Миг

   Дорога, нескончаемая дорога, вот что есть наша жизнь. И чего только не увидишь и не услышишь в пристанище путника - вагоне поезда. 
   Был морозный январский день, мы, пассажиры, шумно размещались в купе поезда, который уже примерно с час как нес нас по Российским заснеженным просторам. Только один пассажир не принимал участие в общей дорожной суете. Взяв у проводника постельные принадлежности, он быстро и ловко управился с постелью, переоделся в спортивный костюм и затаился на своем месте. Если бы не частые вздохи, указывающие на его взволнованное состояние, то можно было бы предположить, что он заснул. Я сплю чутко, и поэтому видела и слышала, что попутчик, вероятней всего, всю ночь не спал. Он вздыхал, ворочался, а потом выходил в тамбур, по-видимому, покурить. И хотя говорят, что дорога располагает к разговору, второй день пути попутчик провел точно так же, как и первый, явно переживая свое горе, но, не стремясь излить его нам.
   Однако видно больно тяжек груз переживаний был у него на душе. Необъёмной тоске требовался выход, нужно было остудить человеческим участием опаленное сердце. И поэтому в конце пути, когда я по своему обыкновению стояла в коридоре, всматриваясь в снежные просторы, мелькающие за окном, вдруг услышала от стоявшего рядом попутчика первые слова за двое суток нашего путешествия. Голос у него был с хрипотцой, с еле уловимым надломом, тихие слова перекрывали шум и падали одно за другим, как зерна в плодородную почву, в мою душу. Я с интересом взглянула на него и только сейчас заметила, у этого, еще довольно молодого, человека, огрубевшую кожу лица и легкую проседь волос. 
   - Мы с ней были знакомы всю жизнь. В садик вместе ходили. В первый класс пошли, держась за руку. Правда, во втором классе нас стали дразнить жених и невеста. Вот тогда то я первый раз ее и предал, сторониться стал, бравировал перед ребятами.
   А потом опять как-то все пошло по-старому. Я думаю, это из–за нее, хоть и мала была, но начало великое, женское неспособное на предательство, особенно если дело касается такого понятия как любовь. Этому нам, мужикам, учиться у них и учиться, а женщина, она рождается с этим.
   Ах, что теперь говорить!
   Когда расставались, я тогда служить уходил, ждать обещала. Смеялась все, хоть у самой глаза такие, что две капельки. Смеется, значит, и говорит: «Ты только меня не забывай, два года это немного. Прейдешь, деток тебе нарожаю». А сама так тяжело вздыхает, видно, что-то видела во мне такое.
   Да, два года это мало. Вот только я и здесь ее предал. После службы домой не поехал, да и ей писать перестал. Сначала в один город съездил, затем в другой, с геологами поработал, потом контракт подписал, немного послужил там, как говорится в горячей точке. Так по стране и мотался, словно от кого-то или чего-то убежать хотел. Только вот от себя то не убежишь. Потом золото мыл. А вот, около десяти лет прошло, оглянулся я и понял, золото мою, а сам то золотой самородок и упустил. Думаю, всего-то делов поеду и разберусь.
   И вот съездил. Ах! Разбитую чашу не склеишь.
   Приехал я, значит, домой к родителям заявился. И вот, не поверишь, все эти годы хворь меня не брала, а тут занемог, свалился, да так, что и как выкарабкался сам не пойму. Такая вот болячка приключилась, пять дней с постели не вставал. К вечеру слышу: снег хрустит, смех детворы, в снежки, наверное, играют. А я, как истукан, лежу. Вдруг слышу, вроде, стук каблучков по крылечку, дверь открылась. Сердце мое так и сжалось, она стоит. В шубке белой, в белой пушистой шали на голове, она, та далекая знакомая и в чем-то другая, неразгаданная, новая.
   «Вот и пришла к вам в гости, проведать. Говорят, заболели».
   Это она мне… на вы говорит. Подошла к кровати, руку ласковую мне на голову возложила.
   Закружилось тут у меня, потемнело в глазах. Вскочил я с кровати, схватил ее руку холодную от мороза, жадно припал губами, упал перед ней на колени и… плакал.
   А она смотрит, как тогда, глаза, что две капельки, и руку не отнимает. А в глазах тех ее ясных и страх, и нежность, и боль непередаваемая, и еще что-то, чему и названия нет.
   И запомнил я облик ее новый: лицо бледное, огнем каким-то озаренное, губы помню, ее новый рот, потерявший девственные черты. Только один миг и был….
   А потом… твердо она на меня взглянула и сказала тихо: «Не надо. У меня муж и дети. Не надо». И торопливо ушла.
   Ушла она и осталась одна мука, хуже смерти….
   Закончив рассказ, он взял свой багаж и вышел.


P./S. Рисунок автора.