2 часть. 4 гл. Каннибализм

4 глава.

Каннибализм.


В большинстве мифологических систем существуют мифы о возникновении каннибализма, в которых этот акт порождает серию подобных же актов и иных злостных человекоубийств.
Так, в мифологии североамериканских индейцев оджибве всякий отведавший человеческого мяса становится великаном-людоедом виндиго.
В греческом мифе Тантал с целью испытания угощает богов мясом своего сына Пелопа, отчего происходят все несчастья его рода: Атрей, сын Пелопа, мстя за обиду, нанесённую ему братом, Фиестом  подаёт последнему на пиру мясо его детей; дальнейшая цепь убийств, среди них - матереубийство, составляет сюжет "Орестеи" Эсхила.
Миф о возникновении каннибализма часто сопряжён с мотивом потери человеком бессмертия, т.е. вариантом "грехопадения".
Нередко ответственность за возникновение каннибализма возлагается на женщину - виновницу грехопадения и в известном библейском мифе об Адаме и Еве (притом, что в реальности участие женщин в людоедском пиршестве часто табуируется, как табуируется иногда и вкушение женской плоти). Мотивы каннибализма наличествуют также и в космогонических мифах. Таков миф о Кроносе, пожирающем своих детей. В астральных мифах божества, отождествляемые с небесными телами (солнцем, луной), поедают своих детей - звёзды, которые в свою очередь представляются людоедами в некоторых других мифологиях.
Каннибализм характеризуют мифологические персонажи самого различного уровня. В древних мифологиях он присущ верховным божествам (ср. культ Зевса Ликейского с человеческими жертвоприношениями и последующей трапезой как бы от имени бога или вместе с самим богом ; человеческие жертвы Дионису, древнекельтские, полинезийские культы и многие другие); по мере распространения запрета на каннибализм его всё больше относят к низшему миру чудовищ-людоедов, великанов, ведьм и т.п. Среди подобных существ – славянская баба-яга, античные стриги, чудовище-вампир с железным ногтем на ладони у африканского племени покомо в Кении или же длиннозубое чудовище с глазами на подошвах у готтентотов; чудовищем-людоедом нередко представляется сама смерть (у африканского племени на Берегу Слоновой Кости). Людоедами бывают обычно оборотни волк-оборотень в европейском фольклоре, оборотень-гиена у африканцев, колдуньи-оборотни, превращающиеся в слонов, змей, сов и т.п., у племён Гвинеи, и злые духи - насылатели болезней и эпидемий.

Обоснования ритуального каннибализма, находящие отражение в мифологических сюжетах, довольно сложны и противоречивы. Среди них выделяется в первую очередь мотивировка, восходящая к анимистическим представлениям и связанная с так называемой симпатической магией. Согласно этим представлениям, в людоеда переходят качества съедаемой жертвы, прежде всего сила, крепость. Поедание частей тела убитых врагов может, однако, производиться и ради обретения господства над душой врага, вплоть до полного её уничтожения.
Следует также упомянуть мотивы каннибализма как эксцесса экзальтированной любви. Объяснение этому находят либо в стремлении к возможно более полному овладению партнёром и оральном эротизме. Записанная римским писателем Авлом Геллием легенда об Артемисии, которая выпила чашу с прахом своего возлюбленного мужа Мавсола. Существуют мотивы и шире - в семантической близости еды и любви (еда часто выступает в фольклоре как метафора интимной связи), в параллелизме эротического и пищевого кодов.
Так же, наряду с ритуальным есть и вынужденный каннибализм, пример которого можно было увидеть во время войн или катастроф. В годы блокады Ленинграда был факт употребления тел погибших в пищу жителями города.

Реальность каннибализма — это реальность нечеловеческого, беззаконного опыта, а значит, опыта божественного. Людоед — нелюдь, и само его существование, вынесенное на границу социального общежития, символично, представая пограничным к человеческому сознанию и социальному порядку.
По изложению Секста Эмпирика , для стоиков «примером их благоволения к умершим будут наставления в людоедстве». Ведь они считают, что нужно есть не только мертвых, но и свое собственное тело, если случится какой-либо его части быть отрезанной. Хрисипп сказал в труде «О справедливости» так: «Если отпадет от членов тела какая-либо часть, годная в пищу, то не следует зарывать ее, ни отбрасывать в сторону, но надо съесть ее, чтобы другая часть возникла из наших частей».
В сочинении «О долге», рассуждая о погребении родителей, он выразительно говорит: „По кончине родителей надо погребать их как можно проще, как если бы их тело ничего не значило для нас, подобно ногтям или волосам, и как если бы мы не были обязаны ему подобным вниманием и заботливостью. Поэтому если мясо родителей годно для птиц, то пусть воспользуются им, как следует пользоваться и собственными членами, например, отрубленной ногой и тому подобным".

Людоедство «деформирует» однозначность (единичность) соотнесения конкретной личности и конкретного тела. Тело, не обладающее ценностью индивидуальной конкретизации, представимо в контексте его исключительно обобщенной оценки: ценность мускульной силы, объект сексуального удовлетворения, объект питания, но не ценность, определяемая личностными характеристиками. Животный мир выступает в данном случае в функции удобной аналогии, но аналогия эта остается все-таки частичной и требующей какой-то дополнительной системы отсылок, которые бы сопоставлялись с чем-то большим, чем только с животным миром. Людоедство противостоит, прежде всего, социальному порядку и именно в этом качестве оценивается как «нечеловеческое». Историки сообщают о казни доносчика Филолога, выдавшего убийцам Цицерона: вдова Квинта, брата Цицерона, Помпония, получив право на расправу с Филологом, «заставляла его отрезать куски мяса от собственного тела, жарить и есть их».

В функции идеологической метафоры людоедство означает нарушение табу, маркирующего границу социального и антисоциального, и вместе с тем напоминает о действительности самого антисоциального.
Именно с такой, функциональной, точки зрения каннибализм подобен инцесту — нарушению другого важнейшего для европейского мира табу. В вышеупомянутом мифе об Атрее Фиесту, просящему у оракула средство отмщения, оракул велит вступить в сношение с собственной дочерью, от которой родится будущий мститель — Эгисф. В мифе о Климене и его дочери Гарпалике тема инцеста также соседствует с темой людоедства: дочь состоит в кровосмесительной связи с отцом, пожирающим родившегося от него сына.

Средневековые карты заочно именуют неизведанные земли как земли людоедов. Людоедство обнаруживается или, точнее, предполагается там, где важно провести демаркационную линию: свое — иное, законное — беззаконное, правоверное — еретическое.
В «Откровении» Мефодия Патарского содержится замечательный рассказ о походе Александра Македонского до земли, где обитают людоеды. Устрашенный Александр молится Господу и с его помощью запирает людоедов в северных горах. Далее следует эсхатологическое видение времен, когда заключенные людоеды выйдут из своего плена и двинутся на юг. Предводительствуют людоедами языческие цари, в частности упоминаемые в Библии Гог и Магог. Их облик чудовищен: одни из них имеют песьи головы, другие крылаты и звероподобны. «При виде их придут в смущение люди и начнут они бегать и укрываться в горах и в пещерах. И в гробах умирать начнут от страха при виде их. И будет некому хоронить их грешные тела. Ибо люди, шедшие с севера, есть начнут плоть человеческую и кровь людей пить, как воду. И все есть начнут нечистых и гнусных змей и скорпионов и других гадов, и зверей всяких, и мертвечину всякую». Бог допускает бесчинство в наказание за человеческие прегрешения: это то, до чего дошел сам человек и за что он должен ответить перед Господом. В конечном счете, Бог поразит людоедское воинство, но произойдет это не ранее, чем человек в полной мере испытает меру своей греховности.
Так же, как и каннибализм, очень актуальна тема вампиризма. Это ответвление, шедшее не от валахского графа, а от ритуального выпивания крови человека вождями древних племен. Современные же вампиры делают это по разным причинам, например, от так называемой болезни «???», вызывающей боязнь яркого света и при которой организм человека требует некоторое количество крови в день.
В понимании каннибализма сам 3. Фрейд исходил из рефлексивной равнозначности актов поглощения и присвоения. В «Тотеме и табу» утверждается, что, «вбирая в себя части тела какого-нибудь лица посредством акта пожирания, усваивают себе также и свойства, которые имелись у этого лица». По сюжету рассматриваемого Фрейдом «убийства отца» и «тотемической трапезы» акт каннибализма наделяется филогенетическим смыслом: съедая отца, дети присваивают себе часть его силы и отождествляют себя с ним, и, значит, — замыкают определенную филогенетическую трансформацию: они становятся теми, кем уже были, они становятся сами собой.

Эстетическое «оправдание» жертвенному каннибализму и каннибализму вообще было дано уже модернизмом, и в частности русским символизмом, противопоставившим косности унылой «повседневности» XIX века эпатаж исторических и мифологических прецедентов. По воспоминаниям П. Минского, такой авторитет раннего русского символизма, как Александр Добролюбов, мистифицируя знакомых намеками о совершаемых у него дома языческих обрядах, читал своим знакомым «поэму в прозе, в которой рассказывалось, как несколько молодых людей пообедали „кубическим куском" жареного человеческого мяса. На все вопросы автор отвечал двусмысленною улыбкой, ничего не имея против того, чтобы мы видели в нем одного из сотрапезников».
Современные авторы пишут об этом более открыто. В.Сорокин в сборнике рассказов «Пир» имеет небольшую историю «Настя». В ней рассказывается про небольшую русскую семью 19 века, и родителей, которые заживо зажарили в печи и затем съели за ужином свою 16-летнюю дочь. За трапезой они рассуждали, какая из частей вкуснее: «Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато белое мясо с желтоватой полоской жира, потек сок».

В Европе и США актуальность темы каннибализма совпала с расцветом эзотерических —  неоязыческих и сатанинских — движений в 20—30-е годы и достигла нового пика в 70—80-е годы в атмосфере очередного бума, возникшего вокруг темы сатанизма. Вослед средневековой традиции, живописавшей шабаши ведьм и евреев-кровопийц, современные слуги дьявола также изображаются вампирами и людоедами. Так, например, в столь важной для американской культуры «Книге Мормона» приводится описание зверств, учиненных враждующими ламанийцами и нефийцамн. Ламанийцы кормят пленных «женщин телом их мужей, а детей — телом их отцов».

Апология каннибализма в тех или иных случаях очевидно провокативна и имеет своим объектом не столько само людоедство, сколько абсолютность связываемого с ним табу. С рациональной и с исторической точек зрения табу это не безусловно — людоедство может быть оправдано или, но меньшей мере, спровоцировано. Но если человек может оказаться людоедом, почему он не должен им быть? Вопрос о людоедстве ставится с этой точки зрения, прежде всего, как вопрос о самом человеке — о том, кем он может и кем он должен быть.