их – отсутствие юридического права и авторитаризм власти, не позволяющие проводить в России никакие либеральные реформы, - актуальны для России и поныне.



* * *
Петр, имея все:  богатейшие природные ресурсы, богобоязненный народ, способный горы свернуть, - если дать ему  только расправить плечи, – умудрился приложить максимум усилий, чтобы довести его до полной нищеты, поставить на грань выживания без особой на то внешней необходимости, ломая его вековые устои, помогавшие русским людям выживать в самую тяжкую годину. Для этого нужно было быть фанатиком, не видящим ничего вокруг, существующим со своими прожектами как бы в безвоздушном пространстве.
Последующие правители только загоняли джина народного недовольства в бутылку до тех пор, пока не рвануло все общество.
Осуществлялась, конечно, такая политика в правовом вакууме феодального устройства общества, где единоначальная власть самодержца являлось единственным источников закона. Члены кружка Петрашева, к примеру, были приговорены к инсценировке казни, с заменой её впоследствии на каторжные работы за одно только чтение письма Белинского Гоголю. Конечно, правовым этот приговор не назовешь. Да и само письмо сегодня читается, как простая констатция язв тогдашней России, не содержащая в себе ни клеветы ни вранья на Россию. Тем не менее тогда оно воспринималось, как крамола и покушение на основы всего общества. Юриспруденция в России всегда была на третьих ролях. Чаадаев за легкую критику власти официально был объявлен сумасшедшим с отъятием у него права вообще писать что-либо, ибо нарушил вековое табу: Поскольку в нашем государстве (начиная с Петровских времен) все благоденствует и процветает, то, соответственно, и почвы для высказывания недовольства нет, а кто не понимает своего счастья, тот сумасшедший. Что ж, вполне логично. С этим случаем перекликается другой случай, имевший место за 100 лет до этого… 
Он послужил причиной появления 16 июля 1722 года Указа Синода со странным названием «О недействительности самовльного страдания, навлекаемого законопреступными действиями». Основанием этого удивительного Указа послужило громкое дело раскольника Григория Талицкого – Левина,  призывавшего в 1721 году в Пемзе толпу к сопротивлению власти Царя - антихриста. Особенность Левина была в том, что он осознанно шел на страдания и смерть. Допрошенный под пыткой  «на спицах», он заявил, «чтоб народ им наслушался и ныне стоит он в прежнем своем мнении и в том умереть желает и пожелал волею своею пострадать и умереть».
Сия жертвенная позиция побудила сенат обратиться к народу с указом, в котором осуждались «таковые, которые от невежества и безумия, или от крайней злобы своея, аки главные враги себе сами доброхотно зла желают и здравия и жития  напрасно лишаются, прельщающиеся  именем страдания   и тем единым горькия муки и смерти себе услаждают». Это есть величайшая ошибка, ибо «не всякое страдание, но токмо страдание законно бываемое, то есть за известную истину, за догматы вечныя правды, за неприменный закон Божий, полезно и Богоугодно есть».  В России же законно страдать негде, так как «таковаго правды ради гонения никогда в Российском, яко правлславном государстве, опасатися не подобает, понеже то и бытии не может». Другими словами, поскольку опасаться гонений на правду в православном, «регулярном» государстве не стоит, то, значит, их и быть не может, а, следовательно, и страдать не за что, т.е. в России гонений на правду нет, потому что не может быть никогда! И вообще всякий религиозный порыв преступен без санкции на то вышестоящего начальства, «паче же долженствуем не дерзати сами собою на толикой подвигбез собственного божия вдохновения, яко же не дерзает воин на бой без указа начальника своего». А возжелавшие по собственному зову сердца пострадать за веру есть «треокаянный человецци», которые «прельщаются сим будущим славы мечтанием услаждающе себе: хвалим буду и блажмь ото всех, аще за сие простражду, напишется о мне история, пронесется всюду похвала, не един удивляяся скажет: о мне, великодушен муж был, царя обличал, муж лютых не убоялся! О, окаянгии сумазброды! мало таких бешенными нарицати, есть се некое зло равного себе имене неимущее». Другими словами мало сих страдальцев бешенными назвать, им и названия - то нет в русском языке! Ибо, живя в православной России не хотят блаженствовать в атмосфере, созданной «правильным» государственным устройством, значит либо сумасшедшие есть, либо, кто похуже, кого в печатных указах неудобно и письменно помянуть!
 У Советской власти, спустя 200 с лишним лет, отношение к инакомыслящим было во многом сходное с самодержавной властью, не смотря на все их кажущиеся различия в идеологии. Диссидентов  60-х-70х ХХ века принудительно отправляли в психиатрические лечебницы, разделяя точку зрения первого Российского Императора, что людям, не понимающим собственного счастья, место либо в тюрьме, либо в сумасшедшем доме.

***

Хотя Екатерина II в 1762 году своим указом даровала вольность дворянству, разрешая дворянам не служить, в мозгах, тем не менее, засела установка, что молодой человек знатного рода должен все равно служить, неся свой кирпичик в строительство государственной пирамиды, – таков был завет мятежного реформатора, прорубившего «окно в Европу». Петр видел, должно быть, государство подобием улья или муравейника, а своих подданных, соответственно, – пчелами или муравьями, не думающими ни о чем, кроме как о благе государства Российского. Наверное, первой реакцией молодого человека, вступающего на поприще гражданской службы XIX в., полного сил и мыслей, было отторжение всего этого бессмысленного нагромождения служебных инструкций и установлений, регламентирующих каждый шаг ступившего на служебную лестницу. Но в памяти был жив пример декабристов, пожелавших что-то изменить в этом царстве абсурда, и пошедших неверным путем, приведшим их к бессмысленной гибели.
 Для богатых потомков знатных родов, не желавших заживо гнить в канцелярии или отбивать ногами дробь на плацу, оставался один выход: бегство за границу. Там  они беспечно и безалаберно коротали свой век, беспорядочно меняя города, ища и не находя себя, бездумно проживая деньги, присылаемые без счета из родовых имений, легкомысленно и неглубоко увлекаясь теми или иными течениями мысли, равно чуждые и на Родине, и на чужбине. Ибо за границей русского дворянина воспринимали как крещеного татарина, а на Родине – как иностранца, невесть зачем завернувшего в Российскую глушь. Интересно, что расхождение между русскими людьми разных сословий, достигшее апогея к началу XIX века, когда барин и его крепостной холоп, жившие в одной деревне, говорящие на одном языке и исповедующие одну веру, ходящие в одну церковь, рознились по социальному статусу, бытовым условиям жизни и мировоззрению не то, что, как иностранцы, но как инопланетяне. Все эти гримасы царского строя нивелировалось в России после 1917 года, когда в одних и тех же коммуналках в соседних комнатах жили и потомки тех самых дворян, считавшимися каких-то 70 лет назад чуть ли ни небожителями, и их холопов. История смешала сословия и пласты российской жизни, которые были искусственно разведены Петром на разные полюса русской жизни.
Так, в разладе с Родиной и с собой, не найдя себя в жизни, сошло на нет поколение Герцена и Огарева, в бесплодных спорах растративших свои лучшие жизненные силы, и это было одно из первых потерянных поколений России, рожденных революцией реформами Петра, могущих послужить прогрессу, но не востребованных временем.
В самом деле: вначале, будучи искусственно разделены с более низкими сословиями России, и помещены на политический Олимп, передавая  титул только по родовому признаку, они были забыты на этом Олимпе после указа Екатерины, отменившей их обязанность служить, и таким образом, порвавшей последнюю нить, связывающую их необходимо с другими сословиями России.
Екатериной II знатные отпрыски были помещены в вакуум своего узкого круга, куда был доступ лишь избранным и закрыт вход для посторонних. Естественно, это привело в скором времени к деградации и вырождению дворянства. Лишенные необходимости добывать хлеб в поте лица, не обремененные обязанностями перед государством, они оказались первыми, кто восстал на власть, даровавшей им неслыханные привилегии и которых они оказались не в состоянии «переварить». Можно было сказать, что Самодержавие «пригрело на груди змею», но и вся его политика по отношению к собственному народу была змеиной: загнать народ в стойло и заставить служить себе до седьмого пота, ничего не давая взамен.
В структуре бюрократической государственной машины, созданной  Петром, мыслящему, живому человеку, личности (в независимости от сословия) не было места. В этом нет ничего удивительного, ибо образ мысли Петра был вполне ортодоксален, или, как сейчас сказали бы, сектантский. Строй, им насаждаемый, базировавшийся на жесткой иерархии высших чинов над низшими, не терпел никаких корректировок и изменений, неизбежно вносимых временем, ибо жестко выстроенная государственная бюрократическая структура рухнула бы, стоило выдернуть из нее хоть одно звено. Государственный механизм как бы застыл в своей эпохе, и пестование его абсурдных установлений ещё в течение последующих двухсот лет  не могло не привести к взрыву. По сути, лучшие молодые, образованные люди России, чья молодость и зрелость пришлись на годы правления Николая I составили первую волну русской эмиграции. Сколько их потом было – этих волн уже в XX веке! С устранением из повседневного быта правящих классов религиозных обрядов, являющихся основой быта народного, и вообще, основой русского самосознания в допетровской России, залогом жизнеспособности народа, русская общественная жизнь дала сбой. Причина его была в том, что верхушка дворянства с одной стороны льнула к трону, т.к. была обязана ему всем, с другой же, лишенная (точнее «освобожденная») от духовного авторитета церкви искала ему замены и быстро нашла – в веяньях западных социалистов и позднее – в Марксизме.
Именно отделив дворянское сословие от других, самодержавие сделало из него первых революционеров, ибо декабристами были как раз лучшие представители знатнейших родов. Только в восстании 14 (26) декабря 1825 года принимали участие 8 князей и 3 графа, т.е. представители высшей титулованной знати. В «Русской правде», составленной Пестелем, был пункт о том, что мужик должен получить свободу и половину пахотной земли.
 Декабристы, за ними - Герцен (которого они «разбудили»), продолживший борьбу с самодержавием, выпуская за границей свой «Колокол». Налицо был раскол дома  российской государственности, построенного Петром,  а «царство, разделенное в себе, не устоит». Понимал ли Петр, что, готовя свои реформы, он готовит раскол общества, который чреват со временем социальным взрывом? Думаю, ему было не до того, слишком он был поглощен решением прикладных задач, с его реформами связанными. А после его смерти исправлять что-то в заложенном им социальном механизме стало уже некому.
Вспомним, что 200-летний Синодальный период русской церкви во главе ее стояло лицо светское, смотрящее в 1-ю очередь на правительственные нужды, а уже после - на нужды духовные. И если для высшего сословия духовный вакуум заполнялся произведениями западной философии, то народ, в отсутствие слова Пастыря, отведенного от него властной царской рукой,  заполнял пустоту духовными  миазмами, всегда, впрочем, присущими ему на протяжении всей его истории – суевериями, пьянством, спесью, дикостью. Словом, всем спектром человеческих страстей, выплескивающимся, в отсутствие Бога,  в буйство и непредсказуемость русской натуры, выкованной её прошлым. Помноженные на Российскую ширь и неохватность российских  просторов, они приводили к крестьянским войнам и бунтам, апофеозом которых стало восстания Емельяна Пугачева и Степана Разина.
* * *
Процесс накопления противоречий российской жизни к середине XIX века приобрел необратимый характер, иначе откуда у нас после революции оказалось столько заплечных дел мастеров, в массовом порядке готовых на любые мерзости, творимые в ХХ веке при Советах, взявших всех своих соотечественников, не желающих быть заодно с коммунистами, в заложники? Отмена крепостного права только ускорила процесс разрушения российского общества, ибо краеугольные камни общества – крестьянская община и земля сдвинулись со своих мест. Сделав землю предметом купли-продажи, Россия перестала быть патриархальной страной с царем-батюшкой во главе, ибо рыночные отношения, хотели того власти или нет, разрушали связь царя и народа и, как писал Некрасов в своей повести «Кому на Руси жить хорошо»:

Порвалась цепь великая,
Порвалась – расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим – по мужику!..

Царь переставал быть необходимой данностью России с разрушением крестьянской общины.
Жизнь и смысл выходили из Петровской модели России, как воздух из дырявого мяча. Помещики с приходом в деревню рыночных отношений после реформы 1861 года быстро разорялись, продавая свои родовые поместья. Деревня с её вековыми устоями, и казалось, незыблемым, вековым крестьянским укладом начала вырождаться.
Вырождению физическому, как известно, предшествует деградация духовная. Так, на всех Престольных праздниках в деревне вошло в традицию напиваться до омертвения, – традиция, занесенная из города. В книге воспоминаний  «Далекое близкое» Ильи Репина в разделе «Бурлаки на Волге», главе «Ширяево» есть описание его жизни в деревне,  где он (в компании с другими художниками, занятыми каждый своими работами) писал своих знаменитых «Бурлаков на Волге».  Репин повествует о том, как столкнулся с дикими, дремучими суевериями народа,  недалеко ушедшего в духовном развитии от своих предков дохристианского периода истории Руси. Деревня эта находилась недалеко от Столицы.  Вот один описанный им эпизод: «…Я подсел в сторонке и вижу: прекрасная группа детишек лепится на импровизированных ступенях Волги.
Дети сначала почти не обратили на меня внимания и потому все больше о чем-то болтали между собою и играли в «черепочки».
«…- Детки, - говорю я громко, когда почувствовал, что ко мне достаточно привыкли, - посидите так смирно, не шевелясь; каждой, кто высидит пять минут, я дам пять копеек.
Девчонки это сразу поняли, застыли в своих положениях, и я – о блаженство, читатель! – я с дрожью удовольствия стал бегать карандашом по листку альбома, ловя характеры, формовки, движения маленьких фигурок, так прелестно сплетающихся в полевой букет… Будто их кто усаживал».
«…Весь мир забыт; ничего не нужно художнику, кроме этих живых форм; в них самих теперь для него весь смысл и весь интерес жизни». «Счастливые минуты упоенья». «…Словом, художник счастлив, наслаждается и не видит ничего кругом… Какая-то баба пришла, остановилась… Но я почувствовал инстинктивно, что она в волнении. Взглянул на нее: она стоит в каком-то оцепенении. От моего взгляда она попятилась исчезла… Пришла другая баба, что-то прошептала девчонкам; эта вдруг схватила за косенки одну девочку и вытащила ее наверх, откуда уже спускались две новые бабы: одна из них презлющая с хворостиной в руке… И начались громкие ругательства. Нигде так не ругаются, как на Волге.
- Чего вы, чертенята, сидите? Разве не видите? Ведь это сам дьявол, он вас околдовал… Бросьте деньги: это черепки! Врт завтра увидите сами… И вдруг стала хлестать хворостиной  без разбору весь мой живой цветничок.
Девочки завизжали, побросали пятачки… Рассыпались мои натурщицы все и сейчас же все исчезли за подъемом. …ко мне уже спускались около десятка баб и трое мужиков. Все они таинственно шептались. Подступили. Лица злые.
-Ты чаво тут делаешь? – спрашивают меня, как мошенника или вора».
У Репина спросили паспорт.
«За это время группа, окружавшая меня, значительно увеличилась новопришедшими бабами и мужиками; все что-то шептали, указывали на пятачки, все еще валявшиеся тут же, и делались все мрачнее и злее».
(Как видим, главная мотивация толпы – все более сгущающаяся злоба - С.С.)
Репин вынес им свое свидетельство, выданное Академией художеств.
«- Да разве такие пачпорта? Это не пачпорт!.. Ты, брат, зубы-то не заговаривай, видали!
- А что тут написано? … - А ты прчитай, ведь мы народ темный.
- Да читайте сами, а то, пожалуй, не поверите, - возражаю я.
Оказалось, во всей честной компании на тридцать душ обоего пола – ни одного грамотного.
- Ну что же, - позовите дьячка какого-нибудь, - советую я.
… Уже по дороге, когда меня вели, как пойманного преступника, многие… приставали и довольно нахально напирали на меня в толпе, готовясь «проучить».
Теперь, в ожидании писаря, толпа росла и загородила все улицы перед нашей квартирой; работы в поле кончились, обыватели освобождались и ехали и шли к избам.
Ко мне подступали все ближе и рассматривали с желанием сорвать зло».
(Опять это зло, откуда его столько в христолюбивых мужичках и бабочках к незнакомому человеку? – С.С.)
Кончилось тем, что писарь, наконец, пришел.
«Ему передали мой паспорт. Он грамотно прочитал его, но, вероятно, быстрее, чем способно ухватить ухо простолюдина. (Ну еще бы, все уже настроились, а тут такой поворот! – С.С.)
- А это что же за печать такая? – ткнул большим черным пальцем ближайший мужик в мой паспорт у писаря.
- А это: «Печать императорской академии художеств…» - прочел казенно писарь, поворачивая круг.
Эффект вышел, превзошедший все мои желания.
Толпа вдруг замерла и попятилась назад; тихо, инстинктивно стали бойцы-дерзилы стали затаскиваться друг за дружку.
Как будто даже все лица вдруг потемнели; глаза уже смотрели или в землю, или вбок куда-то с явным намерением скрыться».
Эта картина, описанная Репиным, странным образом перекликается со случаем, произошедшим с английским зоологом Дж. Дарреллом в совсем другом месте, и другое время, а именно, в западноафриканском Камеруне через 70 лет после описываемых событий. Рассказывает он об этом в своей книге «Гончие Бафута». В ней есть сцена посещения местного базара:
«Моих помощников и шофера засосало в красочном водовороте толпы, как муравьев в банке патоки, и я оказался предоставлен самому себе. Я немного побродил вокруг, потом подумал, не поснимать ли жителей горных селений, вынул фотоаппарат и стал наводить на фокус. Что тут началось! Ад кромешный: торговцы вмиг побросали свои товары и все пожитки и с дикими криками кинулись в ближайшее укрытие. Я даже растерялся – ведь африканцы обычно очень любят сниматься – и спросил у стоявшего рядом хауса, что случилось. Последовало любопытное объяснение: видимо, горцы уже знают, что если фотоаппарат направить на человека, потом получается его портрет. Но они твердо уверены, что вместе со снимком к фотографу переходит частичка души того, кто фотографируется, и, если снимков сделать много, фотограф обретет над ним полную власть. Отличный пример колдовства вполне современными средствами: в старину вы получали власть над человеком, если завладевали прядкой его волос или обрезками ногтей; в наши дни для той же цели, очевидно, вполне годится фотокарточка».
Если крестьяне в России набросились на художника, пытавшегося нарисовать портреты их детей, то африканские – бросились в рассыпную от фотографа. Как видим, отличие поведения белых аборигенов от черных – лишь в цвете кожи и большей агрессивности первых. Остальные отличия, к сожалению, не просматриваются.
 Итак, толпа на полном серьезе приняла Репина за колдуна, считая, очевидно, что художник, рисуя портрет, забирает и душу изображаемого, а полученные от него деньги превращает в черепки. Ну а злости в каждом от этой беспросветной жизни – всегда неисчерпаемые горы. Репина спасло свидетельство с печатью императорской академии художеств, толпа среагировала на ключевое слово императорская, остальное они вряд ли поняли. Можно себе представить, что творилось в деревнях спустя 25 лет в революцию 1905 года, когда те детки, воспитываемые этими мамками и папками, выросли; когда помещиков уже не могли спасти никакие вверительные императорские грамоты; когда с этой дремучей, озлобленной, агрессивной массы сняли намордник самодержавной власти. К 1917 году, спустя 12 лет после первых крестьянских погромов все предпосылки к гибели деревни, путем создания в ней будущих колхозов и ликвидации кулачества, как класса, окончательно созрели: крестьяне по личной инициативе пережгли все помещичьи усадьбы, а те, которые уцелели, были превращены в крестьянские коммуны, куда вселялись вместе со скарбом и домашним скотом, благодаря чему через год  - другой усадьбы превращались сначала в свинарники, а после - в руины. Это тогда никого уже не волновало. Конечно, высвободив бунтарскую энергию деревни, большевики спровоцировали огромный небывалой мощности социальный взрыв, от которого Россия до сих пор не оправилась, поселивший голод и мор, сопровождаемый людоедством в том же Поволжье. Залежи злобы, накопившиеся за 200 лет Петровских реформ, уничтожали в первую очередь тех, кто ее породил, т.е. можно сказать, крестьянство само приложило руку к уничтожению самого себя.

* * *

Из Репинских воспоминаний, мы видим, что местное население видело в приехавших из Петербурга художниках колдунов, исходя и из их городского платья, и нездешних привычек, и еще особенно потому, что они не напивались, как свиньи, на престольные праздники, что было, очевидно, святой обязанностью каждого местного жителя. Вот что мы читаем у Репина в том же разделе «Бурлаки на Волге», главе «Цепью к антихристу» про деревенские праздники: «Без смеха не могли мы вспоминать только что прошедших праздников Петра и Павла… Вся улица была грязна и пьяна. Ватага мужиков или парней, взявшись за руки и растянувшись поперек всей широкой улицы, горланила во всю глотку, кто в лес, кто по дрова, какие-то песни, «писала мыслете» по всей длине улицы, вдоль над Волгой, и бесстрашно шлепала лаптями по глубоким лужам.
Я заметил, что некоторые, особенно молодые парни, даже не будучи пьяными, нарочито притворялись такими – «до положения риз». Это, оказывается, поднимало их в общественном мнении деревни; да, во всяком обществе свое общественное мнение: значит, есть, на что пить, значит, не дурак, может заработать. Эту мораль мы узнали потом».
Беда обществу, в котором пьянство начинает считаться доблестью, не то ли прививал и Петр на своих ассамблеях, где водку разносили ведрами. Великий шкипер мог бы «гордиться», что навязываемые им обычаи докатились и до самых низших слоев общества – крестьян самой последней деревни.
Читаем далее: «…Мужики же с каким-то особым уважением относились к нам, непьющим. Например, даже будучи как стелька, еще издали шатающийся мужик, испачканный, как и все они, в грязи, завидев нас, приободрялся, окидывал себя пьяным взором, становился, держась за изгородь или за угол избы, в почтительную позу, снимал шапку, если она была на голове (большей частью гуляли безшапок)кланялся нам низко с риском падения и говорил каким-то раскаянным голосом: «Ваше благородие, простите меня, Христа ради…».
Я думаю, Репину было бы сейчас не до смеху, пережив подобную встречу в современной русской глубинке и если даже вспомнить, что творилось там, в годы 3-х русских революций.
 Какой уж тут духовный авторитет церкви - ведь при каждой деревне была приходская церковь, и народ ходил туда причащаться! Так же волна массовых поджогов помещичьих усадеб, прокатившихся по деревням 1905 – 1907 гг., когда помещики бежали в город, свидетельствует, что церковь уже не могла обуздывать буйные умы, чтобы справиться с народными волнениями, что она дискредитировала себя за 200 лет управления ею самодержавием. Тем, что освящала все его преступные начинания.
Если раньше в христианских праздниках главный смысл был  духовный, как повод для более строго бдения над сердцем, то теперь к концу XIX века, они превратились в повод выпить, т.е. выполнить действие, к которому ни церковь, ни само Христианство не имели никакого отношения.  Печальное, но, тем не менее, закономерное следствие ослабления авторитета Церкви, ее назначения, как спасительницы душ. Здесь мы видим, так сказать, реальные плоды духовных реформ Петра, к чему привели они церковь и вверенную ей паству.
Дальше – больше. Волна погромов и поджогов в 1905 – 1907г.г., и затем 1917 – 1920-х годах прошлого столетия показало истинное положение вещей в деревне – состояние людей было вполне скотское: озверение и кровожадность  дошли до такой температуры, что встал вопрос о самом дальнейшем существовании деревенской общины. Гражданская война посеяла вражду не на жизнь, а на смерть между ближайшими родственниками. Крестьянская община нашла свое будущее в колхозном строительстве. Сейчас, спустя 20 лет после развала и самих колхозов, от деревенской общины, как формы общности сельской жизни, не осталось практически ничего.
Иностранцы называли Россию колосом на глиняных ногах.  События I Мировой и последующей гражданской войн показало верность этого определения. Но откуда все-таки у сложившегося катастрофического состояния России «ноги растут?» Разобраться в этом вопросе непросто, и однозначного ответа дать нельзя. Но мы предложим свою версию событий. Отрубил ей здоровые ноги и поставил на костыли и протезы своих «прогрессивных» нововведений Петр I. От них в России начались гангрена взяточничества, безбожия и бездуховности, обернувшись неким моральным ступором общественной и политической жизни, накануне падения царской империи. Через 200 лет после появления на русской земле первого Императора Всероссийского Россия упала, захлебнувшись в рвоте и испражнениях, которыми, по свидетельству А.Бунина в его «Окаянных днях»,  были залиты в декабре 1919 г., когда он бежал из Москвы в Крым, все железнодорожные  пути и платформы, от Москвы до Орши.
Вот слова прощания писателя с Родиной:
«А потом я плакал слезами и лютого горя и какого-то болезненного восторга, оставив за собой и Россию и всю свою прежнюю жизнь, перешагнув новую русскую границу, границу в Орше, вырвавшись из этого разливанного моря страшных, несчастных, потерявших всякий образ человеческий, буйно и с какой-то надрывной страстью орущих дикарей, которыми были затоплены буквально все станции, начиная от самой Москвы и до самой Орши, где все платформы и пути были буквально залиты рвотой и испражнениями...».


Рецензии