часть два

Сидя в маршрутке я отодвигал ногу от его ноги, чтобы он не ощутил моей дрожи, и молчал, чтобы он не услышал моего неверного надломленного голоса, и хотел чтоб только и он молчал, еще хотя бы немного, еще чуть, но, видимо, все это тщетно, поскольку он повернул голову, широко и беззаботно улыбнулся, и заговорил сам:
- да все нормально, чувак, - сказал он, скалясь, - все просто чудно…
- что, блять, чудного, - нервно прохрипел я, во рту словно что-то порвалось, я прокашлялся, - мы только что ларек бомбонули, - сказал я, чуть громче, чем следовало, но благо, по-моему, никто не услышал, впрочем, если бы услышал, то что? Т., по-моему это вообще не заботило. Хотя, говорил он и радостно, но тихо, сдержанно:
- ну вот!
- что вот?! – злился я.
- вот это и чудно, - беззаботно выпалил он.
После этого всего он заметно повеселел, словно только что вышел с кабинета, успешно сдав экзамен. Успешно ли? Но, так или иначе, это уже в прошлом, могло быть и хуже…

Я отвернулся. Мы еще немного помолчали. Дрожь утихла. И когда я ощутил, что вернул покорность голоса, то заговорил:
- куда теперь? – спросил я, - еще куда-нибудь, еще на какую-нибудь окраину?
- о, а это идея, хотя нет, давай все же отложим до завтра, - заулыбался он, и продолжил, - а сейчас можем поехать ко мне, да, ко мне, псину надо выгулять, а то насрет где-нибудь на дядин диван, будет тогда…
- все равно, к тебе так к тебе, лишь бы куда подальше, - сказал я, отворачиваясь к окну, за которым уже сложно было что-либо разобрать, только размытые пятна, то ли дождь моросил, то ли туман опадал, то ли выпал первый снег, не знаю, не важно, - ну ты все же придурок, - сказал я, не поворачиваясь.
Он только рассмеялся. Блять. Лучше бы он хотя бы еще немного помолчал, лучше бы… не в силах подавить то, что внутри, оно выливалось, нервное, отравленное…
- нет, что здесь смешного, чего ты ржешь? Ты мог бы хотя бы предупредить меня…
- а ты бы пошел? – не переставая хихикать, спросил он.
- не знаю… может, и пошел бы…
Он снова рассмеялся:
- да кому ты заливаешь, ты бы, и пошел?!
- пошел бы!..
- не смеши меня, ты бы сосссал, ахах, поэтому, считай, я тебе помог, скинул оковы, освободил, показал новую грань, я, считай, твой проводник в неизведанное…
- новую грань?! Новую грань он мне показал, гондон ты, натянул воротник на нос, видите ли, холодно ему, а я стоял и светил ****ом…, - я оглянулся по сторонам, никто, вроде, не интересуется нашим разговором, маршрутка полупуста, - вот ты кто, ясно? Гондон! Ты мог бы шепнуть мне, ну, мол, шарф натяни, нет, плевать, стой, светись… сука…, - меня опять начало нести, я отвернулся, вжавшись в холодный бок перегородки.
- да уж, признаю, я гондон…, - сказал он. Я не оборачивался, но так и видел эту его кошачью улыбочку, - надо было предупредить…
Он почти никогда не спорит, никогда не реагирует на оскорбления, и всегда делает то, что взбредет в его больную голову. Иногда его несет. Но не так как нас всех. Мотив его действий редко бываю понятными, во всяком случае, сразу, ибо потом все может открыться. Словно игра, просчитанная наперед. Посоветовавшись с собственными бесами, он начинает игру… от этих мыслей мне становится не по себе. От любых мыслей мне становится не по себе. Но в меня заложили вопросы, которым нужно дать ответы… прокашлявшись, я снова заговорил, спросил:
- а ствол этот твой, он что, настоящий?
- о-о, - потянул он, и нагнулся к моему уху, и доверительно прошептал, - если бы настоящий, то я непременно им бы воспользовался, непременно всадил бы пару резинок по сиськам этой корове.
- совсем уже, блять…
- да расслабься ты, я же шучу, что я совсем отморозок…
- а кто тебя знает…
- просто хватит ныть! – он легонько толкнул меня в бок, но, не знаю, совсем легонько, но по телу разлился холодок, и договорил свое, - или ты хотел отправиться домой, жрать кашу или че ты там жрешь, и потом долго дрочить в ванной…
- какое тебе дело, что я там жру! – зло хрипел я, - и кроме того, как дрочить в ванной, у меня еще есть много других полезных дел, - прорычал я, и тут же задумался, какие это у меня полезные дела есть; за все двадцать лет своей жизни я не смог вспомнить ни одного. Его, видимо, занимал тот же вопрос, поэтому, уставившись на меня своими чуть искрящимися глазами, он продолжал донимать:
- да ну, это какие там у тебя полезные дела? За сестрой подглядывать что ли? Или ботинки папаше чистить?
Я подумал, что это уже перебор, вообще, что этот придурок сейчас несет, и хотел было обрушить на него свой гнев:
- слушай, ты!
Но он, приобнял меня за плечи, наступив на горло моему гневу своими словами:
- да ладно, дружище забудь. А то, что произошло сегодня, это было правильно, потом узнаешь, почему. И бабу эту я знаю, ну, как знаю… в общем, позже все узнаешь, что к чему, а сейчас просто расслабься и приготовься к отвязному вечеру, ясно?
Промолчал.
Ох, этот сукин сын умеет оскорбить, подколоть, да так, что какое-то время охота распять его, но вот уже он скорчил такую мину, сказал такие слова, что от злобы на него и следа не осталось, и злишься ты уже на себя.
Я смотрел в окно.
Он наконец-то замолчал.
Совсем уже стемнело.

Мы проезжали мимо станции метро. Люди, входящие и выходящие, раскрывали и закрывали зонты. Дождь. Дождь припускал сильнее. Я уже успокоился, и даже чувствовал некое расслабление, приятную усталость, что ли. Когда не охота выходить из маршрутки, а охота ехать, ехать, а за окнами пустота, осенние пустоши, дождь обрушивается на город, на крыши, потом снег, а ты все едешь, прислонившись к стеклу, пока  наконец-то не наступает утро, а с ним весна. Мать ее, весна, наша первая весна… я уже хорошенько выучил, что от хорошего к плохому всего один шаг и обратно, поэтому не стоит обольщаться, ощущая счастье, не стоит унывать, оказавшись в болоте. Божья благодать распределяется неравномерно. Во всяком случае, сейчас, вспомнив о ней, я снова ощутил себя несчастным. Вспоминая о ней, я всегда чувствую себя несчастным. Я забыл о ней, а сейчас вспомнил… я подумал, что ей бы непременно понравился этот мой поступок, представил ее эти большие глазищи, наполненные интересом и, быть может, восхищением, когда я ей все это рассказываю. Нет, ну, ясное дело, я бы не стал рассказывать, что перепугался не меньше этой тетки за кассой, нет, не стал бы, а напротив, приукрасил бы… а может, дело вовсе не в поступках, а в человеке, совершающем их, и она бы восприняла это как гадкую, отвратительную мерзость, и в первую очередь только потому, что это сделал я, а не какой-то из волосатых ухажеров. Сука! А, быть может потому, что это и есть гадкая мерзость, и как меня вообще угораздило связаться с таким подонком, как Т., и, главное, почему он так вцепился в меня, тогда еще, после этого концерта, он все время рядом, почему? Мысли, словно механизм, запустив который, становлюсь нервным, иногда нелюдимым, потому что задачи, заложенные в меня, требуют решения, вопросы, заложенные в меня, требуют ответов, коды внутри меня, ограничивающие мою свободу, требуют слома, всем этим шифрам, всем этим символам, всем этим восклицательным знакам нужно найти именение, расставить в правильном порядке, все эти замки, все эти люди, весь этот ****ый мир, все эти заряды, все эти излучения, все эти волны… я ощутил легкое похлопывание по плечу, Т говорит:
- пора выходить, дружище…
Маршрутка с присвистом остановилась. Я встал и направился по проходу. Не знаю, что делать со всем вышесказанным, со всеми этими вопросами, где искать ответы, но знаю одно – я хочу выпить, вернее, напиться, чтоб мир сузился до пятна перед моими глазами. Поэтому, оказавшись на улице, тут же лезу в рюкзак, за холодной текилой…