Билет в один конец

Солнечный квадрат перечерченный решеткой, лениво полз по серой бетонной стене, перемещаясь вправо и вниз. Очередной день ожидания догорал. Очередной пустой  день, отпущенный на жизнь. Его жизнь. Из крана, над жестяной раковиной, капает вода. Кап, по мозгу, кап, кап....
Сознание само отсчитывает падающие капли. Кап-секунда, кап-еще секунда. Секунда утекающей жизни. Капающая вода, стекающая в канализацию, жизнь стекающая туда же... Он позволил своей жизни стекать туда. Только он, и никто другой в этом не виноват. Он позволил, а государство, присвоившее себе право казнить и миловать не возражало.
В этой камере  он уже три месяца. Первый месяц был самым легким. После оглашения приговора, и слов судьи... «Именем Российской Федерации, руководствуясь статьей..., на основании статьи, учитывая....., гражданин....,приговорить к высшей мере наказания - расстрелу...» сознание как бы отключилось, отгородилось беспамятством от ужаса происходящего. Он не потерял сознания, нет, он просто перестал понимать и воспринимать происходящее с ним. Он плохо помнил как на него надели наручники, снятые конвоем перед судебным заседанием, как его посадили в зарешеченный  «автозак», как захлопнулась отсекающая дневной свет дверь. Как попал в эту камеру он тоже не помнил. Сознание лишь краем отмечало перемену обстановки, отсутствие соседей, другую, серую полосатую одежду на нем. И если бы тогда, в первый месяц кто нибудь пришел за ним, и заковав в «браслеты» повел на расстрел, объявив об этом, он вряд ли отреагировал бы на это событие.
Но прошло уже три месяца. Сознание начало фиксировать звуки, запахи, шорохи. Сознание вернулось, а вместе с сознанием пришло желание ЖИТЬ. Жить не смотря ни на что. Хоть в этой вонючей камере, хоть видя дневной свет через забранное частой сеткой окошко, хоть питаясь тем, что здесь называют пищей, но жить. Вдыхать воздух, чувствовать шершавость окружающих стен, хоть в темном руднике.... 
Но не позволят. И от своего бессилия что-то изменить, хотелось выть, кататься по полу, грызть собственные руки в ужасе от того, что вот сейчас, сейчас откроется дверь, в камеру войдут двое, трое, пятеро конвоиров, сколько там положено в таких случаях, и уведут его, двадцатидвухлетнего, здорового парня на расстрел. Тошнотворный ужас и паника поднимались в его душе, пробивало холодным потом, когда в коридоре раздавались шаги и звон ключей  «выводного». Страх поднимался душащей волной к горлу не давая дышать. Но шаги стучали мимо его камеры, и казалось, окружающий воздух искрился надеждой, что не сегодня, не сейчас...
В конце первой недели  пребывания здесь, его вызвали в допросную.
Какой - то дородный дядька в роговых очках представился его государственным защитником и предложил написать прошение о помиловании. Находясь в заторможенном состоянии, взяв ручку и лист бумаги, под диктовку очкастого написал прошение о помиловании, удивляясь отстранено, что Верховный Совет будет рассматривать это прошение. Что государственные чиновники будут тратить на него свое время. В это не верилось, и о прошении он начисто забыл уже на следующий день.
               
                ***
В коридоре началось какое-то движение. Лязгнул засов. Где-то в начале коридора, со скрежетом откинулась «кормушка», звон посуды....Ужин. Шаги приближаются, звуки становятся громче. Ага, вот и его «кормушка» открылась, рука протянула алюминиевую миску с едой. Каша, хлеб, чай. Миска отдана, кормушка закрыта. Еще один день прошел. Наступала ночь, самое страшное время. Он где-то читал, что расстреливают ночью. Или таков порядок, или традиция такая, он не знал. За все время пребывания здесь, он только один раз слышал как уводили на расстрел. Слышал как протопали несколько пар ног, как открывалась камера, какое-то неразборчивое бормотание, и  снова шаги. Обратного движения не было.  Он пролежал всю ночь не сомкнув глаз, вслушиваясь в тишину но уведенного назад не вернули, а значит....

                ***
Воспоминания наплывали пеленой, туманя мозг и на короткие мгновения перенося в совсем еще недавнее счастливое прошлое.
Виктор вывалился из галдящей очереди в билетные кассы как мультяшный герой из «Бременских музыкантов», изрядно потрепанный, но не побежденный. В руках зажат заветный  кусочек светло-коричневого, дырчатого от компостера  картона. Билет домой. Билет в счастье.
Хорошо по воинским требованиям купить билет не проблема, а так, на московский поезд и не достать их.
Потрепанная за два года службы шинель, шапка-ушанка, все же октябрь на дворе, и гарнизон перешел на зимнюю форму одежды, обычные сапоги, сумка через плечо. В «парадку» он переоденется в тамбуре поезда, а то не ровен час, комендантскому патрулю попадешься. Ташкентская гарнизонка вообще славилась своими жесткими нравами, а уж если в патруле ВДВшники, труба. Обдерут как липку, засунут на «губу» и будешь куковать. Хотя вобщем-то ты уже и не военнослужащий, а уволенный в запас, но, паспорта пока нет, на руках только военный билет с отметкой  о демобилизации, а по сему  ты их клиент.

                ***
Лихо заломленная тулья фуражки смотрелась космическим кораблем, как на постаменте Ю. Гагарину. Форму украшали аксельбант, офицерский ремень и немыслимой красоты погоны старшего сержанта войск связи. На сапогах горели солнечные зайчики. Лихой дембель возвращается домой. Здравствуй свобода! Прощай комбат, комроты, комвзвода, и все эти ком! Идите нах! Он едет домой!
Долгие трое суток, трясясь в плацкартном вагоне и глядя в мутное окно,  он мысленно подгонял машиниста, едущего недостаточно быстро, диспетчеров на станциях, заставляющих стоять поезд слишком долго, солнце, задержавшееся, по его мнению, непозволительно долго на небосводе и не пускающее очередную ночь. Скорее бы, скорее! Домой, к маме, отцу, сестренке, к друзьям. Он же не видел их целых два года! И, конечно к ней, к Оленьке, которая два долгих года ждала его, писала нежные письма, и в последние полгода спрашивала в каждом письме «Сколько?!».  Ну сколько же еще ждать?!
И вот наконец-то. Шипя пневмоприводом, с лязганьем открылись двери рейсового автобуса. Видавший виды  агрегат, с народным названием «скотовоз» взялся доставить дембеля в его родное село. Последний отрезок пути, отделявший его от родных людей...
-Витенька!!! Рванулась на встречу мама и припала к крутой, затянутой парадным кителем груди, на которой выстроились в сверкающем строю значки солдатской доблести. И фигня, что на половину из них у него нет документов. На вскрик матери вышел могучий еще, не смотря на седину, отец. Подошел, посмотрел, оценил, и одобрительно крякнув, обнял сына. Картину дополнила Катька, влетевшая в калитку, и взвизгнув, повисла на вернувшемся солдате.
   
                ***
 -Ну давай сынок, за возвращение ! - прогудел отец, вздымая граненную стопку, в которой плескался самогон, чистейший как детская слеза.
-Ну давай за оставшихся на службе,,,
-За тех кто в сапогах!
-За тех кто...!
-За тех....!
-За....!

                ***
Солнце вовсю проливало свой щедрый свет на  теплую еще землю, в воздухе плавала осенняя прозрачная паутинка, Кроны деревьев, уже пожелтевшие, шумели на теплом ветру. Октябрь, а как еще тепло. Природа тоже радуется возвращению солдата.
-Витька! Привет! Перед калиткой стоял Пашка, друг детства, напарник во всех проказах и шалостях. Раздался в плечах Пашка, возмужал, усы -щеточка над верхней губой. И не скажешь что больной. А ведь именно из-за болезни и не пошел он в армию-то, врачи не пустили, напугав военкома непредсказуемыми последствиями, если Пашка пойдет служить. Вот военком, от греха подальше, и забраковал парнишку.

                ***
Они договорились встретиться в восемь у Пашки дома, благо его родители уехали к тетке в райцентр. А сейчас к Оле! Оленьке, Олюшке любимой!
Объятия, слезы, поцелуи. Олины родители смотрели на них, и как бы осуждающе качали головами. Понятно, что долго не виделись, но, на глазах у родителей можно бы и поскромнее...Но, молодость, молодость, не смотрит ни на что, не верит ни чему, не слушает никого. Виктор видел только ее, только любимые глаза, и не видел тревожных взглядов Олиной матери, которые та бросала на мужа.
                ***
Ну Серега! Ну ты здоров, буйвол! Приветствовал Витька еще одного своего друга детства. А их здесь уже набралось аж целых пятеро, не считая Оленьки и двух ее подружек.
Стол сиял великолепием. Витина мама нажарила мяса, приготовила салаты, напекла пирожков, когда Виктор сказал, что хочет с друзьями отметить свое возвращение. Правда сначала, уговаривала собраться у них, но Виктор все же настоял на своем, да и отец поддержал его:
-Ну что ты Катя, не понимаешь, что ли? Там будут его друзья, им вместе интереснее, что нам грибам старым мешать им? Пусть его...
На столе выстроилась батарея разноколиберных емкостей. Тут и самогон и портвейн и сладенькая наливка для девчонок. У всех приподнятое настроение. И опять...
-Ну давай за оставшихся на службе,,,
-За тех кто в сапогах!
-За тех кто...!
-За тех....!
-За....!

                ***
Чувствуя, что изрядно захмелел, Виктор шепнул Ольге что пойдет покурит, и покачнувшись выбрался из-за стола. Взял купленную по случаю  дембеля пачку «Родопи», вышел на крыльцо. Над головой раскинулся бездонный шатер черного, в крупных южных звездах неба. Тишина, лишь изредко нарушаемая тявканьем местных Бобиков. Хорошо....
Сзади скрипнула дверь и на крыльцо вышел Пашка.
-Вить, закурить дай...
-На. Виктор протянул пачку.
Пашка выковырял из мягкой пачки сигарету.
Минуту стояли молча.
-Вить, это.... как-то неуверенно протянул Пашка. Если что худого про Ольку скажут, так ты не верь....Она девчонка хорошая...Павел замолчал. Виктор почувствовал как что-то тревожное ворохнулось в груди, кольнув больно в сердце, и деревянным голосом спросил:
-А, что могут сказать?
-Ну, это, ну, что она тебя вроде как не ждала...
-Т-а-а-к, протянул Виктор, и с кем же она меня вроде как не ждала?
-Ну, понимаешь, я...то есть мы... поправился Пашка, пытаясь собрать в кучу разбегающиеся слова. Ну понимаешь...
И тут до Виктора дошло, что...Пашка, друг, лучший друг и его Оленька...Они вместе...Они его предали...
Он резко развернулся и подхватив Пашку под нижнюю челюсть  с силой сдавил горло ставшего вдруг ненавистным Пашки и со злобой, полувопросительно, полуутвердительно, уже заранее зная ответ, выдохнул:
-Ты?!
Пашка, пытаясь оторвать ставшую вдруг железной клешней руку Виктора, натужно прохрипел:
-Да....
И Виктор не раздумывая впечатал голову бывшего лучшего друга в стену. От удара загудела дощатая стенка сеней, а Пашка как-то странно хрюкнув, вдруг обмяк и стал сползать на крыльцо. Виктор разжал руку и тело Пашки рухнуло. На шум выглянул Димка и увидев лежащего Пашку с удивлением спросил:
Вить? Ты чего это...? Тут же в сени стали выходить остальные, с пьяным любопытством желающие узнать, что произошло. Ольга, увидев лежащего Пашку метнулась к нему, потом остановилась, и повернувшись к Виктору, зло выкрикнула:
-Зачем?!
И тут Виктор ударил. Жестко, в полную силу, не смотря что перед ним девушка...

                ***
По заключению бюро судмедэкспертизы, смерть гражданина Опарина Павла Григорьевича наступила вследствие черепно-мозговой травмы, сопровождавшейся обильным кровоизлиянием в мозг, повлекшем угнетение жизненно-важных центров головного мозга.
Смерть гражданки Гришиной Ольги Григорьевны наступила вследствие удара тупым предметом, возможно кулаком, в область височной кости, с последующим ее переломом, и повреждением жизненно важных областей головного мозга.

                ***
Дядя Миша, как его звали в селе, работал участковым уже двадцать с лишним лет. Знал подконтрольные села как свой огород. За все эти годы узнал практически всех жителей. Кто, с кем, почему, за что. В общем был настоящим Аниськиным. Мог предупредить, постращать, мог круто поговорить с зарвавшимся сельчанином, а мог мягко пожурить, или сделать вид что не заметил какой нибудь малой, безобидной провинности. Его любили все, а кто не любил тот уважал или боялся. Авторитет участкового был непререкаем.
Ему позвонили в одиннадцать вечера, когда он уже спал. Но когда понял из торопливой, захлебывающейся тирады звонившего, что случилось, сон мгновенно улетучился. Не попадая в штанину ногой, он чертыхаясь пытался одеться, прыгая на одной ноге, когда вошла жена.
-Ну, что еще случилось? Мягко, с  напевным акцентом спросила она.
-Беда, Тоня, беда. Ложись спать, меня наверное до утра не будет, ответил Семеныч, наконец-то справившись с проклятыми бриджами.

                ***
...М-даааа, протянул Семеныч оглядывая место совершенного преступления, дела...
Пашка лежал уже кем-то накрытый простыней, там где он и упал, тело Оли лежало рядом, лицом вниз, правая рука подмята телом, левая отведенная немного назад, казалась ей не принадлежащей,  русые, длинные волосы рассыпавшись  по полу крыльца закрывали лицо.
-Ну что-же, Семеныч повернулся к Ефимову Ивану, который исполнял обязанности местного дружинника, и уже был здесь. Видно кто-то сообразил  его позвать,
-Пусть Виктор, зайдет в дом и ждет меня, ты охраняй место происшествия, никого к ним, Семеныч кивнул в сторону лежащих, не пускай, а я звонить... И тяжело ступая потопал в сторону Гришинского дома, где был единственный на все село квартирный телефон.
 
Потом было почти суточное сидение в хате сельсовета, наедине с мутным, не выветрившемся хмелем и одуряющими мыслями. Потом приехал следователь из райцентра, первый допрос, слезы матери, когда его выводили и сажали в машину, потом надрывный вой движка старого милицейского "УАЗика", потом снова вопросы, допросы, казенные формулировки протоколов и так без конца. И суд. На нем он узнал, что Пашка гулял с Олей около года,  об этом практически все знали, и даже мама!, но боялись ему написать. Олина мама называла  его убийцей, и наверное была права, но Витька как бы и не слышал этих слов. Он сидел за барьером, ссутулясь, сцепив руки замком, уставясь в барьер неподвижным, пустым взглядом. 
А потом «Именем Российской Федерации...». И в общем-то не удивился строгости приговора.

                ***
Стандартный кабинет. Стандартная мебель. Традиционный, выкрашенный зеленой краской сейф в углу. Подполковник, начальник тюрьмы неподвижно сидит за столом. Мягкий свет лампы падает на картонные папки лежащие на столе. Одна из них раскрыта. Дело осужденного. С фотографии, наклеенной на анкету, смотрит удивленное, почти мальчишеское лицо. Осунувшееся, худое, с коротким ежиком волос. В принципе все тюремные фотографии одинаковые. Слегка мутные, черно-белые, носящие печать обреченности и безысходности. Но эта как то по особому выделяется. Чем? Наверное у осужденного какие то особые глаза. Нет, не косые там, или узкие. Вполне нормальные , но фотограф случайно снял этого осужденного почти художественно. Особенным был взгляд у парня на фото. Взгляд обращенный внутрь себя, В глазах тоска и боль. А еще наверное приговоренность. Внутренняя. С которой невозможно жить. Наверное так. И эти глаза цепляют взгляд.
На столе негромко звякнул телефон.
Подполковник снял трубку.
-Дмитрий Акимович, мы готовы. Сколько сегодня?
-Двое.
-Ответы есть на обоих?
-Да.
-Вы читали?
-Петя, ну ты же знаешь что читать я не имею права!
-Извините, знаю. Доктор пришел.
-Хорошо, спускайтесь, я иду. И скажи Дмитрию, пусть дела приговоренных заберет у меня.
Положив трубку, подполковник тяжело вздохнул, с силой провел руками по лицу встал.
В кабинет сунулся капитан. Подполковник молча передал две тощие папочки капитану, который сразу же исчез, только кованые каблуки сапог звонко процокали по коридору. Подполковник осуждающе покачал головой.
-Надо бы заставить снять подковки, подумал он, нервируют заключенных.

                ***
Кап, капля сорвалась в вечность, кап, унеслась секунда отпущенного на жизнь времени, кап...
Шаги в коридоре. Бряканье ключей. Идут несколько человек.
-Господи! Пронеси! Помилуй! Только не сегодня, Господи!!!
Остановились. Скрежет железа, скрип открываемых дверей. Нет не за мной. Топот ног, подчеркнутых громким цоканьем подкованных каблуков. Значит расстреливают сегодня. Звенящая, ожидающая тишина.
Через полчаса снова шаги, то же цоканье. Так наверное ходит смерть. По крайней мере здесь.
Остановились перед его камерой.
-Неужели за мной?! Неужели сейчас?!
-Нет. Не хочу. Пожалуйста, не надо, нет...
Сдвинулась железка закрывающая глазок, и в камеру заглянули. Лязгнул открываемый засов, звякнули ключи, скрежет в замочной скважине и дверь открылась. Сердце прыгнуло и остановилось. Потом снова прыгнуло и упало куда то в живот.
ЭТО ЗА МНОЙ !
В камеру зашли трое. Два прапорщика и капитан с какой-то папкой в руке. Внимательно глянув на стоящего на подгибающихся ногах Виктора, капитан открыл картонную папку и спросил:
-Фамилия, Имя, отчество?
После получения ответов, новая порция:
-Статья, срок?
-Срок? Какой срок?!
Но пришлось отвечать, порядок он и есть порядок.
Капитан удостоверившись что перед ним нужный ему человек, ровным, бесстрастным голосом бросил прапорщикам:
-Одеть наручники. На выход.
Холодные браслеты защелкнулись на руках, сведенных за спиной. Один из прапорщиков взявшись за цепочку наручников чуть приподнял руки Виктора, наклонив его вперед, а второй сноровисто ощупал одежду. Покончив с этими процедурами Виктора вывели в коридор и поставили лицом к стене. Один из сопровождающих держал Виктора, второй закрывал дверь камеры. Капитан в ожидании покачивался с пятки на носок.
Перед глазами проплывали квадратики казенной коричневой плитки, по бокам виднелись серые, отделанные каменной крошкой стены, двери камер. Поднять голову и рассмотреть куда его вели Виктор не мог, заломленные в «ласточку» руки не позволяли этой роскоши. И вдруг в голове Виктора будто что-то щелкнуло. Он почувствовал запахи, стал различать даже в этом унылом интерьере цвета, зрение обрело особую четкость. И он внезапно осознал что это его последние минуты на этой земле. Он пока еще живой, но...
По крутым ступеням  спустились в подвальный этаж. Организм, чувствуя смертную тоску, перестал отдавать команды ногам. Ноги подгибались, но упасть Виктору не давали конвоиры. 
Коричневая дверь. Открылась. Серые табуретки. Стол.
-Снимите наручники.
Конвоир отпустил руки и повозившись с ключом снял браслеты.
Виктор выпрямился.
За столом сидят трое. Подполковник, майор и еще один капитан с медицинскими эмблемами. В комнате пахло чем-то страшным. Свежей кровью и сгоревшим порохом, проанализировал мозг запахи.
Подполковник  начал задавать вопросы.
-Фамиля, Имя, отчество?
Ребров Виктор Николаевич.
-Статья, срок?
-Статья 102 УК РСФСР пункт «З», высшая мера наказания.
В комнате повисла тишина.
Майор, подвинул к подполковнику серый пакет, с диагональной красной полосой и крупными машинописными буквами.
Подполковник взяв пакет, надорвал его, и вынул сложенный вдвое стандартный лист с каким то текстом.
Мельком бросил взгляд на текст. Жесткие складки вокруг его рта дрогнули. Еще раз пробежав глазами текст на листе подполковник не поднимая глаз спросил:
-Вы подавали прошение о помиловании?
-Да
Подполковник поднял глаза на Виктора, еще раз внимательно посмотрел на него и ровным голосом прочитал:
-Постановление Верховного Совета СССР.
Москва. 15 февраля 1982 года.
Верховный Совет СССР, рассмотрев ходатайство....Монотонный голос подполковника звучал сначала глухо, но потом стал крепнуть, набирая силу и наконец зазвучал в полную силу...Приняв во внимание представленные характеристики с места жительства, и представленные администрацией места заключения, характеристики в быту, личность осужденного, а так же то, что инкриминируемое преступление совершено в состоянии сильнейшего душевного волнения, аффекта, а так же то, что изложенные обстоятельства не были приняты во внимание судом, вынесшим предыдущий приговор,  постановил, приговор в отношении гражданина Реброва В.Н., от 15 ноября 1981 года,  отменить. Заменить высшую меру наказания отбытием наказания в колонии общего режима сроком 7 лет лишения свободы.  Настоящее постановление пересмотру и обжалованию не подлежит.
Постановление вступило в силу.
В комнате снова повисла тишина, только слышно было как кто-то из присутствующих осторожно выдохнул.
Все взгляды скрестились на сидящем на табурете молодом поседевшем мужчине, который всего минуту назад должен был умереть.

Предупреждение:
Все события выдуманы, совпадения случайны.