Белая Сказка

Достопочтенный мой читатель!

Произведение, кое ты собираешься открыть, долгое время не находило своего места в жанровом разнообразии современной литературы. И лишь на исходе срока в девять лун, сколько заняла у автора работа над ним, было наречено родителем своим Белою Сказкой.
Автор остерегся называть своё детище новомодным, однако малоясным словом “фэнтэзи”, но не осмелился и определить, как историческую повесть.
Погрузившись в эти строки, ты, мой дорогой читатель, отправишься в неспешное путешествие по стародавним землям. Тебя не будут окружать ни волшебные эльфы, ни могущественные маги - это повествование об обычных русских людях, и происходят с ними совершенно обычные чуда божественной природы. Людям практичным и не допустившим эти чуда в свою жизнь, они покажутся выдумкою. Однако не видевший али не приметивший настоящего волшебства, доказать его отсутствия не может, как бы не тщился. А живущему волшебством никакие доказательства не надобны.
И всё же историческим назвать сие произведение никак нельзя, поскольку покорная ваша слуга, к величайшему своему сожалению, рождена была не четвертого века от Великого Окрещения[1] , откуда родом описанные ниже события, а всего лишь на исходе 20го столетия общепринятого летоисчисления. А потому быт, да обычаи, да молва простого люда могут быть переданы довольно неточно. Хотя автор, прежде чем взяться за работу, изучил немало самых разнообразных трудов различной степени сомнительности, касающихся изучения упомянутых времён.
А вот описаниями обрядов да обычаев я могу быть горда, и, ежели и найдешь ты неточности, спиши их, будь добр, на географические различия да различия эпох.
Ну а людей, согласись, милый читатель, множество, и разных, во все времена.
А потому я, уже раз взявшая на себя труд родительства над героями этой Сказки, беру на себя ответственность благословить тебя, достопочтенный, в далёкое путешествие в глубину веков да глушь лесов Земли-Матушки Русской. Да обойдет тебя стороной Триглава-Непогода! Да скроешься ты от глаз всевидящих голодного зверя лесного! Да разойдется перед тобой чащоба нехоженая!
Да укроет тебя от любой напасти сенью крыл Своих Лада-Матушка, ликом светлая, взором ясная, сердцем добрая да дланью тёплая…



***

Бескрайня Русь Великая. От Дуная до Амура течет русская речь и звенят девичьи песни. От монгольских степей до варяжских морей стучат топоры, гонят тьму чащобную да злых зверей от русских сёл.
Много имён, много и отечеств у племен славянских, много крови за века вражды пролилось, да много её и перемешалось. Всем любы русые косы славянских невест… Оттого и зовёт себя великий народ русским.
Горяча его кровь: за поруганную честь и брата не пожалеет русский человек. Да горячо и сердце - за народ свой редкий славян жизни своей не отдаст.
И пусть отдал Киев Богов древних в жертву Богу Византийскому, да остались по лесам дремучим да топким болотам, по ущельям глубоким да степям дальним, бескрайним, мудрецы, что зовут себя Святыми Отцами Христинскими. Трижды сыновьями зовут они себя - Священников Православных, русских. Да без счету - внуками Волховов Родовых. Хранят Отцы книги древние, священные, да знание великое - един Бог на все земли, ближние и далёкие, и зовется Бог Родом. И всякий мудрец помнит, что начертаны под Камнем Священным, что Алатырь зовется, Тысяча Имен - и с каждым из них явился Род в каждую Землю и к каждому народу…
Да только знание то лишь мудрецам и доступно. А всякий человек, будь он русский или немец, волен своего Бога выбирать…






1.

Старые заграничные часы в горнице внизу исправно отмеряли секунды уже многие годы, и не останавливались ни на миг. Сейчас они ударили двенадцать раз, и удар этот гулко прокатился по хороминам. Полночь.
Молодой боярин никак не среагировал на звук. Только из широко раскрытых глаз еще сильнее засквозило отчаяние.
Он вот уже четыре часа неподвижно сидел на низком табурете, прижавшись лопатками к подоконнику. В тонкую стеклянную пластину, необыкновенно прозрачную и столь же дорогостоящую, неистово бился травневый ливень. Одинокая свеча давно догорела, и дрожащая тень человека стерлась со стены. Всюду было темно, тревожно, и в душу, против воли, заползал страх. Эта ночь напоминала Яру истеричную деревенскую бабу, и он сам, себя за то ненавидя, начинал заражаться её истерикой.
А ночь всё рыдала, и боярину начинало казаться, что оплакивает она какую-то неведомую потерю. Тело прошиб холодный пот, когда он помыслил, что то могла быть за потеря. Но нет, нет… Он бы почувствовал.

Она бы почувствовала.

Он поднялся с табурета и, не разминая затекшей спины, приблизился к странной вещице, стоявшей в углу комнаты, вместо икон. Шар из очень тонкой и частой проволочной сетки, внутри которого металась длинная прядь белых волос.

Шар был невелик, чуть меньше человеческой головы. Подставка для него была густо вся покрыта пылью — чернявкам строго запрещалось трогать вещицу, да и они сами с большой неохотой приближались к Красному Углу, опороченному бесовскими фокусами. Ведь где это видано, чтобы локон сам собой по воздуху летал.

По вотчине много лет уже ходили слухи, что молодой боярин водит дружбу с нечистой. Его и жалели, и боялись, потому и россказни о шаре дальше хором не шли. А смердам, да гостям, да купцам ход в боярскую почивальню был заказан.

Шар заменил в Углу иконы девятой зимы, после того, как молодец две седьмицы провел на коленях в неистовой молитве всем знаным святым: сначала за выздоровление, а после — на 13тый день — за воскрешение своей молодой невесты. После того, как молитва растворилась в пятнадцатой ночи, Яр, как был в одной серой рубахе, так спустился в сени, поднял на руки тело милой, да так на руках и унес в лес.

Не было его четверо суток, и домашние загрустили было о потере второго молодого.

Только старая матушка все сидела у окошка в светлице, да поминала то Марену, то Ладу, а то и Святую Богородицу, запрещая служникам отправиться на поиски.

И вот утром на Масленицу вернулся боярыч, весь покрытый инеем, уже без невесты, но сжимая в ладони прядь её волос, отсеченную, как видно, острой льдинкой. Кок в сени вошел, так и повалился на корзины.

Думали — замерз да опочил, стали на лавку перекладывать, а он — возьми да пошевелись. К печи отнесли — отогрелся, а глаз не открывает.

Тогда и спустилась матушка. Велела отнести наверх, да в постель уложить. Той же ночью сама, в покоях у сына сидя, сплела из медной проволоки шар, да поместила внутрь невесткину прядь. Сама образа сняла, поставила шар под рушником, а иконы, сложив в сенях, велела похоронить вместе с ней.

Так через день и сделали. А, стоило боярыне последний вздох испустить, как затрепетал внутри шара белый локон, как проснулся Яр — молодой боярин, от беспробудного сна, как потемнели лики на отвергнутых иконах.

Дворовые еще ходили, превозмогая страхи, к деревенскому епископу, но батюшка Володимир лишь головою покачал. Нельзя, сказал, — против воли Божьей да людской отпевать. Боярыня жизнь безгрешную прожила, а значит, рай ей обещан. Только присоветовал не в землю почившую класть, а вместе с дымом в небо пустить, как в древние времена.

Так и поступили, не слушая причитаний бабок и воплей кликуш.

И лики тоже сожгли.

А молодого боярина тогда словно подменили. На охоту лишь в одиночестве ездить стал, друзей забыл, с гостями вежлив, да холоден. За девками дворовыми не бегал больше — с шутками да хохотом. А чернявкам, да и всем домашним, строго запретил к колдовскому шару подходить, да разговоры о нем вести. В ослушанье грозил еще один такой же шар сплести и ослушника на веки вечные туда посадить.

Так и пошла дальше жизнь в вотчине — с господином рассудительным да справедливым — однако строгим и страшным.



Из раздумий и воспоминаний Яра вырвал скрип острых когтей по стеклу.

Боярин рывком обернулся, подскочил к окну и распахнул его. На подоконник степенно вошла белая соколица. Встряхнулась, раскрыла крылья и перелетела на кровать.

Яр захлопнул раму и подошел к соколице с рушником. Промокнул перья, легонько вытер клюв. Птица смотрела на него спокойно и устало, удобно умостившись в перине.

Он поднес на кровать чаши с водой и тремя разделанными крысами. Сам приставил ближе табурет и присел, наблюдая за птицей.

Та аккуратно поклевала мясо, долго пила чуть теплую воду, постепенно согреваясь.

После благодарно клёкнула и перелетела в угол — на проволочный шар.

Яр убрал чаши под окно и посмотрел с надеждой на соколицу:

— Не сейчас? Расскажи сейчас!

Птица смотрела на него, словно в раздумьях, потом нахохлилась, перехватила поудобнее сетку и спрятала голову в крыло.

Яр сам протер пол, отложил мокрую перину и, раздевшись до рубахи, лег.

Сон не шел, хотя на душе вроде бы полегчало. Он смотрел на птицу, выделявшуюся белым пятном на темном фоне стены, и размышлял, что будет, если он потеряет ещё и её…


продолжение следует...