Девочка из провинции. Воронеж-Хондулай

ОТ АВТОРА.

Спасибо моим любимым читателям, которые всё же убедили меня разделить мою повесть на главы, поэтому я тут и стараюсь. Для тех, кто не любит читать длинные вещи. Но если кто-то хочет поместить всю мою повесть в "ридер" и там почитать, то для них полный текст можно найти здесь:

                http://www.proza.ru/2011/06/14/401

Скажу ещё, что вся повесть опубликована в русском литературном журнале "МОЛОКО", где редактором очень русская и очень литературная писательница Лидия Сычёва. Факт публикации в этом авторитетном интернет-издании несомненная моя гордость.

              О  Т  Ч  Е  Г  О   М  Е  Р  Ц  А  Ю  Т   З  В  Ё  З  Д  Ы
                (Повесть-дилогия)


                1. ДЕВОЧКА ИЗ ПРОВИНЦИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, НО КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ РАНЬШЕ ЧАСТИ ПЕРВОЙ, ПОЭТОМУ С НЕЁ И НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТЬ



               ВОРОНЕЖ-ХОНДУЛАЙ – ТИХАЯ ЖИЗНЬ



Хорошо помню, что в тот год были проблемы с макаронами, крупой и сливочным маслом. В Москве этого всего было навалом и хорошего качества. Я решила отослать родителям макароны, сгущёнку и сливочное масло. Две коробки заполнила провизией, и, выстояв на почте длинную очередь, сдала обе посылки, а потом отправилась собирать вещи. В это же время написала из Москвы своему двоюродному брату Володе Лазареву письмо в Ростовскую область. Сообщила ему адрес, куда я еду в Воронеж. Наверное, я описала ему свою неудавшуюся попытку покорить Москву очень впечатляюще. Как только он прочёл моё горестное послание, дал мне телеграмму в Воронеж с предложением-требованием срочно ехать к ним.

В Воронеже я даже и не пыталась устраиваться никуда. Это было совсем ни к чему. Меня интересовали только Москва и  столичный университет. Я тогда готова была терпеть все свои злоключения ради этого. У меня хватило ума решить, что образование должно быть качественным и престижным. Не жалею, что думала так. Никогда впоследствии за всю свою жизнь я не переставала гордиться своей альма-матер.

Прогостив у Оли неделю, кое-как зализав свои душевные раны, полученные от скитания по Москве, я готова была снова ехать в путь. Мама мне телеграфом прислала денег на дорогу и была не против, если я поеду к её сестре в Винсовхоз № 3. Отца я уже однажды обманула и далее просто не брала его в расчёт. А он особенно и не докучал мне ни письмами, ни иной поддержкой.

Из дневника.

«24 сентября. Воронеж. За окном на ветру трепещет рябина. Её огненные кисти говорят о том, что уже осень. Вот-вот небо метнёт серые нити дождя в окно. А у меня ничего определённого. Появилось такое желание забраться в глухомань и жить там, жить. Не видеть людей и их подлости. Читать книги и смотреть фильмы, оканчивающиеся на «ять». И верить в счастье и хороших людей. И верить в прекрасное будущее…».

Кроме красных рябиновых ягод, в Воронеже меня поражали таблички над трамвайными путями: «Осторожно: листопад!». Я никак не могла понять, кого же они предупреждают, кто должен быть осторожным. Ну и что, что листопад. Потом придумала, что это предостережение для пешеходов: ведь под листьями рельсов не видно, можно и споткнуться. А кто бы для меня тогда повесил на проводах табличку: «Осторожно за бортом!»?

Слишком много было для девочки из провинции: расставание с любимой школой, абитура, неудача на экзаменах, лимитчики и скитания по холодной Москве. Как тут не думать, что ты остаёшься за бортом нормальной и привычной жизни? Домой возвращаться не хотелось. Я уже выросла из своего Калача, как вырастают из детской одежды. Родители? А что родители? У них свои проблемы, свои понятия, у меня же – совсем иные. С ними остался мой младший брат: дохаживать школу и ждать призыва в Армию.

В Ростове меня ждал кузен, мне почти ровесник, моя любимая тётя Шура и моя родная добрая бабушка Дуня. Вот, где я найду себе утешение! Вот, кому можно поплакаться в жилетку. А бабушка будет гладить по темечку, и жалеть меня. Жалеть по-доброму, ласково, сопереживая, страдая вместе со мной, вбирая в себя все мои неудачи. Такая жалость нужна бывает всегда, потому что она идёт от любви, а не от презрения.

И 29 сентября поезд «Тамбов-Ростов» увозил меня туда, где меня ждали. Мне выпало удачное местечко сбоку у окна: хочешь, разложи полку и лежи, хочешь, сделай столик и сиди, читай или перекусывай. Или играй в карты… Попутчик с полки напротив всё не оставлял меня своим вниманием. Предлагал играть в карты. От скуки, конечно.

Наверное, я смотрелась очень скромно, если не убого: шерстяная в клетку коричневая юбка, подаренная мне выросшей из неё соседской девчонкой, толстые коричневые чулки, туфли на толстой подошве фабрики «Скороход», тонкий розовый свитерок. Я создала себе некое уютное пространство на этой боковой полке, и мне не хотелось в него никого впускать. Тем более, что попутчик очень смахивал на многоопытного урку, прошедшего и Крым, и Рим. Как только он вышел покурить, женщина ехавшая в этом же отсеке на нижней полке, сказала мне:

– Катя, мне совсем не нравится этот наш попутчик. Смотри, чтобы он тебя не обидел.

Но парень всё навязывался в провожатые, и я его использовала очень удачно. Он донёс мой тяжеленный, набитый на треть книгами, чемодан до остановки городского транспорта. Кто бывал в Ростове-на-Дону, тот может представить и переход над железной дорогой, и огромное количество ступенек, а потом ещё и несколько сотен метров до остановки. Ухажёр сто раз пожалел, что связался со мной. К концу пути он так заторопился, что я даже не успела его поблагодарить. В общем, не такая уж и простая была эта скромненькая серая мышка Катя.

Мне надо было только туда, в степной виноградарский совхоз, у которого и названия не было, а только номер – ВДВС № 3. Кажется, название тогда ему придумали – Зеленогорск, но в обиходе оно не употреблялось. Я адрес свой посылала всем такой: Ростовская обл., Мартыновский р-н, п. Зеленогорск, ВДВС № 3. Всё равно эта аббревиатура присутствовала, она значила: «Волгодонской винсовхоз № 3». Это было недалеко от Волгодонска и Цимлянского водохранилища. 

Раньше я бывала в этом совхозе в гостях с мамой или отцом. Одна не ездила, мала была и не самостоятельна. Тогда путь в этот край был сложный. Надо доехать до Ростова, потом садиться на транспорт и ехать на автовокзал довольно долго. Там стоять в многочисленной очереди, и если не досталось билета с местом, то надо договариваться с водителем особо, чтобы он  потом подобрал за поворотом.

К моему счастью, стояла осенняя пора, автобусы ходили полупустые, с билетом проблемы не было. Но, оказалось, что мне продали билет не на большой рейсовый автобус до Волгодонска, а в маленький «ПАЗик», который ехал в посёлок Южный.  Я по-прежнему со своим тяжелым чемоданом, из которого торчат две пластинки с классической музыкой, – в одной руке, с пакетом для мелочей – в другой и маленькой чёрной сумочкой через плечо. На мне всё те же тяжёлые осенние туфли коричневого цвета на толстой каучуковой подошве советской фабрики «Скороход», простые толстые чулки, болоньевое на ватине  коричневое пальтишко и белый беретик. Было холодно и неуютно. Путь неблизкий – почти четыре часа в этом маленьком автобусе, постепенно забивающемся  под самое «некуда» попутчиками.

После утомительного пути, почти на конце маршрута, я стала продвигаться к выходу, чтобы не пропустить свою остановку. Было темно, я боялась её не заметить. Первое отделение этого совхоза все называли Хондулай. Такого географического имени нет ни в одном атласе, ни на одной карте, даже районного значения.  Хондулай – с чьей-то лёгкой руки так стали называть этот «микрорайон». Когда показались огни первого отделения, надо было ещё проехать с полкилометра и  выходить. Хотя я предупредила водителя заранее, что мне надо в третьем совхозе остановить,  он промчался мимо нужного мне поворота со скоростью ракеты. Пока я до него докричалась, чтобы остановил автобус, мой поворот удалился на значительное расстояние. Меня выгрузили посреди чёрной ночной степи с моим неподъёмным чемоданом и другими, ставшими также нелёгкими вещами.

Я поражаюсь, как у меня хватило смелости ночью одной идти по шоссе назад. Но делать-то было нечего. Не могла же я ехать в незнакомый мне посёлок Южный? И никто из автобуса не решился мне помочь, рейс был последний. И никому я была не нужна. Я шла по обочине дороги, таща почти волоком свой чемодан, встречные автомашины ослепляли меня светом дальних фар, а те, что появлялись из-за спины, сигналили и что-то кричали.  Но я упорно тащила свои вещи и никак не реагировала на эти гудки и крики. Автобус приехал в семь вечера, я добралась до дома моих родных около девяти. Больше часа мне пришлось бродить по тёмной холодной, размокшей от дождей степи, потом ещё некоторое время идти по улице, приводя в неистовый лай всех собак, какие там были. Для меня это было серьёзное испытание и стресс похлеще вступительных экзаменов в Московский университет. 

Но через два года я узнала, что был в автобусе один пассажир, который всё же меня пожалел. Даже собирался помочь, но не хватило «пороху».

Когда я стала студенткой факультета журналистики МГУ, у нас в комнате был такой вечер знакомств. К нам пришли ребята-рабфаковцы из соседней комнаты пообщаться за столом. Они тоже стали нашими однокурсниками, но до этого один год отучились на подготовительном отделении – рабфаке. Это не подкурсы, куда я хотела поступить на вечерние занятия. Курсы просто натаскивали на поступление, но никаких преимуществ не давали. А с рабфака ребята автоматически зачислялись на первый курс после сдачи экзаменов. Кажется, их было человек 30-40. Наши соседи: Валера Миронов, Лаврентий Михайлов, кто-то ещё пришли знакомиться с девушками из нашей комнаты. Когда я узнала, что Миронов мой земляк, из Ростовской области, мы разговорились. Оказалось, что он из того самого посёлка Южный, расположенного неподалёку от Волгодонска.

– Я на вашем южнинском автобусе так прокатилась, что забыть не могу до сих пор, – стала я рассказывать ему своё приключение. – Меня, как слепую кошку, завезли в степь. Было темно, страшно, а я с вещами…

– На тебе был белый беретик? – спросил Валера.

– Да, был… – как-то растерялась я.

– Ты бы только знала, как мне было жалко эту девочку! – воскликнул Валера. – Я тогда хотел ей помочь, но наш автобус был последний, как бы я потом добирался…

Вот такие бывают в жизни совпадения. Дальше у нас с ним больше никаких отношений не возникало. И как сложилась его судьба после окончания университета, я не знаю.

Зато, спустя годы, в Алма-Ате вдруг услышала о некоторых фактах биографии другого нашего тогдашнего гостя – Лаврентия. Многим было известно, что он работал телеоператором у Юрия Выборнова в Италии. Но друг нашей семьи Володя Соколов, сотрудник органов, рассказывал, что мой однокурсник по университету был его сокурсником по спецшколе КГБ. Не думаю, что для Выборнова я открываю тайну или каким-то образом разглашаю тайну биографии нашего Лаврика. Коль его родители назвали таким именем, то ясно, что это семья скорее последователей Берии, чем его противников. 

С того холодного тридцатьсентябрьского вечера началась моя жизнь «вдали от цивилизации», в степном совхозе, где я решила зарабатывать себе производственный стаж, чтобы через два года иметь возможность поступить туда, куда так стремилась. И если мой журавлик пока улетал от меня в высоком поднебесье, то это ещё не значило, что я откажусь от него. А пока оставалось довольствоваться синицей в руках – жизнью в ВДВС №3, как позднее я написала в дневнике:

«Живу я в посёлке, где ветры степные кружат по улицам, в краю полынном, на земле древних сарматов… За поселком в степи есть скифские курганы. Вообще, здесь и скифы и сарматы жили».

Из дневника.

«23 октября 1972 г. …В школе я выбирала себе друзей среди тех, кто хорошо учился, состоял в комитете комсомола и в редколлегии, кто был подвластен вместе со мной одинаковым увлечениям, с остальными мне было скучно.

Теперь не в школе. И не за партой. А в поле. На работе. И уже смотришь не на то, насколько человек образован и культурен, а на то, что он за человек, способен ли он на подлость или же всегда придёт на помощь».

У меня началась взрослая самостоятельная жизнь, что уже не подходило под определение «девочка из провинции». Вначале я трудилась на поле, где выполняла несложную и нетяжелую работу – выдёргивала школку. Школка – это саженцы винограда, их отдельно выращивали, словно в колыбельке, на участке, а потом должны были сажать на постоянной виноградной плантации. Я не понимала в агротехнике винограда ничего. Мне сказали дёргать, я и выдёргивала из земли эти едва укоренившиеся веточки. Первая моя зарплата здесь была, кажется, 30 рублей. Это было по тем временам прилично за столь короткий срок, ведь я поработала в поле всего около недели.

Трижды по тридцать я тратила в магазине на необходимые мне вещи, и всё считалось, что это я покупаю на первую зарплату. Вещи были, как и везде по стране, кондовые, но добротные: байковый халат с узором из рябины, белая дамская сумочка из блестящего кожзаменителя, летнее платьице из какой-то синтетики. А в Москве, между прочим, в это время вошли в моду сапоги-чулки, блестящие плащи из того же материала, что и голенища у этих сапог, батники и брюки клёш. Но где нам было до Москвы равняться?  В сельском магазине ничего подобного и близко не лежало.

Тётя узнала, что освобождается место в клубной библиотеке. Конечно, на это место в совхозе нашлось множество соискательниц: от жены агронома до бывшей учительницы – все они были безработными. В совхозе работать особо негде, только на полях или на ферме. Но Дина Павловна Банникова, лидер профсоюза этого хозяйства, в чьём ведении находилась и библиотека, отнеслась ко мне с материнским пониманием. И сделала то, что сделала бы для своей дочери: приняла меня заведующей библиотекой совхозного рабочкома. За это ей вечная моя благодарность, потому что на поле работать моим призванием не было: тупой и непонятный для меня труд. В библиотеке было самое то для меня место.

Меня выбрали секретарём комсомола всего совхоза, членом райкома ВЛКСМ, я занималась общественной работой, ездила на конференции, семинары. Были публикации и моих материалов и обо мне в районной газете, в областной молодёжке. Много всего было. Я заочно училась на подготовительных курсах, отсылала контрольные, пыталась учить английский по пластинкам и самоучителю Бонди.

Кажется, в это время приехала мама из Калача. Что-то тогда стряслось такое, чему объяснения я не могла найти. С мамой мы часто конфликтовали. Она, как я считала, бестактно врывалась в мои планы, всякий раз стремилась вносить свои коррективы. Я ни за что не желала слушать её наставлений, которые считала мещанскими и ограниченными. Но вот в своих черновиках писем в «Ровесники» я обнаружила очень интересную запись:

«Люди, чьим теплом я живу, это мои друзья, моя мама. О маме надо сказать особенно. Мои друзья говорят: «Хорошая у тебя мать!». Нет ничего приятней, чем слышать такое  о  родном человеке из уст таких же шестнадцатилетних жителей планеты, как и я сама».

Тогда, когда она приехала ко мне в ВДВС № 3, я бросилась ей на шею, обняла её и горько-горько заплакала, сама не зная отчего. Я плакала долго и безутешно. Она и не пыталась меня останавливать, потому что и сама тоже лила горькие слёзы. И так молча, обнимаясь и прижимаясь друг другу крепче крепкого, мы с ней проливали неудержимые и не прекращающиеся слёзы по нашему и прошлому – что не смогли друг друга понять, и по нашему будущему, которое оказалось в постоянной нашей разлуке и только небольших и коротких встречах. Потом много-много лет спустя, такие же неудержимые и неисчерпаемые слёзы пролились у меня как-то в Покровском храме  в Воронеже перед иконой Богоматери. Слёзы эти были для меня бесконечным облегчением и сильным душевным просветлением. Была, наверное,  такая потребность выплакать всё горькое и мне, и ей. Когда, спустя тридцать лет, мамочка умерла, перебирая свои бумаги с недописанными стихами, я наткнулась на строки, которые меня задели, и потребовалось их дописать:

Я бежала за парусами,
Торопилась в большую жизнь,
И махнув на прощанье маме,
Громко крикнула ей: «Не жди!»

Так хотелось быстрее из дому
За своею птицей уйти.
Ах, какие гремели громы.
Сколько было всего на пути… 

Так и валялся этот листочек: пожелтевший и выцветший от времени. Но почему-то я его не выбросила, словно предвидела, что он мне пригодится ещё. И когда, вкусив непоправимого и горького от того, что мамы больше нет, это, начатое давно, стихотворение было дописано, словно бы под диктовку:

Я бежала, но вдруг оказалось,
Что бегу я совсем не туда.
Мама дочку свою заждалась.
В роднике иссякла вода.

Как же горько признаться порою.
Только мамочки больше нет.
В Калаче под белой горою
Застывший навеки след.

Я не знаю, простила меня ли –
Свою блудную, мама, дочь.
Ты лежишь под крестом линялым.
Для тебя там тёмная ночь.

Соберу  все по краю цветы я,
Положу на твою могилу.
И слова, как ромашки, простые:
– Ты прости меня, мама милая.

Так и не умею я без слёз читать эти строчки. Видела не раз, как иные женщины – «блудные дочери» – читали это моё стихотворение, названное мною «Раскаянье», и тоже плакали…



Тогда уже стали пропадать из продажи книги с художественными произведениями. А мне, как библиотекарю, надо было пополнять фонд. Я ездила в райцентр в Большую Мартыновку, или в центр сельского совета в Малую Орловку, в Ростов. Везде выискивала интересные книги, закупала их, потом сама тащила на себе.

Однажды мы с моей подружкой Лилей Плоткиной в морозную ночь шли по безлюдному шоссе, нагруженные книгами очень тяжело. Лиля не должна была там быть, но она захотела мне помочь. На ней  было лёгкое пальтишко, сапожки, у меня тоже не очень тёплая одежда. Ледяной ветер пронизывал нас, а у нас все руки были заняты стопками книг, которые я купила для библиотеки. И так, как две звенящие струночки, мы и шли по шоссе. Нам надо было одолеть семь километров, чтобы добраться до Волгодонской трассы, где у нас был шанс поймать последний попутный автобус. Я теперь это плохо представляю, ведь по зимней степи ещё и волки рыскали. Как это у нас хватило глупости отправиться в путь ночью, в мороз? Мы шли споро, хотя книги буквально отрывали нам руки. Приходилось ставить ношу в снег и присаживаться осторожно сверху, растирали замёрзшие коленки, потирали щёки и носы, а потом вскакивали и почти бегом преодолевали очередной километр. Мы тогда не знали слова «экстрим», но это был самый настоящий экстрим. При этом мы с ней горланили на всю степь песни, рассказывали пошлые анекдоты и хохотали так, что нас слышали звёзды, которые перемигивались высоко-высоко в морозном небе. Чтобы я тогда делала без тебя, друг мой, Лилька?

Много лет спустя,  Лиля Лазарева и её муж, Володя Лазарев, мой брат, погибли на такой же ледяной трассе, столкнувшись своими «Жигулями» со встречной «Волгой». Возможно, Господь даст мне здоровья, и я ещё напишу о них повесть. Потому, что их жизнь не была напрасной, но рассказать о них некому, кроме меня.

Из дневника.

«29 июля 1973 г. Съездила в Ростов. В аэропорту провожали Володьку во Владивосток. Увидела массу людей, огромные самолёты. Было невыносимое желание улететь в Москву. Учиться очень хочу.

Приехала в совхоз. Стало тоскливо-тоскливо. Оказывается, по городу можно так дико тосковать».

После окончания автодорожного техникума в Новочеркасске моего брата распределили в город Уссурийск. Он уезжал за романтикой и запахом приморской тайги.

«4 августа. …Уже август. Дни бегут быстро и бесповоротно. Больше всего меня сейчас волнует проблема учёбы в МГУ. Быть или не быть?».

Летом 1973 года я даже не пыталась ехать в Москву, чтобы поступать в университет. У меня не было необходимого стажа. Я решила осенью попробовать поступить на рабфак. Собирала необходимые документы и готовилась к поездке.   

«24 сентября. Недавно сидела и смотрела на голый тополь, и хотелось писать стихи о весенних дождичках, а сегодня смотрю на тополь, идёт дождь, грустный, как глаза лошади. Осень. Опадают листья. Год назад я приехала в этот совхоз. Это было 30 сентября».

«15 октября. Лето промчалось. Скромная на тона степная осень уже в разгаре. Это тем грустнее. Перестали петь тополя на моей улице, знакомый удод не бормочет в зарослях вишняка, жизнерадостная стайка касаточек покинула «ласточкино гнездо…».

«Ласточкино гнездо» – это моя библиотека, которая располагалась на втором этаже совхозного Дома культуры. В библиотеку вела отдельная лестница с улицы по фасаду, пред окнами был огромный балкон, там же и вход в моё заведение. Под крышей, которая здесь была почти рядом, ласточки лепили свои гнёзда. Я называла своё рабочее место ласточкиным гнездом. Ни до меня, ни после никому и в голову не приходило так его именовать. Нет, в Крыму я никогда не была, и настоящее «Ласточкино гнездо» видела только на открытке, присланной мне моей подругой Наташей Дегтярь.

Тополя на улице так срастались кронами, что казалось, идёшь по зелёному тоннелю. Когда степные ветры путались в их густой листве, те звуки можно сравнить с пением этих великанов, росших по обеим сторонам улицы. Без этих деревьев солнце бы выжгло всё вокруг, а они спасали от зноя.

«…Улица наша выглядит оголённой, но ещё не сиротливой, как это бывает ближе к зиме. Ещё солнце не ушло под покров серых лохматых туч, но небо уже потеряло тот удивительный осенний акцент синевы и прозрачности.

По вечерам, возвращаясь с работы, замечаю, что темнота неба становится всё резче, зато всё ярче, всё крупнее зёрна звёзд. Лето промчалось. Главная улица посёлка пуста. Нет тех беспечно гуляющих парочек, дети перестали затевать шумные игры.

И осталась я здесь одна».

Когда звёзды начинали мерцать в бесконечности, я возвращалась из библиотеки. Почти каждый вечер допоздна бывали читатели. Днём я занималась комсомолом, фермой и полевыми станами, ездила на семинары и конференции. Работа в библиотеке имела для меня смысл и была интересной.

Моя милая и добрая бабушка всегда ждала меня и не ложилась спать, пока я не приду. И всегда говорила:

– Что-то ты, Катя, так долго в своей отеке  засиделась.

Так она называла мою работу – отека. А я всё отмахивалась, опека бабушки меня тяготила. Мне же хотелось и кино посмотреть, и потанцевать после на непременных клубных вечерах. Вот тогда-то и прозвенел мой первый звоночек, который впоследствии, через десяток лет, осуществился против моей воли. Чему быть – того не миновать. Теперь я в этом убедилась. А звоночек прозвенел со стороны моей подружки Лильки.

Мы с ней познакомились в день рожденья: и у меня и у неё был он в один день – 5 декабря, в День Конституции, который всегда был праздничным днём. Мы были ровесницы, я работала в библиотеке, она – в школе преподавала русский и литературу. Ни у меня, ни у неё никакого образования, кроме средней школы не было. Она собиралась в Ростовский университет, я её сманивала в Московский. Но однажды она пришла к нам домой и ознакомила меня со своими грандиозными замыслами:

– Хватит тут сопли жевать! Поехали в Алма-Ату! Там у меня тётка живёт. Будем работать на обувной фабрике «Кзыл Ту» и готовиться в университет.

Я тут же поделилась со своей бабушкой:

– Как надоело по фермам с книжками ходить. Меня Лилька в Алма-Ату зовёт.

Бабушка понятия не имела, где эта Алма-Ата находится, но догадалась, что это где-то на краю света.

– Вот возьму дрын, так я тебе покажу Алмату, – хоть и грубо, но очень доходчиво пристрожила бабушка.

А мне и не хотелось ни в какую Алма-Ату: чужой город, чужая республика где-то у чёрта на куличках.  Да и кроме МГУ мне никакие университеты не были нужны. А жизнь так сложилась, что и в Алма-Ате пришлось прожить семь лет, и в КазГУ семинары вести. Но этому периоду моей жизни я посвятила свою книгу «Когда реки текли в гору».


 ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. "АЗ ВОЗДАМ? КОМУ? ЗА ЧТО?" http://www.proza.ru/2012/02/29/553