Все, что тебе нужно

all you need is love
love is all you need



Под подошвой мерзко чавкает, и нога погружается во что-то мягкое и зловонное. Плять! Михайлова! Порасставляла свои ящики с рассадой где ни попадя! Из окна спокойно не вылезти. То-то я думал, чего в комнате так навозом смердит! Я злобно пинаю кособокий короб с землей и иду к колодцу отмывать ботинок.

Перед тем, как опустить в сруб ведро, я долго разглядываю крохотное отражение надгрызенной луны в пахнущей тиной глубине.
Скрип ворота и лязганье цепи оглушают в деревенской тишине. В городе я спал как убитый под несмолкающий автомобильный гул, перестук поездов и уханье басов из ночного клуба. Здесь же, под далекий собачий перебрёх и комариный писк у меня разыгралась бессонница. Каждую ночь я сижу на крылечке, курю сигарету за сигаретой и отбиваюсь от комаров веткой сирени. Несчастный куст скоро совсем облысеет.

***
Если честно,  я предпочел бы спать. Потому что просто так сидеть и курить не получается. Мозг ни за что не хочет отключаться. В нем копошится сотня мыслей, и среди них ни одной приятной. Самая противная среди них – зачем я здесь? А еще более противно, что на нее даже есть ответ. Я не могу уехать! Я обещал. Я обещал, ерш твою медь, им всем светлое будущее! Лиске, Михайловой, Вовке, Игорьку, Мухе, Аньке и Таньке, Секе, Маринке, даже, черт подери, этим паразитам, Уткину и Дато! Что обидно, не я придумал этот гребаный Дом Мира, не я собрал их всех, не я нашел эту богом забытую деревню. Просто я так растерялся, когда увидел царящую здесь разруху, что сказал очень авторитетным голосом: мы сможем это сделать. И они мне поверили. Поверили в то, во что я сам ни минуты не верил, но отступать было поздно. Потому что дети уже принялись сколачивать дурацкие корявые ящики, Михайлова намешала вонючего навоза и натыкала в него будущий огород, Уткин и Дато поперлись через лес в заброшенный поселок, чтобы найти и отремонтировать нам дом на зиму. Лиска с девчонками перебрали картошку для посадки.

Только я знаю, что это все напрасно, нам здесь не выжить. Я думаю, они и сами это знают, но с надеждой заглядывают мне в глаза. Нам всем просто некуда больше податься.
Только у Михайловой есть куда вернуться. Но ей не позволит совесть. Она вообще совестливая, эта Михайлова. Готовит нам похлебку из благотворительной чечевицы, стирает разбросанную повсюду одежду, убирает, хотя никто на грязь не жалуется. А чего бы жаловаться? После питерских подвалов и бомжатников в этом сельском бараке офигеть как чисто кажется.
Детям в принципе наплевать на чистоту. Им хочется есть и курить. А из продовольствия у нас одна осточертевшая чечевица. И денег нет, и не предвидится.
Дети уже вытащили и распродали все, что было можно продать из этого заброшенного колхозного барака. Драные матрасы, мятые алюминиевые миски, оконные стекла, дверные ручки… кто-то из деревенских даже купил у них за пачку «Примы» без фильтра куски старого линолеума. Теперь мы спим на ржавых продавленных панцирных сетках, едим прямо из кастрюли, когда холодает, загораживаем окна серой волнистой фанерой, на которую никто не польстился.
А еще дети ходят по деревне, побираются, воруют овощную мелочь с огородов и клянчат курево у сердобольных мужиков.
love is all you need

Настреляв сигарет, они приходят делиться со мной, своим воспитателем. Плять! Ну какой из меня к чертям собачьим воспитатель?! Мне девятнадцать, я всего на несколько лет их старше. У меня, в конце концов, педагогического образования нет! Хотя… чем это гребаное образование помогает Уткину или Дато? Они вообще от детей стараются держаться подальше. Учителя-неудачники, не прижившиеся в обычной школе и решившие попытать счастья в приюте для беспризорников. Вся их забота – каждый вечер перепрятывать кулек с травкой, чтобы дети не нашли и не скурили.

***
О чем вообще думала Валентина, набирая таких воспитателей? Чему мы можем научить этих малолетних бродяжек? За исключением школьной программы они знают о жизни куда больше меня…
Да блин понятно, о чем она думала! Зарегистрировала этот чертов Дом Мира, нашла пару десятков беспризорников, связалась с журналистами. И вот уже на пороге благотворительные организации со всего мира. Денежки на счет, паромы и поезда с продуктами и шмотками. Знали бы эти зарубежные доброхоты, что детям достаются только чечевица и обноски, которые в самый распоследний секонд-хенд не взяли.
И воспитателей Валентина набрала таких же беспризорников, как сами воспитанники. И я, и Дато, и Уткин, мы же работаем фактически за еду и временное пристанище.
Только Михайлова работает за совесть и удовлетворяя материнские инстинкты. Их, этих инстинктов у нее так много, что они на всех распространяются, не только на детей. На нас с Лиской, на собак, кошек, хомяков, на навозные ящики с рассадой… Михайлова заботится обо всех и ничего не просит взамен. Наверное, она святая.
А я не святой. Я так многого хочу от этой гребаной жизни! Видимо поэтому она мне ничего не дает… Нет! Вру! Я неблагодарная скотина! Ведь эта чертова жизнь дала мне Лиску! Лисичку мою…
all you need is love

***
Мы никогда и нигде не смогли бы с ней столкнуться, если бы не встретились в парадной бомжатника, где ютился тогда Дом Мира. Я – художник-неудачник из Харькова, и она – пианистка из Челябинска, пролетевшая на экзамене в муз.училище. Я, отчаявшийся, злой, не желающий возвращаться в двухкомнатную хрущевку к четырем старшим сестрам и пьющей матери. И она – наивная, гордая, для которой вернуться под крыло родителей, значило признать свою несостоятельность.
Мы приехали в Питер с разных концов в одно время, а встретились через два месяца, в августе. Я сразу попал в Дом Мира, там уже работал мой харьковский знакомый. Три дня мы с ним пили дрянной питерский портвейн, а потом он встал и сказал, виновато глядя на меня:
- Пост сдал!
- Пост принял! – автоматически откликнулся я, еще ничего не понимая.
Приятель вышел за дверь и больше не вернулся. А я остался. В комнату заглянул Вовка, сказал: у тебя тихо. И уселся в уголке читать книжку про Муммитроля. Потом явился Игорек, деловито стрельнул сигарету, понюхал остатки вина в стаканах. Потом прискакала (она просто не умеет спокойно ходить), Муха, плюхнулась животом на подоконник и, махая ногами, принялась петь кому-то во дворе матерные дразнилки. Анька и Танька искали Муху, но увидев у меня краски, замерли завороженные.
Через неделю Валентина выдала мне красные «корочки» с золотым тиснением «воспитатель» на обложке.

Так я стал жить в этом бомжатнике. Таскал свои картины по салонам, мечтал, как мне однажды отвалят кучу бабок, и я сниму если не мастерскую, то хоть какой-нибудь угол и уйду к чертям собачьим из этого гребаного Дома Мира, от этих слишком недетских детей, которым я все равно ничем не могу помочь. Но за работы мне давали гроши. Их с горем пополам хватало на сигареты и кислый кофе в забегаловке на Лиговке. И я возвращался в эту дыру, убеждая себя, что Дом Мира, цитирую устав: «приют, дарующий добро и милосердие, всем, кто в нем нуждается», конец цитаты, это именно то, что мне сейчас нужно. Да! Мне, бездомному, злому, несчастному и одинокому, нужно это гребаное добро и милосердие! Хотя бы в виде грязного матраса и чечевичной похлебки. И в виде бесхитростной привязанности десятка девчонок и мальчишек, таких же злых, одиноких и никому не нужных. И все, что в данный момент я могу дать миру – это добро и милосердие, а попросту заботу, даже точнее, неравнодушие, этим детям. Я не могу дать им дом и любящих родителей, но я хотя бы могу любить их сам.

Любить?! Вот черт! Я сказал это! Я же поклялся себе не произносить фальшивых слов! Черт! Черт! Как я могу говорить о любви к ним, если сам собираюсь их предать… Но я знаю, что должен сделать выбор. На одной чашке весов Дом Мира, на другой – Лиска и…
love is all you need


***
Лиска, Лиса, Лисичка… Она тогда спала, сидя на ступеньках, уложив свою рыжую макушку в чугунный завиток перил. И совершенно не нуждалась в «проявлении добра и милосердия» и «самодовольных похотливых ухмылках наглых незнакомых парней». И, выпалив все это, она покраснела так, что веснушки на ее остреньком носу стали почти не различимы.
А потом милостиво согласилась со мной пообедать. И с голодной жадностью хлебала Михайловское чечевичное варево, и высокомерно разглядывала бурые ништяки, из которых я в третий раз пытался добыть запах и привкус кофе.
А после мы сидели на подоконнике, свесив ноги в колодец внутреннего двора, болтали ни о чем, слушали, как репетирует Щука со своим джазом, как Штангист насилует новую бас-гитару, как Ворона ругается с Глебушкой и швыряет в открытое окно украденные ими же из кафешек тарелки и стаканы, как носятся по этажам бомжатника мои дом-мировские беспризорники.
А потом прибежала ее подруга, скрываясь от сексуально озабоченного Боба Московского. За ней прибежал сам Боб. И Лиска заработала синяк на скуле, а я вывихнул правое запястье и разбил костяшки от бобовский твердокаменный череп. И, увидев, как я сполз по стенке, приложившись об нее затылком, мои «воспитанники», заверещав, набросились на Боба всем скопом, и ему ничего не оставалось, только спасаться бегством.
Утром ее подруга скептически оглядела нашу компанию, сказала: Лисица – ты дура! И ушла. А Лиса осталась. Потому что не верила в любовь, но верила в утопический лозунг:
all you need is love
love is all you need

Валентина вместо корочек воспитателя выдала ей удостоверение воспитанника, отминусовав три года от Лискиного паспортного возраста.

А Лиска и не рвалась никого воспитывать. Она вообще не горела желанием что-либо делать. Она и не умела ничего, кроме как выслушать. Мы все ходили к ней выговориться. Поплакаться на судьбу, пожаловаться, посоветоваться, поделиться радостью…
А еще она находила интересные книжки для Вовки. Переводила мои краски на каляки-маляки вместе с Танькой и Анькой. Учила Муху нотам. Сооружала из подручного шмотья какие-то невообразимо стильные прикиды для Игорька и Секи. Прослушивала все новые творения Щуки. Мирила Ворону и Глебушку. По утрам ходила на площадь стрелять для меня и Михайловой сигареты… И еще, она не брезговала обнимать и целовать наших вечно грязных, вшивых и чесоточных бомжат.
Как-то незаметно получилось, что все стали звать ее Мама Лиса. Не директора Дома Мира Валентину, не заботливую Михайлову, а именно ее.
Нет! Лисица вовсе не была при этом белая и пушистая. Она отнюдь не милая, добрая, ласковая. Совсем наоборот! Она вредная, упрямая, высокомерная, заносчивая, язвительная… но она твердо убеждена – все мы нуждаемся в любви… И она сама в первую очередь. Не знаю, может, поэтому ее так легко было полюбить?
love is all you need

Я не влюблялся в нее. Нет, честно не влюблялся! Не было дурацких этих розы-грезы-слезы, бла-бла-бла… Просто однажды понял – это она. Со всеми своими веснушками, черными лисичьими глазами, коленками, торчащими сквозь дырявые джинсы, ежиком рыжих волос и вечными своими подстебами. Та, которая на всю жизнь.
Не помню, как я признавался ей в любви. Я так перенервничал, что забыл этот момент начисто. Все помнят, кроме меня. Ну не спрашивать же мне теперь Михайлову или саму Лиску об этом!
И вообще, весь этот год я вспоминаю моментами. Смешными, дурацкими, противными, романтическими. Они пестрят в мозгу, как кадры из газетной хроники.

Вот мы выручаем из райотдела нанюхавшегося клеем Вовку. Он ухмыляется нам из-за решетки «обезьянника». На нем какая-то нелепая черная шуба…

А это Лиса утешает Маринку, безответно влюбленную в Секу. У Марины целая тетрадь исписана стишками типа «милый Сека,  дорогой, почему ты не со мной»…

Мы делаем внушение самому Секе, за то, что он учил Игорька, Вовку и даже десятилетнего Виталика целоваться с языком. Мы старательно делаем строгие лица, Сека – виноватое, а Лиска, спрятавшись за моей спиной, молча корчится от еле сдерживаемого смеха…

Мы заходим погреться в супермаркет. Желудок тут же реагирует голодным урчанием. Я вижу, как Лиска с мечтательным видом гладит по золотистому боку большую спелую грушу. Она проходит дальше, а я взмокшими ладонями неловко запихиваю грушу за пазуху. Все время, что мы ходим по магазину, от ужаса меня тошнит и колени подгибаются. Но потом все мои мучения искупает ее неподдельная детская радость и наслаждение, с каким она смакует ту грушу…

Мы отвозим в травмпункт Аньку. Она на спор раздавила в кулаке лампочку. Анькина одежда испачкана, от нее тяжелый запах крови, даже меня мутит. Лиска вся белая, дышит тяжело, но продолжает обнимать ревущую Аньку и целовать ее замурзанное личико…

Я застываю у книжного лотка. Лиска крепко держится за мой локоть, чтобы не унесло людской толчеей. Стихи… Я трогаю переплеты руками, поглаживаю вожделенные корешки. Вынимаю из стопки Мандельштама, зачитываю:
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай...
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
С сожалением возвращаю книжку на прилавок и утаскиваю Лиску прочь от соблазна. Потом она вдруг исчезает и возвращается, озорно сверкая черными разбойничьими глазищами. Задирает куртку – за ремень джинсов засунут красный томик Мандельштама…

Мы вызволяем Секу из подпольного борделя для педофилов. Детективная история, в конце которой мы стоим во дворе и утешаем Секу, торчащего на балконе, пока милиция штурмует этот притон. Испуганного, голого, замотанного в занавеску, выглядящего в тот момент куда младше своих тринадцати. Потом мы долго уговариваем ментовского начальника не отправлять мальчишку в спецприемник, а отдать нам. И еще два месяца ходим в прокуратуру и в суд давать показания…

Ветеринарная клиника. У Мухи на коленях грязный сверток с хрипло мяукающим умирающим котенком. Она не плачет, но глаза смотрят в одну точку и губы сжаты в белую линию. Лиска ничего ей не говорит, просто сидит рядом и позволяет держать себя за руку. Пять ярких синяков не сходят с ее предплечья почти две недели…

Мы с Лисой у окна, одетые в один на двоих огромный растянутый свитер. Она прижимается ко мне спиной, голову откинула на мое плечо. Мы смотрим в фиолетовые питерские сумерки и шепотом поем:
Я сделаю так
Что небо будет свободным от туч
Там где взойдет звезда
Аделаида…

На матрасе между нами расстелена «Комсомолка». Мы, вооружившись гребешками, вычесываем вшей. Маленькие насекомые падают на бумагу, и мы давим их ногтями. Они лопаются с противным треском. На газете остаются красные пятнышки…

Ночь. Метель. Под фонарями снег кажется золотым песком. Смутно проглядывает через площадь силуэт Исакия. Ветер треплет длинную клетчатую Лискину юбку и заставляет сгибаться, пряча лицо. Но это наша единственная возможность побыть наедине. Мы медленно бредем, крепко обнявшись…

Ранняя питерская зимняя темнота. Нам отрубили электричество. Лиска при свете единственной свечки читает вслух Хармса. Вокруг сидят «наши» дети…
all you need is love
love is all you need

***
Вот плять! Какое же я лицемерное трусливое дерьмо! «Наши» дети!.. а сам хочу сбежать от них. Потому что не могу выполнить свое обещание, и не могу смотреть им в глаза, и врать больше не могу.

На словах это звучало вполне привлекательно. Особенно в выстуженном бомжатнике без воды и электричества. Заброшенная деревня в лесной глуши… первозданная природа… натуральное хозяйство… Нам всем показалось, что это именно то, что надо. Наивные горожане! Мы ехали сюда полные энтузиазма и радужных надежд. Мы хотели построить для наших детей Город Солнца, Утопию, настоящий ДОМ. Не дом, не Дом Мира, а ДОМ. Д.О.М. три большие буквы. Место, где будет тепло тем, кого мы любим. Потому что, черт побери, all you need is love!
Действительность быстро побила стекла в наших розовых очках.

Вчера я ходил в ту заброшенную деревню. Там нет ни одного целого дома. Вдоль улицы торчит десяток руин, как гнилые зубы во рту древнего старца. И немного на отшибе бывшая церковь. Деревянное строение с провалившейся крышей. Именно ее взялись ремонтировать Дато и Уткин. Когда я увидал на ее дверях кривую надпись «Дом Мира», то так и осел в бурьяны, зайдясь в истерическом хохоте. Если бы я не смеялся, я бы просто заревел.

И вот теперь я не могу уехать. Но и остаться тоже не могу. Черт! Что же мне делать, я получаюсь кругом виноват! Если сбегу отсюда, бросив детей на произвол судьбы, никогда не смогу больше почувствовать себя человеком. Но если останусь, обреку на голодное, нищенское существование в нечеловеческих условиях своего… своего… Ну, что замолк? Давай, скажи наконец вслух, признай уже это! Он не перестанет существовать даже если ты не решишься признать его существование! Своего… ребенка! Да! Пусть он пока еще крохотный трехмесячный комочек плоти в Лискином животе. Но если я не увезу Лиску отсюда, в конце осени он родится в грязном холодном бараке на ржавой кровати с продавленной сеткой. У его матери не будет молока, потому что она питается впроголодь, а сам он будет лишен примитивных пеленок, не говоря уже про соски, игрушки и прочие младенческие причиндалы, потому что их негде и не на что взять. И хотя он еще не родился, я уже чувствую перед ним вину. И не только за то, что я не смогу быть ему достойным отцом. Я виноват перед этим ребенком тем, что однажды пожелал ему смерти.
love is all you need


Это произошло, когда мы ехали сюда. В кузове древнего ГАЗа. Грузовик так подпрыгивал на прихваченных апрельским заморозком колдобинах, что казалось, вот-вот развалится на куски прямо в очередном подскоке. Нас безжалостно мотыляло по деревянным лавкам кузова. Я посмотрел на Лисицу. Закусив губы, она судорожно цеплялась за шаткий борт. У нее была задержка в один месяц.
И вот именно в тот момент я и предал тебя, мой ребенок. Я подумал: хорошо бы от этой тряски у Лисы случился выкидыш.
Но ты оказался живучим, ты цеплялся за Лискино тело так же, как она за плохо оструганные доски кузова. Я потом весь вечер вытаскивал занозы из ее музыкальных пальцев. 

Теперь я сижу на этом крыльце, курю вонючие сигареты без фильтра, и на душе у меня тоска, такая же серая, как это предрассветное небо. И мне ужасно хочется завыть от жалости к себе. Чем я прогневил бога, что мне теперь так погано?
all you need is love

А чем не угодила богу Михайлова? Одинокая, никем не ценимая, с поломанным передним зубом?
А взбалмошный, бестолковый, но безобидный Дато? За что бог убил в Абхазии всю его семью?
И зачем он сделал геями Уткина и Секу? Им так непросто приходится в нашем гомофобском социуме.
Гребаная жизнь! Всех есть за что пожалеть!
И Вовку, который без документов будто бы и не существует в природе.
Девчонок, их шансы на нормальную жизнь не больше процента.
Игорька. С его авантюрным характером ему прямая дорога в зону.
А жальче всех Лиску. Ведь ей приходится сейчас тяжелей всех. Она была нежная, домашняя, ухоженная девочка. Но за последний год ей пришлось отвыкнуть от ежедневного душа, чистой одежды, простыней и подушек. Зато привыкнуть к холоду, вшам и постоянному чувству голода. Но она никогда не жалуется. Она все еще считает, что все, что нам действительно нужно – это любовь.
love is all you need

***
Рыжий петух с пышным хвостом вальяжно прохаживается по крыльцу. Он останавливается и долго разглядывает меня из-под свесившегося гребня. Потом вдруг вытягивает шею, растопыривает крылья и орет свое истошное кукареку. От неожиданности я глотаю дым последней затяжки. В желудке становится горячо и противно.
Утро. Пойду, посплю хоть пару часов.

Стараюсь не скрипеть дверью и рассохшимися половицами. Барак наполнен уютным сонным сопением. Я осторожно пробираюсь между койками.
Анька и Танька спят валетом. Анька удобно устроила голову на Танькиной ноге, грязный Танькин носок ее совершенно не смущает.
Вовка раскинулся, разбросал руки-ноги, шумно дышит открытым ртом.
Сека во сне нежно обнимает старое ватное одеяло. С его белокурыми кудряшками и длинными ресницами он похож на ангела.
Они все похожи на ангелов, когда спят. Когда ты не видишь циничный блеск слишком взрослых глаз, не слышишь мат, произносимый тонкими голосками, не чувствуешь вонь от их папирос.

Наша с Лисичкой кровать крайняя у окна. Первый лучик восходящего солнца просвечивает розовым Лискино ухо. Она свернулась калачиком на продавленной сетке, под головой рюкзак, ноги укрыты курткой. Во сне у нее несчастное лицо обиженной маленькой девочки.
Я аккуратно укладываюсь рядом и устраиваю ее голову на своем плече.
all you need is love
love is all you need