Утро обещало быть

       — Утро обещало быть,— полусонно заключил  Алексеев, разглядывая  подрумянившийся горизонт  через унавоженное мухами окно дежурной части.
      —Эт как, Егорыч?— спросил сержант- водитель Крайнов, разглядывая в сотый раз комиксы, забытые кем-то с полгода назад.
      —А это только  умники  поймут, которые по три года очередное звание    перехаживают,— ехидно ощерился за пультом капитан Ивлин — сволочной, услужливый и завистливый «типаж»,  в до блеска вылизанных  сапогах, туго затянутым галстуком на багровой шее, увенчанной  плешивой головкой  с   глазами «буравчиками»  непонятной  окраски.  В общем,  обычная  сволочь  на  своём  месте, способная  перешагнуть  по  служебной  лестнице  отца  родного.
       — Ты  прав,  капитан.  Лишних три  года  мне  было  о  чём подумать вместо подковёрных рокировок.   Служить  бы  рад,  вылизывать  всем тошно, — не оборачиваясь, «парировал» старлей.
      —Это ты, в чей огород?— побагровела  маска  с «буравчиками».
      —Это я  «огороднику»  справа от  тебя.
     Справа, на стене висело зеркало, к которому Ивлин  поворачивался раз по тридцать за смену, прилизывая свою промасленную бриолином  плешь. Он машинально повернулся направо, но,  узрев свою гримасу в зеркале,  запунцовел ещё ярче.
     —Да ты…, ты… — начал давиться он, тужась что-то придумать.
     —В рифму было бы  «кранты», — продолжил Алексеев, — и они  тебя  посетят, если яд выхода не найдёт. Поприседай, поможет…
       — Хорош, мужики, — примирительно  встрял  Крайнов. — Давайте  лучше  «чайханём».
И он спешно продемонстрировал краюху «серого»  с парой плавленых сырков в прозрачном пакете.
      И как бы  в унисон ему, закрывая «тему», пульт подмигнул красным  зрачком и  огласил  дежурку  первой  утренней  трелью.  Ивлин, нацепив маску чрезвычайной значимости,  принял сообщение дежурного по УВД и с пафосным ехидством  выдал  фальшивым  тенором:
       — Хрен  вам, а  не чай  с батоном. Труп  на городской свалке. Вот со жмуриком  и  чайханёте.
       — Так через полчаса меняемся, может, по смене передадим?— неуверенно предложил  Крайнов., с надеждой глядя на  Ивлина, но заметив его самодовольное злорадство,  повернулся к Алексееву. Тот снисходительно улыбнулся сержанту, как наивному дитяти.
       — Я  в машине подожду,  а  ты уточни детали  у  «стратега послужных финтов». И, перехватив недоумённый взгляд Крайнова, нараспев добавил:
       — Ко-ординаты, Серёга.
     Уточнённым  местом события оказалась одна из землянок  возле  городской свалки. Зона поиска сужалась до полутора  соток  территории  между  лесом и свалкой, где в землянках доживали  бомжи, коим не посчастливилось  «застолбиться»  в городских  подвалах и теплотрассах.  Ареал выживания был у них под боком:  отбросы из свежих объедков, стеклотара под сдачу, кое-что из вчера ещё приличной одежды, обстановки и много ещё чего «дожитийного».   
     «Стая»  жила  по своим нехитрым законам: одиночки,  семьи, кланы, «свадьбы», разводы,  уводы,  тризны.   Убийства были крайне редким явлением, да и то не «коренными», а «пришлыми»  или  проходящим  «шакальём».  Для облегчения  отчётности их списывали в графу  естественных кончин:  выпил — отравился,  выпил — подавился,  выпил — повесился, выпил — упал — ударился, свалилось — придавило и
т. д.  В общем, «отстой» варился сам по себе, никому не докучая, не требуя особого внимания, и главное, никаких затрат вечно пустой областной казны.

     — Маруха  какая-то  звонила, может, «ложный», — с надеждой на скорый исход предположил  сержант.
     — Нет, Серёга,  в шесть утра пёхать два  километра до ближайшего телефона шуткануть — это вряд ли. Табельное не  сдал перед выездом?
      — А Ивлин бы у меня его принял после твоих заморочек ? Зря ты, он гнида ещё та, подставит, яда хватит.
      —Ума не хватит, а что ствол не сдал, хорошо.    Подъедем, машину рядом с лесом не ставь и  не выходи. Будь наготове . Жди, когда всё осмотрю. Рукой махну – выйдешь.
      — Ты чё, Егорыч, криминала по телеку насмотрелся? Здесь же одни бомжи, они себя еле таскают.
      — Лучше перебдеть, чем по дури помереть. Время и место аккурат по «сценарию»  —  наши  пушки  прибрать. Так что смотри,  кто трётся рядом. А рядом быть никого не должно, кроме  трупа .  Бомжи не любят мероприятия с ментами , им  пиар не нужен. Не расслабляйся…

     Свалка  располагалась за трассой  М5 , которую город перешагнул  ещё  несколько лет назад, а потому,  поправ санитарные, этические и прочие  нормы,  раскинулась она практически в городской черте, присоседясь правым  боком  к  кладбищу. И эти два объекта не последней социальной  значимости разделяла только дорога  к бюро ритуальных услуг и складу-ангару этих же услуг.
     — Два поля с отходами, –  философски заключил  Крайнов, съезжая с трассы и перекрестившись на кладбище.
     — Образно, Серёга, но жестоко, потому как на правом поле у тебя тоже кто-нибудь лежит.
      — Так я же детдомовский, хотя… — задумался он, – может, ты и прав.
      — За дорогой следи, сейчас хитрый поворот будет. Вон за той надломленной сосной, не проскочи.
     Поворот, действительно, был  «хитрым», как всё, что сворачивало в лесу на редко используемые  техникой  дороги.  Эту же топтали изредка только искатели цветмета, которые чаще всего  находили на свалке неприятности-   сфера добычи   «любви сорочьей»  была поделена между людьми почти серьёзными и  «конкретными». Но охотники до приключений (по незнанию, либо непонятливости) постоянно находились, оставляя свои машиныбез колёс, стёкол, нанося «убытки» своему  здоровью. Но коротка память человеческая, и потому полузаросшая дорога ещё существовала,  как человек в коме — вроде, есть и, вроде, нет.
     УАЗ с упрямым рычанием  продирался   через кустарники, не оставлявшие  надежды колее отвоевать  пространство.
     — Как ни хорохорься, с уходом человечества со сцены природа быстро сровняет его следы  – глядя на заросли, заключил Алексеев.
      —Не, Егорыч, — с недоброй ухмылкой отозвался Крайнов. – Мы её, матушку, так запоганили, что чихать, кашлять и поносить она ещё хрен знает сколько будет.  Даже динозавры не заведутся.
Тут он оборвал «суровую нить» рассуждений, витиевато матернулся и резко утопил педаль тормоза.  Вовремя. Из-под левого колеса, поджав хвост, вырвалась одичавшая собака и, петляя, как заяц, рванула в сторону свалки. Фольклорно-идиоматическо-матерная тирада сержанта закончилась вполне литературно: «Бомж Шариков, ети его!»
       — Булгакова почитывал?
        — Да кому он нужен. Кино глядел, да и в отделе у нас такой скотины хватает.
         — Тут ты прав.  Полный пасьянс из «Собачьего сердца»
     УАЗ вынырнул в «акваторию» свалки, не спеша и деловито, как старая щука из затона, давая последний шанс всему живому покинуть оперативный простор. Вразвалку, пыхтя и как бы отплёвываясь от помоечного «парфюма»,  машина подбиралась к землянкам. Определить их было просто: по курившимся трубам.
        — А точно, Егорыч, свалили Шариковы. Только две трубы пыхтят.
       — Не, Серёга, не Шариковы здесь и почти не бомжи, потому как интеллект у многих из них  получше, чем у нашего замполита. Да и квартирки понастроили, хоть прописывай.
       — Ага.  Помоечная, контейнер 2.  Свалочная,ящик 4?
       — А вот у них фантазия получше.  Землянки «именные».
      — Гонишь?
      — Точно. Вон, с краю, самая большая – «Титаник». Рядом, слева, с камуфляжной сеткой на входе — «Душман», а с подсолнушками на
макушке — «Кузя», как домовёнок.
       — А ты откуда зна…
       — Да у друга, —  прервал Алексеев, — дача рядом, в лесничестве,  и легенды «свалочные» там наравне со сказками в ходу.
       — Фоклор,  ядрёна мать.
       — А теперь нараспев, Серёга: фо-олькло-ор, почти, что мудрость народная. А народ  у нас, ох, мудрый, насчёт себя перемудрить.
       — Наро-о-од!!! — во всё «лужёное» заорал Крайнов,  открыв дверку машины. Да так, что грачей с ближних деревьев, как взрывной волной сдуло.
       —  Не ори, машина развалится. Кстати, замполит хор собирает.  Хочешь в нерабочее время погорлопанить?
       — Свят, свят, от замполита, хора его во время нерабочее, и приказов дурных во рабочее время, — молитвенно, нараспев пробасил сержант, и добавил:
       —  Рапортов, из пальца высосанных, с потолка писанных и фокусов рыночных.
      — Про фокусы поподробней, с детства цирк люблю.
      — Сам видел, как он айзерам даёт «червонец», а они — кучу фруктов и сто рублей сдачи. Крышует по мелочи, чтоб нам так жить.
      — Нам так не жить, да оно и к лучшему.  Всё когда-то  «отаукивается».
      Диалога хватило метров на пятьсот езды, до первого дымохода.
      — Стой здесь, из машины ни ногой.  В зеркала поглядывай и сними «ствол» с предохранителя.  Выйдешь, когда махну, —  «отпечатал» Алексеев.
       —  Ну, прям триллер.
       — Триллер с хорошим концом лучше мелодрамы с весёлой тризной.
     Ещё до конца торможения старлей по кошачьи выскользнул из машины.
«Каскадёр хренов», —  выругался про себя водитель.  Постоянно наблюдая этот «финт» и ничего хорошего от этого не ожидая, он знал, что «пацана» в Алексееве не задушишь, не убьёшь.  Безнадёжно махнул рукой (однажды попытка подловить «прыгуна» резким торможением закончилась  вывернутыми напрочь петлями дверцы машины и выговором для обоих).
    
     Алексеев приблизился к первой землянке.  С фонарём и  ПМ наизготовку  неторопливо начал обход.
     «Подземки» имели характер своих хозяев. От аварийно-субтильных до основательных, почти по классике фортификации. Они  крылись  рубероидом, оснащались «буржуйками», двухъярусными нарами и подобием мебели, вполне пригодной посудой. 
Всё это, при желании, можно было отыскать на свалке и заброшенных дачах в паре километров в сторону лесничества. Иногда при «разводах» мебель и посуду делили. Землянки освобождали, либо рыли времянки, пока отношения не устаканятся (в прямом и переносном смысле). Во время «устаканивания» расцветали синяки, и лилась малая кровушка.  Большой почти не бывало,  так как новичков в «диаспору» допускали крайне редко. От своих знали, чего и когда ожидать,  да и «крыша» цветметовская помогала в решении горьких вопросов на правах третейского судьи.
      Двери в коммуне не закрывали, и эта добрая традиция крайне облегчила осмотр. Алексеев быстро обозрел первые пять «купе» разного достатка, схожие лишь запахом ничем не выветриваемого парфюма «Бомж», приправленного оттенками гниющего дерева, просроченных продуктов и незначительных добавок с ароматом пота,мочи, политуры, бытовой химии (не подозревавшей о своём пищевом назначении), браги и самогона. В остальном — разница в метраже,  наличии заготовленного  цветмета и стеклотары. Жильцы, как и предполагал старлей, ушли на «заработки» и обратно не поспешат до отъезда «мусоров».  Где-то в лесополосе наверняка остался наблюдатель, который оповестит о возможности вернуться к нехитрому «дожитию».
     Следующая землянка топилась. В буржуйке догорала часть рамы, остатки которой, в контексте соцреализма, громоздились под ободранным портретом Леонида Ильича. «Наше поколение,— мелькнула мысль.  — У юных иные кумиры». Он машинально подкинул пару перемычек в затухающую пасть печурки и продолжил осмотр достопримечательностей…
     Заявленный «сюрприз» лежал на «сходнях» очередной землянки лицом вниз.
В позе скалолаза, согнув левую ногу, он вцепился правой рукой в верхнюю ступень с такой силой, что пальцы, почти до половины фаланги, вошли в дерево. Кровь из-под них кляксами запеклась на доске. Подобное Алексеев видел только раз, во время службы в армии, когда нашли катапульту с неотстрелянным колпаком. Лётчик, в агонии, прочертил бронированное стекло так, что от ногтей остались кровавые борозды. Тяжкое зрелище…
      На пальцах «скалолаза» было наколото: 1956.  «Привет, ровесник», — прошептал старлей, сунул фонарь за пояс и левой рукой взял запястье лежащего.  Пульса не было, о чём, собственно, можно было догадаться по
синюшному цвету кожи. Труп, от колен до плеч, был заботливо прикрыт дырявым пледом.
     Алексеев осторожно спустился и осмотрел землянку. Одна широкая лежанка. На импровизированном столе из фанерного ящика стояла полупустая поллитровка, без опознавательных знаков, с жидкостью купоросного оттенка. Рядом — половина яблока и надорванная пачка сигарет с одиозным названием «Пролетарские».  В бесхитростной печурке из битого кирпича, накрытого ржавым листом железа, тлели угли,и  стояла  прочерневшая кастрюля с уваренными в кашу пельменями.
     Следов борьбы не было. Скорее, следы женского участия, в виде относительного порядка, несостоявшегося завтрака, наброшенного пледа . Да и звонка в милицию.
     — Ни хрена себе, «лазутчик», — пробасил сверху Крайнов.
      -   Я ж тебе велел не высовываться.
     — Дык ты, Егорыч,  занырнул сюда и с концами. А я волнуюся, — улыбнулся тот виновато-примирительно.
      — Теперь валяй, ещё немного поволнуйся, а я остальные норы осмотрю. И УАЗ  подгони, загружаться будем. Похоже, здесь без криминала.
      — А мож, я пока цветмет у них повыгребаю?
      — Ну да, с трупом загрузишь и сдавать повезёшь.   А они от своих приёмщиков «огребут»,  да тебя поминать будут словом ласковым. Обыкаешься, Гобсек ты наш.
       — Какой ещё гомосек? – набычился сержант
       — Из программы средней школы
       — А-а-а …— махнул рукой сержант, направляясь к машине.
     Осмотр остальных достопримечательностей восьми землянок занял ещё минут пятнадцать. УАЗ предусмотрительно был поставлен к лесу передом, а задом с открытым «автоотстойником»  — к землянке.
      — По сказочному сценарию, только наоборот, — грустно усмехнулся Алексеев.
     Тем временем,  Крайнов с напряжённым лицом что-то выслушивал по рации. И с нескрываемым облегчением, сунул «микрофон» подошедшему Алексееву
      — На,пошурши с этим козлом.
      — Да все мы в этом народном звании, Серёга.
      — А этот в квадрате
      — Вы там скоро грибы собирать закончите?— изощрялся по рации Ивлин.
      — Не раньше, чем вы анекдоты травить, — «подыграл» Алексеев.
      — Докладывай, как положено.
      — А положено сюда судмедэксперта и дежурного опера со следаком.
      — Министра МВД тебе не прислать?
      — Ты и его уже «вылизал»?
      — Пулей в морг и на базу, —  взвизгнула фальцетом рация и умолкла.
       — Точно, старлеем откинешься, —  подытожил Крайнов
       — И раньше, чем ты думаешь.
       — Как тебя до сих пор не слопали?!
       — К «лопалке» мозги нужны. Пусть ещё потрудятся, посочиняют,  ядом подышат. Я не спешу.
      — Пофигист ты, Егорыч.
      — Да, потому как служить бы рад, а прислуживаться —  фиг.
      — Где-то сегодня уже слышал.
      — Да старо это, Серый..
Крайнов хотел было продолжить поиски истины и собрался ещё что-то высказать, но старлей прервал:
       — Всё. Теперь по существу и быстро.
     Он присел возле «скалолаза» и, осторожно сняв плед,  вдруг  резко и сильно выдохнул сквозь зубы. Сержанту было знакомо это «упражнение» Алексеева в очень редкие моменты и, как правило, без объяснения причины. Но только в этот раз выдох был явно дольше обычного.
      — Ты чё, Егорыч, не переживай. Уволишься, а мне с этими ж…лизами  служить, да ещё какого-нибудь дурака вместо тебя назначат, — попытался угадать его мысли Крайнов, но через несколько секунд понял, что ошибся.
     Алексеев не отрывал взгляда от наколки на спине лежащего. Там от плеча до плеча, по дуге, красовались семь крупных букв готического шрифта.
       — Перевести не можешь? — сделал ещё одну попытку сержант. — Не парься, щас сдадим, вскроют, опишут, номер присвоят, да закопают как неизвестного, по пьяни усопшего. Сам сказал, что криминала нет, да и видно по нему, перебухал мужичонка лишку.  Синий, как наш замполит по понедельникам. Давай грузить, да поехали. Домой сильно охота. 
      — Дай закурить, — тихо сказал Алексеев.
      — Так ты ж не..  На, держи, — сержант, вынув сигарету из пачки «Опала», прикурил и протянул Алексееву. —  Сильно не затягивайся, а то не бросишь.
      — Серёг, сгоняй за понятыми.
      — А где я их..,  Егорыч?
      — Да пару водителей с мусоровозок. Я пока протокол осмотра заполню. Давай, Серёг, не тяни.
     С понятыми повезло. При  въезде на свалку сержант застал сторожа со сменщиком, коих и доставил в два счёта. Погибшего они опознали как наглядно знакомого, как и всех, кого неоднократно гоняли со свалки. Поспешно подписав протокол осмотра, сторожа поспешили к себе, вполголоса обсуждая увиденное.
      К удивлению Крайнова,  Алексеев докурил сигарету до конца (это был третий случай за два года совместной работы).  Безо всякой брезгливости, он осторожно перевернул тело на спину, взял плед и постелил в грузовой отсек. Потом, жестом указав сержанту брать за ноги, осторожно подхватил «скалолаза» под плечи и очень аккуратно уложил на импровизированную подстилку.
      — Ты его, прям, как брата по оружию фасуешь, — подозрительно выдавил сержант. И уже раздражённо: — Да ты скажи, в чём «прикол»? Я уже перегрелся на тебя глядеть.
     — Потом, Серёга, потом, — аккуратно закрыв дверку, Алексеев задержал  на ней ладонь и, посмотрев в пасмурное небо, обещавшего быть утра, сказал:                «Поехали, Колюня».
Крайнов сразу как-то расслабился как ученик, решивший трудную задачу,  и с сочувствием виновато спросил:
     — Друг, что ли?
     — Во дворах детства, Серёга, все друзья.…  Почти все…
     Видя, что старлей окончательно «ушёл» в воспоминания и, пропитавшись духом ситуации, сержант запустил двигатель, отключил на время рацию и, не переключая первую передачу, медленно двинулся вдоль пролеска…

     1969 год. Июль.  Окраина города с ботаническим названием Терновка.  Дальше только река и аэропорт, небольшой, но действующий, благодаря доступным для всех ценам на билеты (было такое). Терновская мелкая
шпана наслаждалась летним бездельем: удила рыбу, жгла костры, разгружала арбузы на товарной станции и местном рынке, (где и приворовывала по мелочи), «кондырила» из отцовских штанов «клеша» с цепочками, плела разноцветные ремни из кусочков виниловых трубок, угловато ухаживала за соседскими девчонками, гоняла многострадальный латаный мяч, набивала грыжу свинцово-меховыми «бебешками», ездила в пионерлагерь, стреляла из рогаток и «самопалов», покуривала и пробовала портвейн втихаря от родителей. Иногда дрались со «станционными», «галетными», «кривозёровскими»,  «райковскими», «центровыми»,  «совхозными»  и т. д. Временами и дружили с кем-то из них  против кого-то из них.  Обычное пацаньё с блатной  романтикой в башке,  из обычного рабочего района, тогда ещё рабочей Страны. Почти все одинаково питались и одевались, почти все бесплатно занимались в спортивных клубах и  имели своё маленькое хобби в виде рыбалки, аквариумов, собак, хомячков, марок, этикеток..
      Но самым уважаемым хобби, вызывавшим благоговение ребятни многих поколений, вплоть до «апофеоза» семидесятых, были голубятни. Там,  по своим неписаным законам священнодействовали редкие «жрецы», почти от рождения и почти до кончины. Каждый из них, на крышах сараев, которые и строились как фундамент птичьего «дворца», создавал свой отдельный, живой, яркий, закрытый и непостижимый для посторонних мир, за стенами которого для них был хаос. Они отгораживались досками, листами железа, решётками и замками. А иногда, просто жили в сарае-зимнике под голубятней, создавая свою науку общения с пернатыми «прихожанами» своих святилищ. Каждый из них строил по своему, почти не повторяя архитектурных изысков «коллег».
     Одним из таких терновских «жрецов» был Кешка.  Иннокентий Пешаков, конопатый кумир местной ребятни, восемнадцати лет от роду, три года из которых «отмотал» на малолетке за кражу из магазина.На зону ушёл «паровозом» ,вину подельников постарше взяв на себя, а потому был уважаем даже местными урками. Но для местной пацанвы всё решили голуби. Сразу, по возвращении из «мест не столь…», Кешка (отец которого сгинул на дальних заработках, а мать, с новой семьей, жила в Саратове) начал строить на крыше бабкиного сарая  высоченную голубятню. «Мелочь» из его барака, в лице Генки Алексеева со товарищи,  помогала ему, как могла. Пилили, таскали, подавали, держали,  тащили гвозди из отцовского сарая, ножовку,топор,молоток, куски фанеры и просто сочувствовали. А Колюня Лапин, по прозвищу Колун, приволок откуда-то три ещё крепких табурета, за что был пожалован Кешкой пачкой «Примы» и рукопожатием (что дорогого стоило).
     Первое время поднадзорного частенько посещал участковый Митрич, но через пару месяцев, убедившись, что Иннокентий по уши «офанател» голубями, стал у него редким гостем. Строил Кешка (к разочарованию бывших подельников) на свои трудовые, слесарничая на дизельном заводе.  Да и стройматериалы тогда почти под ногами валялись в виде некондиционных досок и бруса от упаковок с заводской свалки.  Провода, ржавой сетки-рабицы и полос текстолита там тоже было в достатке. А крепёжно-скобяные «сувениры» работяги выносили полными карманами. Иногда охрана кого-нибудь задерживала, но на «мелочь» закрывала глаза, тем паче, что в стране был разгул дачной эйфории и все строили, строили, строили…               
          За месяц голубятня была готова, пропитана горячей олифой и окрашена в цвет молодой травы. Оставалось главное - найти и приручить новосёлов. И Кешкины «подмастерья»: Генка, Колька Лапин, Витька Бурментьев, Шурка Сергеев, Мишка Воронин и Сашка Володин или просто Генка, Колун, Бурый, Шустрик, Ворон, Поплавок, забросив футбол, удочки, рогатки и прочие каникулярные радости, как борзые носились по ближним и дальним дворам и стихийным рынкам в поисках голубей получше и подешевле. Но Иннокентию, чудесным образом (как говаривала его набожная бабка),  повезло гораздо раньше.  Один работяга из его цеха был осчастливлен хрущёвкой-полуторкой в порядке очереди (было и такое) и, несмотря на муки душевные, вынужден был продать оптом своё «хобби». А потому как покупателей на голубятню вместе с «постояльцами» не нашлось, продавал только «постояльцев». Желающие хотели либо по частям, либо в рассрочку. По частям — рука не поднималась, а в рассрочку — самым выгодным оказался Кешка : работал рядом и, главное, аванс и расчёт получал в той же кассе,  в то же время, регулярно отстёгивая оговорённую часть суммы.
     Переезд пернатых состоялся в один день с переездом хозяина, а потому, был особенно трогательным, хотя и скорым. Погладив каждого из восемнадцати, как детей малых, и прослезившись нетрезвою слезой, старый хозяин помог определить  голубей в три овощных ящика и накрыть сетками,  приладив ручки из бельевой верёвки. Получив от Кешки аванс, и пообещав наведываться, он отбыл с мебельным фургоном в одну из новостроек дальнего района Арбеково, тогда ещё именуемого Целиной.. Больше его не видели...
     Перенос бесценного груза в трёх ящиках состоялся за час, хотя можно было гораздо быстрее. Но, чувствуя ответственность  момента и желая порисоваться перед прохожими, процессия из шести недорослей и одного переростка нарочито не торопилась. Виновник торжества шёл в арьергарде, дымя сигаретой, назидательно рекомендуя смотреть под ноги и почаще менять руки…
     Последующие две недели Иннокентий «знакомился». Он приручал и прикармливал питомцев, не подпуская никого даже близко.  Кешкина «тусовка» вынуждена была отвлечься на повседневные развлечения. Но теперь они не приносили былой радости, так как подсознательно все ждали приглашения в Кешкин «храм».
     Первое приглашение, в виде «полундры», состоялось вечером, после первого вылета стаи. Она не вернулась. В полном составе «тусовка» выдвинулась к прежнему месту  проживания голубей. 
     Птицы сидели на крыше голубятни, провоцируя своим упитанным видом местных аборигенов, и котов. Кешка влез на крышу. Предусмотрительно взятой жердиной, с привязанным к ней старым шарфом, резким свистом  поднял беглецов в полёт. Перепоручив жердину Генке, как самому выносливому, он рванул с перекошенным от напряжения лицом к своей голубятне. Возвращение состоялось.
     Подобная дрессировка произошла ещё пару раз. После чего на «тайной вечере» было решено спалить старую голубятню, пока её бывших жильцов не пригрел местный «орнитолог». Но, осмотрев «диспозицию», поняли, что сгорят все соседние сараи, а Кешке, с его судимостью, это было совсем не в «масть». Совещались недолго. Радикальное решение нашёл самый «элитный» из «тусовки» (так как родители были инженерами в каком-то НИИ)  Шурка Андреев, по кличке Шустрик. Он всегда лучше всех планировал мелкие гадости в виде набегов на огороды, погреба, сараи,
сам, как правило, стоя на стрёме, (и потому ремень его задницу посещал гораздо реже остальных). Позднее, все убедились, что такой склад ума унаследован Шуркой по отцовской линии. Особенно болезненно это понял Колька- Колун, по спине которого, вышеупомянутый «склад ума»  расписался на всю оставшуюся жизнь… 
     Но об этом позже. А тогда Шустрик предложил принести полведра хлорки и сыпануть в старую голубятню. Вот так просто. Хлорку выцыганили у технички в школе и под перекрёстными проклятиями бабулек из соседних бараков осуществили задуманное. Побеги стаи прекратились. Шустрик был пожалован коробочкой леденцов, которую прикончили сообща, несмотря на его беспомощное неудовольствие…
     Началось незабываемое время посиделок  в сарае под Кешкиной голубятней. Там они всё реже обсуждали огородные набеги, слушая  орнитологические байки хозяина, и получали редкие допуски на крышу для практики по уходу, кормлению и общению с Кешкиной пернатой семьёй.
Кешка практически жил в сарае, утеплив его и сварганив довольно экономичную «буржуйку». Тогда ГосПожнадзор  не зверствовал, и Кешкина идиллия продолжалась не один год.
      Поначалу родители пытались прикрыть их «планёрки», и пару раз присылали участкового для «профбеседы» с Иннокентием, но постепенно смирились. Последнее слово, тогда, было за его, Генки Алексеева, батей.  Егор Иванович Алексеев был философ с семилетним образованием.  В четырнадцать он, сирота, приехал из глухой деревни в город торить жизненный путь. За счёт природного ума и трудолюбия стал далеко не последним человеком в трудовой и общественной жизни завода и даже кавалером Ордена Трудового Красного Знамени. Не смог одного — продолжить образование, хотя имел к тому способности (мать его была когда-то директором сельской школы)…
В случае с Кешкой Егор Иванович рассудил просто: пацаны стали меньше шляться вдалеке от дома, досаждать соседским огородам, а беседы на птичьи темы вытесняли из юных мозгов иные непредсказуемые «чаяния».  Но самое главное - запрет Иннокентия на курево в сарае под голубятней!
Последний аргумент переубедил окончательно всех,  кроме «аристократических»  родичей Шустрика. Они вообще считали недостойным для себя жить в бараке и общаться с его обитателями, всем своим видом  подчёркивая это.  По воскресеньям, облачившись в парадные одежды, они дефилировали к знакомым, в дома, более достойные своего присутствия, либо в драматический театр, ведя за руку вымытого, отглаженного и прилизанного отпрыска, понуро плетущегося «облагораживаться»…
Тогда ещё эти снобы не знали, что было самым ярким уроком в Кешкиных «науках». А был это «урок чаепития»…
     Вечером, в субботу, Кешка торжественно заваривал в литровой дюралевой кружке три пачки знаменитого «36»-го чая, с зелёной мордочкой- упаковкой. Он выкладывал в тарелку на верстаке полкило кильки пряного посола (с тех пор Алексеев не ел вкуснее), резал самодельной финкой с наборной ручкой полбуханки чёрного хлеба, и представление начиналось…
     Со словами: «Усекайте, мазурики»  Кешка демонстративно медленно оттопыривал пальцами левой руки нижнюю губу, блистая в свете лампочки-сороковки самым дорогим своим «колониальным» приобретением –  коронками цвета старого золота на всех зубах.Полюбовавшись произведённым эффектом, он так же театрально брал за хвост кильку, поднимал для определения прозрачности и профессиональным жестом (как стоматолог тампон) укладывал её между губой и рандолевыми («цыганское золото») коронками. После этог разливал чифирь по дюралевым кружкам на всех присутствующих (иногда обнося в чём-то провинившегося) и начинал смаковать это жестокое пойло. И все, сколь ни было противно, изо всех сил пытались повторить «фокус». Обжигаясь,  старались не выронить драгоценную заначку из-за губы, быстрее выхлебать чёрную бурду и приняться за вожделенную кильку с хлебом. Кешке хватало всего одной кильки.
      Потом слушали рассказы о «турманах», «орловских бородунах», «чёрно-белых», «хохлатых», «почтовых». Играли в карты на щелбаны, «кукареку», «бе-бе», «хрю-хрю». А Кешка, посмеиваясь над ними, следил вполглаза, чтоб не «мухлевали», не поцапались, в состоянии чайной эйфории, в его святилище.  Через пару часов, после «утечки» энергии он говорил всем: «Брысь». Все шестеро шли домой и валились в кровати, как подкошенные.
Родители подозрительно обнюхивали, но кроме кильки ничего обонять не могли.
     Продолжалось это совместное представление месяца три, пока кто-то из его участников (так и не узнали кто) не прихвастнул в школе. Родителей вызвали на педсовет, и домашний арест нагрянул в тот же день, как тотальная облава.
     Генка с Колькой «освободились» первыми, хотя и по разным причинам. Генке батя дал допуск  после серьёзного «толковища» с Кешкой, а Коляну от матери и старшей сестры вообще разрешения не требовалось. Последний  «карт-бланш» был выдан Шустрику под обещание закончить грядущую четверть на пятёрки. Отчасти это и сыграло роковую шутку с Колуном (хотя, по характеру своему, он бы всё равно вляпался во что-то подобное). 
     Первое, что надо было исправить Шуре Сергееву в злополучной четверти, это единственную тройку по немецкому языку. Наняли репетитора, который так добросовестно отрабатывал деньги, что Шустрила стал посещать компанию юных «орнитологов» только с очередным арийским опусом под мышкой, регулярно тренируя память. 
      После разговора с Алексеевым-старшим, Кешка сделал чайную процедуру занятием сугубо личным. Тогда «клуб по интересам» расширил эти самые интересы. И вот однажды Шустрик принёс книгу на немецком языке, с картинками рыцарских поединков. Даже Иннокентий забыл про «десерт» и прицокивал вместе со всеми, осторожно перелистывая опус. Но круче всего была надпись на обложке, готическим шрифтом глубокого золочёного теснения. Такого раньше не видел никто. Буквы, как столбы стояли по стойке «смирно», стройные и загадочные. Через каждые несколько страниц   книжку закрывали, чтобы полюбоваться обложкой.
     В тот вечер посиделки затянулись, а про карты даже никто не вспомнил. Золочёная надпись особенно «шарахнула» Колюню. Каждый просмотр обложки он сопровождал лозунгом  «Ни хрена себе» и слёзно просил Шустрика притащить ему «готский» алфавит за «што хош». Просьба была удовлетворена через неделю, благодаря репетитору и обещанному «што хош» в виде банки сгущёнки. Сгущёнку съели, алфавит переписали…         
     Тот учебный год пролетел быстро (как и вся маленькая школьная «эпоха»).  О книге с рыцарями напоминали только появившиеся на сараях русские слова готическими буквами. Это Колун упражнялся в рыцарском правописании (и ни одного слова матом!). Он даже вести себя стал по-рыцарски. Не задирал девчонок, не бил ногами в драке (хотя в близких 70-х это уже перестало быть принципом), почти не матерился и даже немецкий стал учить на твёрдую тройку!
     И вот следующим летом, после окончания шестого, в неполном составе (Ворон был в деревне у бабки, а Поплавок шлифовал мастерство в спортивном лагере с пловцами)  «тусовка»  чистила Кешкин «дворец», когда туда забрёл Саня «Гудрон». Кличку он получил ещё в раннем детстве за смоляной цвет волос, а к Кешке относился сильно уважительно, так как был одним из невыданных им подельников по краже. Гудрон недурно рисовал карандашом портреты, и, что более важно, был лучшим кольщиком в округе. Урки говорили, что ему на зоне цены бы не было, но Саня Гудрон, после Кешкиной отсидки, туда явно не спешил и промышлял только наколками. В этот раз он деловито достал тушь, иглу, и нитки в качестве ограничителя «глубины проникновения».
      — Не передумал?— спросил он у Кешки, на что тот только снисходительно ухмыльнулся. И народное творчество началось. Саня ручкой, на груди, справа (слева у Кешки уже красовался женский профиль) нарисовал хохлатого голубя и голубку клюв в клюв. Потом, испив полстакана чифиря, приступил к «экзекуции». Колол он быстро и резко, иногда заглядывая Кешке в глаза, но тот только согласно кивал, стоически перенося боль. Было слышно лишь сопение  Гудрона и сочувственное кряканье «публики». Кешка  улыбался пацанам, но получалось это вымученно и вызывало в них ещё большее сострадание. Никогда они так долго сообща не молчали, а потом так бурно не обсуждали увиденное.
      — Кешь, больно? – спросил в финале Колун.
      — Больно будет завтра, – ответил за него Гудрон.
      — А мне можно?— робко поинтересовался Колька.
      — Можно,— устало изрёк кольщик. – Только осторожно
      — Ты чё, Колун, хочешь, чтоб мать твоя голубятню мне спалила?
      — А я ей щас не покажу, а когда от бабки из деревни приеду. Она подумает, что там выколол.
      — Тогда и наколку деревенскую скондырим, лапоть с балалайкой, — засмеялся Гудрон, пакуя «инструмент».
     Отпраздновав Кешкину «обновку» бутылкой портвейна, парой банок кильки и зажевав луком, пацаны оставили хозяина с гостем для взрослого «базара» и двинулись к пустырю жечь костёр и толковать «за жисть». «Толковище» кончилось серьёзным заданием Шустрику, изобразить готически надпись типа «отчаянный», чтоб Саня Гудрон переименовал Колуна. На том и разошлись…
     Надпись была готова только через неделю. Репетитор Шурки Сергеева находился в отпуске, а самый образованный в «околотке» - Шуркин отец. К всеобщему удивлению, тот согласился исполнить «заказ», нотолько на английском языке. Посовещались, решили что годится, потому как в Англии рыцари появились раньше немецких. Да и Колюне не терпелось быстрее «окрутеть» .
По поводу наколки пришли с челобитной к Кешке. Тот попытался отговорить, но, поняв тщетность усилий, назначил ближайшую среду.
     И вот, в строжайшей тайне, затарившись консервами, бутылкой плодово-ягодного, и таксой в десять рублей, юные члены «союза художников»,  ближе к вечеру, собрались в сарае. Кешка, увидев лист с надписью, некоторое время обалденно таращился.  Узнав, что Колун хочет разрисовать этим всю спину, от лопатки до лопатки, сел на табурет, почесал затылок и прохрипел:
      — Запретить не могу, договор дороже денег. Но если мать узнает, что здесь колол, убью. И чтоб, завтра же, в деревню сваливал, к бабке !
     Подошедший Саня Гудрон надписи тоже подивился, но не сильно, так как один раз с таким шрифтом имел дело, хотя в шестидесятых это было редкостью. Посетовал, что за такую работу такса больше, но «убаюканный» бутылкой плодово-ягодного сверх оплаты, начал «ваять».  Кешка со словами: «Меня здесь не было» полез в голубятню.
     Мышц на спине у Кольки было куда меньше, чем на груди у Кешки, и не смотря на его стоическое молчание, боль от каждого укола передавалась морзянкой всем присутствующим. Худосочные мышцы на спине резко сводило при каждом уколе. Гудрон постоянно шлёпал Кольку по затылку, приговаривая: «Стоять, Казбек!».  Букв было всего семь, но за время «сеанса» сострадательные наблюдатели вспотели, глядя на Колюнины мучения как на свои..
     Кешка принципиально не спускался вплоть до завершения процедуры.
Когда всё закончилось, он со словами: «Дурак ты, Колун ,во всю спину!»,  припасённой водкой протёр Колькин хребет. А Колюня, теперь уже вроде и не Колун, еле сидел на табурете с бледной глупой улыбкой, в полуобморочном состоянии. Саня Гудрон плеснул в стакан грамм сто вина из презентованной бутылки, и влил эту анестезию в рот «потерпевшему».
     Через несколько минут Колька порозовел и попросил ещё «полтишок».
      — Хорош, а то сопьёшься, как батя,— ответил Гудрон, убирая «тару».
Остальные не поняли, кого он имел в виду, так как отцов у этих двоих не было по одной и той же русской «причине».
      — Это я ещё тебя не штриховал, а то бы ты копыта отбросил. Такое бывало.
      — Емубы щас отец всю ж..у отштриховал, если б был,— проворчал Кешка.
От его слов веяло сопереживанием и раздражением одновременно…
     Поздравив Колюню с изменением имиджа и «сбрызнув» это мероприятие, тусовка поплелась жечь костёр (чтоб дымком попахивало).
      — Завтра же в деревню!— погрозил вслед кулаком Кешка.
     Рано утром все трое зашли за Колькой, чтобы проводить на старый автовокзал. По дороге выслушали его рассказ о героически проведённой на животе бессонной ночи и донесли сумку (любимый рюкзак был в этот раз нестерпимым испытанием). В вокзальном туалете протёрли Колькинуспину взятым у матери огуречным лосьоном, и через полчаса помахали вослед автобусу с табличкой «Башмаково»…
     Так Колька-Колун стал Колькой Отчаянным в «готском» исполнении— ровно на пару месяцев в деревне и неделю— до первого урока физкультуры в седьмом учебном году.
     В деревне не было грамотеев, и наколку Колюнину никто переводить не стал, как он её не демонстрировал местной ребятне. А вот в начале учебного года, в школе, грамотеи, конечно же, нашлись..
     На первом уроке физкультуры в раздевалке Колькину спину узрел полиглот девятиклассник Ромка Сёмин, по кличке Ринго. Кличку прилепил он себе сам за необузданную любовь к великой группе (хотя все мы тогда фанатели «Битлами»). Он  усиленно долбал на ударных в школьном ВИА и приторговывал фотографиями Ливерпульской  четвёрки по три рубля за штуку. Ринго, перешептавшись с одноклассниками, громко вопросил: «Это кто у нас тут дурак во всю спину?!».И  толкнул Кольку в плечо. Колюня, сообразуясь со своей новой кличкой, двинул Ромку «в дых».  Деваться было некуда, и все полураздетые «подельники» (кроме Шустрика) впряглись в драку и так же сообща «огребли» до прихода учителя. Но и на «оппонентах» из восьмого тоже успели «наследить».
     В тот день урок физкультуры ввиду триумфального Колькиного «дефиле» они впервые прогуляли в библиотеке, прихватив с собой Олю Салину (по прозвищу Сало), как единственную «англоговорящую» (по причине перевода из другой школы). Ольга сопротивлялась, но, получив обещание покровительства от знаменитой «пятёрки» (Шустрик был не в счёт), согласилась  на первый в жизни прогул.               
     По мере расшифровки эйфория от Колюниной наколки медленно перетекала в ступор, особенно для двоих — Колуна и Шустрилы. Наколка на спине гласила «foolish»,  и для них, «немцев» из 7-го Б, мало чем отличалась от «furious».
Так что, вместо Неистового, Колюня стал Глупым, да ещё во всю спину (хотя определённое  родство этих слов можно предположить). А тогда, в момент прозрения, Генка вовремя перехватил Колькин кулак, при виде которого у Шустрика даже уши прижались, как  у кота, застуканного с ворованной сарделькой.
     — Осади, Колян, если бы он знал, в библиотеку с нами не потащился —успокаивал Генка, сграбастав Кольку в охапку.
Витька и Мишка предусмотрительно встали между ними и Шуркой, который распластался по столу, закрыв голову руками.
     — Пусть эта паскуда скажет, что теперь делать,— орал Колька, не обращая внимания на подбежавшую библиотекаршу.
      — П-перек-колем, К-коль, я д-деньги найду,— частил, заикаясь, Шустрила, не убирая рук от головы.
     Все, как могли, пытались успокоить потерпевшего и оправдать виновного. Получалось неубедительно. Через пару минут, устав сопротивляться, Колюня послал всех по «вечному» адресу вместе с библиотекаршей и, не взяв портфель, ушёл из школы. Вся пятёрка последовала за ним, но опоздала. Дома его  либо не было, либо не открывал.
     Вечером все, кроме Кольки, собрались у Кешки «держать совет».
      — Будем предъявлять папаньке твоему, — подытожил в конце разговора Кешка, поигрывая своей наборной финкой и тяжело глядя на съёженного  Шустрилу.
     «Предъява», в лице Кешки и Гудрона, закончилась визгом мощнейшего меццо-сопрано матушки Шустрика и приездом наряда милиции.
 Гудрон сбежал, а Кешку «сопроводили». Финку он успел отдать Ворону, и «группа поддержки» ушла чердаками, как диверсанты.В итоге повезло лишь в том, что и Генкин батя был дома, и участковый на месте.
     Узнав, что «клали в борщ», Егор Иванович уговорил, под свою ответственность, отпустить Кешку утром, после разбора «полётов». Тем более что угроза убийством не подтвердилась за отсутствием свидетелей, и орудия «угрозы». Хотя подписку с Кешки взяли.
Потом Генкин отец разговаривал с Шустрилиным, который в этот раз снизошёл до общения с «плебеями» ввиду сильнейшего испуга. Господин научный сотрудник сбивчиво пояснил, что сделал это, чтобы проучить шпану неграмотную, не ведая, что это будет колоться, а не писаться (как говорил ему сын) шариковой ручкой. 
     Вот так, все тогда, кроме Кольки-Колуна, оказались непричём. Только
он — «дурак во всю спину».  Кольку в тот вечер мы не нашли ни на пустыре, ни в одном из наших «отстойников». Мать ходила  в милицию, но там сказали, что надо подождать пару дней.. Чужое не болит.
     Утром Генка, Витька, Мишка и Вовка, с молчаливого согласия родителей, встали на час пораньше и зашли к Кольке. Дверь открыла мать и, приложив палец к губам, прошептала: «Утром пришёл. В школе скажите — заболел. Я завтра к учителю зайду».
    Потом ждали  Шустрика у подъезда, но вышла его матушка и, сунув  вдвое сложенный листок, грозно произнесла: 
      — Муж сказал — это всё, чем можно помочь. Александра не ждите, он сегодня в санаторий уезжает. И не дай Бог, что с ним…
     — Теть Виолетт, – понимающе кивнул за всех Мишка Воронин, — не волнуйтесь. Мы ж понимаем, что он не знал.
      — А у меня и муж не знал, что сын с такими идиотами дружит.
     Открыв листок, они скрупулёзно ознакомились с инструкцией «по применению». Там готически-коллиграфически красовалось слово   
«Fortitude» с переводом — мужество, стойкость, пояснение — как лучше исправить, и червонец на канцелярской скрепке.
Листок доверили Генке, а червонец — Поплавку (в отсутствии Шустрика кассиром был он).
Генка Алексеев спросил присутствующих:
      —Легенду запомнили?
     — Какую? — удивился Витька Бурментьев
     — Такую, что у Кольки на спине — вот это слово, а не то. Дотыкал? — урезонил Мишка Воронин.
     — Ладно, двигаемся — подытожил Генка (этот самый частый батин глагол прирос к нему с тех пор, как ходить научился).
     По приходу в школу поняли — все «в курсах». Чужие эхом за спиной шептались, а «свои» подходили и с видом посвящённых задавали  вопросы. И они, согласно «легенде»,  в унисон врали, что  полиглот-битломан Ринго из девятого «А», кроме того, что неграмотный, ещё и слепой, а Колян не пришёл, потому как вчера,  в драке  получил больше всех. Верили, похоже, не все, и слова «на спор?»за спиной слышались всё чаще. Как пари на  вынужденную легенду.
     На первой же перемене подошёл Ринго со своей кодлой и на весь коридор нарочито громко (хотя у всех вокруг  и так уши были в «трубочку») вопросил:
     — Ну и где ваш главный Дурак?
     — Про нашего — не знаю, — несколько напряжённо «подыграл» Генка — а вот ваш наиглавнейший — здесь во всей красе.
Тишина  в коридоре  стала ещё  гуще . Фрол, Сёма и Бурый подтянулись ближе к  Генке и встали полукругом  спиной к стенке.
     — Чё, мало перепало вчера? Щас добавим — прошипел Ринго, оглядываясь по сторонам, как бы отслеживая присутствие учителей.
     — Зачем же «щас». Давай завтра после уроков, когда  наш  «главный» придёт, – ответил Генка, уже составляя про себя  план завтрашнего мероприятия, — вот здесь — и он показал жестом «Ленин на  броневике» в окно, выходившее  на школьный двор.
     — Как скажете, Владимир Ильич, и броневичок захватите, чтоб не обделаться – с усмешкой бросил Ринго, отваливая со своей тусовкой на перекур, с видом заочного победителя.
     — И как у тебя так получается?– выдохнул после долгой паузы Витька Бурментьев. —  Ну, а завтра чё делать будем?
     — Главному герою подыгрывать…  Видишь, уже вся школа места у окон во двор перепродаёт? —сказал Генка задумчиво (и был недалёк от истины).
     — А главный - то кто?
     — А я уже догадался — осклабился Валька Семёнов, и заговорщицки подмигнул Генке.

     Вечером Кешка  с Гудроном, чуть не силой, выволокли  Колюню из дома (благо мать с сестрёнкой ещё не вернулись). Приказав остальным собравшимся ждать во дворе, они втроём закрылись в голубятне.
     Перед предстоящим событием Саня Гудрон долго изучал кальку со «схемой» переделки  наколки, то приближая, то отдаляя от себя, как эксперт-криминалист. Червонец, взятый у Фрола, он машинально сунул в карман со словами: «С этой суки стольник содрать — мало было». Потом, так же не глядя, вынул и протянул Генке: «Генк, пулей — весь джентльменский набор». Пояснять не надо было — килька, хлеб, заварка (а червонца тогда хватало на всё и на всех).
     Сбегали в «лабаз», надеясь успеть к финалу операции Сани Гудрона. Но тщетно, «операционная» была зашторена наглухо.  Заговорщики молча приземлились на «бабкин» насест возле подъезда и в задумчивости стали    потягивать кильку из бумажного пакета. Умяли бы и хлеб в состоянии крайнего сочувствия, но вовремя вышел Кешка. Он забрал остатки «набора» и, сказав, что своё они уже умяли, велел ждать Кольку. На просьбы «поприсутствовать» —  даже не оглянулся, закрыл дверь.
      Часа через три героического ожидания в приоткрывшуюся створку 
выглянул  Гудрон: 
     — Генк, ком цу мир. 
     В сарае Кешка водкой протирал  многострадальному Кольке многострадальную спину. Тот был не такой бледный, как в прошлый раз. Бравады на лице уже не читалось, только усталое безразличие с какой-то взрослой угрюмостью, как будто он не повзрослел, а, как-то, сразу постарел за эти несколько часов.
     — На,  дай ему, — протянул Саня кружку с чифирём Генке, — сам будешь?               
     — Не, — покачал головой Генка, пытаясь напоить Кольку.
Тот с каким-то остервенением вырвал кружку и стал глотать содержимое, не показывая вида, что обжигается. К кильке с хлебом даже не притронулся. Таким его раньше никто не видел.
     Кешка с Гудроном понимающе переглянулись, и Саня сказал, как равному:
    — Коль, через недельку доштрихуем, полный ажур будет.  Пока шабаш, а не то окочуришься. Ген, отведи его домой.
    — Сам дотопаю, — процедил Колька.
    — Не понтись, шагай с пацанами, — подытожил Кешка, забирая у  него кружку.
     Выходя из сарая, Генка попросил подождать его, на что Кешка устало ответил:
     — Не рысачь, Колуна определи, а мы с Саньком ещё повечеруем, успеешь.
     До двери Кольку провожали полным составом (даже  Вовка  «Поплавок» с тренировки сорвался). Колун не сказал ни слова, даже закрывая дверь, чем озадачил всех вконец. Так же молча оставшиеся дошли до пустыря. Разожгли костёр. Первым заговорил Бурый:
     — Чё завтра делать будем?- имея в виду заказанную драку
     — Да есть план, посмотрим, – ответил Генка.
     —  Может, расскажешь, пока не заплыло то, чем смотреть будем?
     — Вы о чём?— поинтересовался Поплавок.
      —  Да ты тут боком, тебе ж на тренировку, – съехидничал Валька Семёнов.
     —  Вот ты и растолкуй ему, пусть решит, куда завтра ноги делать. А я пойду планировать – сказал Генка, вставая с чурбака.
     —  Не ошибись, планёр, — недоверчиво посмотрел Витька Бурый.
     — Да не боись, если огребём, то вместе. Жаль только Шустрилы не будет,
 о-о-ох жаль, – с недоброй усмешкой  закончил разговор Генка, оставил сотоварищей «костровать» и зашагал к  Кешкиному бунгало на «толковище».
     Когда Генка вошёл, Гудрон уговаривал Кешку вынести с завода кольца из бериллиевой бронзы, чтобы  сбыть какому-то барыге (Генка видел такие, от золота не отличишь). Разговор, при виде Генки, сразу свернули.
      — Чё хотел? – сухо спросил Кешка, давая понять, что тот помешал.
      — Кеш, у нас завтра махаловка с девятиклассниками
      — А чё не со всей школой, с директором и учителями до кучи?— ощерился Гудрон
      — Кто заказал, они?— спросил Кешка, отрывая голову от кружки.
      — Мы
      — Флаг в руки, барабан на шею.
      — И якорь в ж..у, — опять изощрился Саня Гудрон.
      — Да мы из-за Колькиной наколки, — замялся Генка.
      — Рассказывай, – сделав глоток и выдержав паузу, уже без раздражения выдохнул Кешка.
    Генка продекламировал  события предыдущего дня настолько выразительно и красочно, что даже всегда ёрничающий Гудрон не тронул со стола остатки джентельментского «набора», застыв с приоткрытым ртом, чадящей в пальцах сигаретой и не выдав ни одной подковырки.
Конечно, Генка чуток приврал про «достойную сдачу» в раздевалке, но, глядя на Саню и Кешку,  про себя гордился снизошедшим ораторским даром… Наконец он закончил.
      — Всё? – уже заинтересованно спросил Кешка.
      — Всё.
      —  Быть те, Генк, адвокатом, — хлопнул по колену свободной от сигареты рукой Гудрон,— и в бо-о-ольшом почёте!
      — Ладно, не трынди, – оборвал восторг Кешка, – во сколько сбор?
      — В два, после уроков, на школьном дворе.
      — А вы б ещё в актовом зале забили, с билетами. Я бы по «три»  на одно сидячее, и по «пять»  на стоячее продал, — заржал Саня, — во ботва дурная!
      — А, может, это и лучше, – усмехнулся чему-то про себя Кешка, – ладно, у мастера отпрошусь с обеда, «набором» компенсируете.
     —  Кеш, только финку не бе…, — застыл на полуслове  Генка, посмотрев Кешке в глаза. Они стали кумачовыми от злости, как у соседского кота Пирата.
     — Ты бакланов своих учи, – прошипел  Иннокентий, – а мне из-за вас, м…..в, зону топтать не охота. Да и бабку с голубями оставить некому.
     —  Участковому, – попытался шуткануть Гудрон, но вовремя  осёкся.
     Остыв немного, и обсудив одну «деталь»,  Кешка  выпроводил гостей и заперся в сарае. А «деталью» было  —  всего лишь поставить своих спиной к школе, чтоб «оппоненты» стояли тылом к выходу из внутреннего двора. 
     Следующий день длился целую вечность, что прошла в сочувственных и восхищённых взглядах одноклассников (давать советы не решались), дележе мест возле окон на школьный двор и постоянных подначек «шестёрок» из девятого – тех, кто первыми затевают свару и первыми  из неё сваливают.
     — Бодягу заготовили?
     — Все «груши боксёрские»  в сборе?
     — Скипидар для пяток не забыли?
     — А «Главный во всю спину» к раздаче подойдёт?
     Словесные поединки  продолжались все четыре перемены, напряжение нарастало, как на реостате — медленно и наверняка.
      Всё шло по сценарию, кроме одного — в отряд «самообороны» настойчиво и безоглядно  затесался Федька  Сикорин, второгодник  по кличке  «Бой». Свою «нефамильную»  кличку   он получил за патологическую тягу к дракам (а те, кто пытался прилепить фамильную кличку «Сика», жалели об этом, в  независимости от своей комплекции и прыти).
      Дрался Федька  везде: на танцах, в туалете,  во дворе, в школе, на транспорте и пляже —  по малейшему поводу и без оного, просто  по «призванию».
Имея кучу приводов, шрамов, сотрясений,  интеллект бойцовского пса, крепкий «калган» и резкий удар с «люкши», Бой был безотказной «боевой машиной». Не прогуляй он накануне урок физкультуры,  Генкиной команде в раздевалке перепало б гораздо меньше (хотя исход и был бы тот же).
В секции бокса Федька не задержался по одной причине – упорно не слышал команды «брек» и не видел белое полотенце в углу соперника.
…Через восемь лет Бой сгинул на производственно-колхозной «повинности» в пьяной поножовщине… Жаль…Хотя и «закономерно»..
      А в тот памятный день, в расширенном Федькой  составе они вышли на школьный двор, сложили в кучу полупустые сумки «судного дня» и встали (согласно Кешкиной рекогносцировке) спиной к школе и кулаками к детскому саду, что смотрел на школьный двор. 
     Через несколько минут объявился  Ринго с кодлой из шести приближённых (что уже было нарушением «равновесия). Он шествовал приблатнённой походкой в центр двора, даже не считая нужным вынуть изо рта сигарету с одиозным названием «Сфинкс», изображая полное самообладание и презрение к «приговорённым».
     Ринго демонстративно бросил свою сумку на середину клумбы, справа от себя, определяя, тем самым, место раздевалки для своих «опричников». Те небрежно завалили обозначенное место своим барахлом, «забычили»  окурки
и  стали медленно подходить, развернувшись в полукольцо.
      Маленькие хитрости большой стратегии были соблюдены. Один запасной из девятого остался в арьергарде , чтобы позже вклиниться в слабое  место заварухи, а против Боя выставили Репу (перворазрядника боксёра Саню Репнина), в пару раз превосходившего соперника по габаритам. Впрочем, Бою  было абсолютно «растереть» на это (как и на себя самого). Он в нетерпении ждал самого процесса и выцеливал на Репиной амбразуре нужное место для первого удара .
      Поплавок бойцом был никаким, и потому был поставлен Генкой между Сёмой и Бурым.
     Сам Генка встал по центру, как организатор  события, вполоборота к Ринго, готовясь перехватить его руку и вывести на подсечку (два года занятий самбо всё чаще оказывали ему услугу).
      Ворона определили левым крайним, ближе к внутреннему углу школы, где акустика была лучше. Это имело определённый смысл. Ворон — хороший уличный боец, во время драк орал в адрес противника всякие непотребности, чем сильно озадачивал и вносил сумятицу…
     Генка, конечно, надеялся на оговорённую с вечера Кешкину помощь, но по жизни своей недолгой, привык  исходить из самого плохого варианта развития происходящего...
     А начала представления уже ждала вся школа во все глаза своих подопечных, которые приготовились «смаковать» и обсуждать побоище и спорили о победителях и проигравших  на щелбаны , «саечки» и изыски из школьного буфета (на деньги тогда практически не спорили, как и ногами лежачего не били )… Но в этот раз не выиграл ни один из спорщиков.
        — Ну и где виновник торжества?— издевательски прокричал на весь двор Ринго, разворачиваясь вполоборота к Генке. Тот, зная его подлую привычку забалтывать для удара исподтишка, не ответил, примеряясь перехватить руку на подсечку.
        — А я за него. И кто-то против?!— раздалось, так же громко, со стороны правого входа на школьный двор.
      Вся «массовка» из девятого медленно повернулась и, как-то сразу, безнадёжно обмякла, опустив готовые к бою руки.
     Кешку знали все. Он был для местной пацанвы, воспитанной тогда преимущественно на блатной песенной романтике, почти живой легендой, 
и присутствие его действовало с эффектом питона Ка на бандерлогов.
 Даже Бой, в крайнем расстройстве, опустил свои заводные кулаки…
    Немая сцена продолжалась около минуты, после чего начался «театр одного актёра».
     Не вынимая рук из карманов широченных (единственное наследство отца) чесучовых штанов бежевого цвета и сверкая дорогим хищным оскалом рондолевых зубов, Кешка начал медленно «режиссировать», гипнотизируя ошалевшую от неожиданности кодлу:
       — Три-и ша-ага  вперёд, фраера, и сняли галоши. Носки можете оставить.
     Девятиклассники нехотя разулись. Особенно несчастным было выражение лица у Репы. Он прощался с самым дорогим — настоящими китайскими кедами комбинированной расцветки ! Даже Генкины друзья сочувственно посмотрели на этот шедевр импортной промышленности, стоивший, по тем временам, четверть батиной получки и крайне редко появлявшийся в свободной продаже.
      — Бой, у тебя, вижу, клешни чешутся? Тогда  раскидай их галоши веером.
      Бой, выйдя из гипноза, сделал четырнадцать резких взмахов и столько же возгласов «гха», отправляя в полёт ненавистную обувь врага, как бы компенсируя вынужденный «простой».
Закончив и потерев ладони, он с надеждой посмотрел на Кешку, но тот на немой вопрос сразу ответил: «Осади!». Бой, со вздохом, отошёл к стене.
      — А теперь,- развёл он руки в позу «добро пожаловать», — главный номер программы !
     Жестом фокусника Кешка выхватил из-за спины старые портняжные ножницы так резко, что стоящий напротив него Ринго, с испугу, зажмурился и присел (таким жалким его ещё не видели).
      — Не боись, баклан. Детей не обижаем, только учим, – Кешка ухватил Ринго левой рукой за модный широкий ремень, в стиле «кантри», и быстро разрезал вместе с брюками до самой проймы, — не потеряй штаны.
      Далее этот  фокус профессионально и деловито был продемонстрирован остальным участникам «бит септета».
     В финале —  всем пришлось держать свои брюки: «клёши», «трубы», «дудочки». Разрезанные до проймы, сваливались они совершенно одинаково, независимо от фасона. Зрелище было жалкое и комичное, но совершенно бескровное.
     Закончив процедуру раскроя, Кешка по отечески вздохнул и протянул ножницы Бурому:
      — Ты их сегодня нашёл.
Потом он взял, так же по отечески, Ринго за ухо и с расстановкой сказал, обращаясь к Генке :
      — А ты, Генк, завтра принесёшь этому коню педальному маляву с правильной наколкой Колуна. И если он не научится правильно её читать, то  уйдёт, в другой раз,ну вовсе голый. Ага?—  и, не дожидаясь, сам же ответил                .    — Ага. А теперь за мной гуськом,а десерт оставим зрителям.
     И шестеро небитых, взяв сумки, нехотя поплелись за Кешкой. Уж очень им хотелось глянуть, как «ринговские», со сползающими штанами, будут собирать свою обувь и, тем паче, её зашнуровывать (хотя, потом, весь год рассказов, заоконных свидетелей этого «апофеоза», хватало с лихвой всей школе). 
     Как обычно, учителя узнали о «стрелке» позже всех, и троица, в лице физрука и двоих завучей встретила Кешкину  команду уже на выходе со двора:
      — Что происходит, Фролов? — раскинув руки-шлагбаумы перед Кешкой (возымевшим терпение отучиться в этой школе целых шесть лет), спросила  завуч по воспитательной работе.
      — Да ничё, Раиса Николаевна,  — улыбнулся  Кешка,  как  старой знакомой,—  просто пацанов в мужчины посвящали.
      — А  «посвящённые»,  поди, все в синяках? — прищурился физрук.
      —  Да вы что, Борис  Аркадьич, в родной-то школе, — с обидой в голосе сказал Иннокентий, — ни одного пятнышка. Просто ритуальные клеша в порядок приводят.  Дак, традиция. Идите, гляньте.
     Вся троица дружно заспешила за школу досмотреть результаты «традиции», а «вершители» резко прибавили шаг.
     Молча дошли до барака.
      —  Я налево, вы направо. Уроки делать. И в голубятне чтоб неделю вас не было, а меня в школе вообще никогда! – жёстко бросил Кешка, взял у Витьки Бурого ножницы, погрозил всем кулаком, и на прощанье добавил:
      — Колуна почаще навещайте…

     История с наколкой закончилась на следующий же день, когда Генка на перемене сунул Ринго за пазуху (рисковал, конечно) расшифровку «правильной» надписи на Колькиной спине.
      После Кешкиного «выступления» все шестеро стали «неприкасаемыми», хотя и не бравировали этим…
     Всё потекло почти прежним руслом. Почти всё…
     Только Шустрика, после профилактория, родители срочно перевели в другую школу, и уже не выпускали вечером на улицу. А месяца через три переехали в новенькую хрущёвку, в Заводском районе, и больше никогда в Терновке не появлялись. У людей подобного склада к ностальгии очень стойкий иммунитет…
     Но самое заметное из «почти всё» - то, что из их, наезженной недолгими яркими годами, «колеи» выбился сам Колька-Колун.
Всё произошедшее в корне изменило его отношение ко всему. Вообще - ко всему миру и в частности - к старым друзьям (а новых, похоже, у него больше и не было).
     Нет, нет, они так же, иногда, заседали на Кешкиных «субботниках», чистили голубятню, ели кильку с хлебом и резались в карты на щелбаны, ходили на пустырь и межрайонные «махаловки» с ребятами постарше, занимались спортом и осваивали гитарные аккорды. Так же.
Только Колька как бы переродился. Какое-то отчуждение к происходящему появилось в его глазах, замедленной походке. Он перестал смеяться над нехитрыми шутками друзей и только изредка улыбался каким-то своим мыслям, выпадающим из контекста общего разговора. Стал чаще молчать, как-то сразу повзрослел, успокоился, помудрел, что ли.
И главное, что изменилось – это глаза.  Глаза сломанного жизнью
взрослого человека…
     В эти несколько дней Колька постарел на целую жизнь. Он как бы замкнулся на невидимый ключ и потерял его там же, внутри себя.  Всё чаще   прогуливал уроки, а месяца через три перестал появляться даже в Кешкиной голубятне и «костровать» на пустыре. 
Вскоре, забрав бумаги о незаконченном среднем, Колька перевёлся в ПТУ  и стал подрабатывать на заводе. С ребятами почти не виделся (к нескрываемой радости матери).
     Витька Бурментьев после восьмого класса подался в художественное училище, а Валька Семёнов в культпросвет (в простонародии  «кулёк») оттачивать свои гитарные наклонности и «кумирить» у девчонок. 
     Генка, Ворон и Поплавок ещё два года дотачивали зубы о гранит  науки.
     У Иннокентия собирались крайне редко, только после демонстраций и субботников, потому  как становились (или казались себе) всё более взрослыми и занятыми.
     По окончании школы Вовка Володин поступил на физвос пединститута, а Мишка Воронин, провалив экзамены в строительный институт, до восемнадцати лет работал каменщиком на стройке.
     Генка Алексеев, «за компанию» с другими одноклассниками, без особого энтузиазма подал документы в Политех (туда, где уже год училась его единственная и неповторимая). Промучился пару семестров и, благодаря своей неусидчивости, саркастическому уму, бунтарскому духу и острому языку, заполучил документы на руки. Вздохнул счастливо и свободно, и в неполные восемнадцать, он на пару с Вороном, уговорил военкома вписать их в весенний призыв. Раньше желание  отслужить Державе имело место быть, как и сама Держава.
   
      На сборный пункт призывников провожал Кешка с новыми «мазуриками» с родного двора, которые слушали его с благоговением и смотрели с восхищением на новобранцев. Кешка, в армии по извесным причинам не служивший, деловито давал рекомендации типа «не верь, не бойся, не проси», законно полагая, что разницы между зоной и армией нет (в чём отчасти оказался прав).
     Родителей не было, так как Генкин батя  настоятельно рекомендовал всем не мешать делать первый в жизни ответственный шаг. По той же причине (или почти по той) не было на проводах и «Самой, Самой, Самой» Генкиной единственной.
     У ворот призывного пункта уже ждали  Бурый, Сёма с гитарой, Поплавок и… Колька. Кольку ожидавшие поставили в середину и, улыбаясь во все молодые тридцать два, всем своим видом говорили «Ну, как вам подарок?».                .     Генка с Вороном сходу обняли Кольку и со стороны могло показаться, что вся комания провожает его одного, если бы не бритые головы этих двоих. Только «причёски»  делили присутствующих на убывающих и остающихся.             — Как дела, Колян?
     — Ликбез закончил?
     — Давай с нами.
     — Щас обреем, а там как сына полка оформим.
     Шутки, хлопки и вопросы сыпались со всех сторон. Колька как-то виновато улыбался, радостно озираясь вокруг, говорил что «всё путём», а осенью  придёт и его эшелон. Он был растерян и счастлив этим внезапно обрушившимся всеобщим вниманием.
     И всем им казалось, что на эти полчаса  вернулось вдруг лучшее время их детства. Они не знали (да и знать не хотели) тогда, что видятся все вместе в последний раз. В последний раз, осиянные  в эти минуты таким счастливым и таким недолгим светом своего бесшабашного доброго детства, к которому будут возвращаться потом в лучшие (и далеко не самые) моменты своей всё более набирающей беспощадно роковую скорость Жизни.
     А тогда, у призывного, с гитарами, девчатами, друзьями и дешёвым вином стояла, ёрничала, горланила песни, надеялась и с нетерпением ожидала чего-то интересного и многообещающего от жизни  уже не толпа, а почти  сообщество. Сообщество бритых и абсолютно равноправных  в своих ожиданиях ровесников, незнакомых и знакомых по учёбе, спорту, работе и  просто «по жизни»…      
     До Афгана было шесть лет,  до  Перестройки  одиннадцать,  и  потому
Утро Жизни  обещало быть светлым и абсолютно безоблачным…


….      До морга доехали молча. Дежурный патологоанатом, светловолосый парень, с улыбкой «и снова здравствуйте», прищёлкнув пальцами, весело спросил: «Опытник?» — намекая  на экземпляр для практики без имени, отчества и возможных родственников.
      — Не угадал. Запишешь:  Лапин Николай, 1956 года рождения. Место прописки потом сообщу. Родственники имеются, так что пускать на «раскрой» не советую. Не надо.
Алексеев «убедительно» посмотрел на молодого эскулапа.
     — Ну, тогда в штатном режиме, – несколько разочарованно сказал тот,  подтягивая лямки фартука.
     В РОВД Ивлина уже сменил майор Ахромов, считавший себя более значимой фигурой, нежели его сменщик, по причине большей выслуги, массы тела, звания, да и просто по своей недалёкости. Вальяжно приняв оружие и пролистав бумаги, спросил деланным басом:
      — А откуда известно ФИО этой падали?
      — Не ФИО, а ФИ я знаю лет с семи. А падалью и здесь попахивает не меньше, так что «не суди, да не судим будешь».
      — ??!! —Ахромов надулся, как красный первомайский шарик, мучительно подыскивая слова, подходящие для его «статуса».. Но во время его лихорадочного «пролистывания» вариантов ответа в дежурку вошёл дознаватель Наумов, по прозвищу Бокорез (из-за привычки при ходьбе выдвигать вперёд левое плечо), и сходу весело врезал:
     — Здорово «хохлы», чё прищурились и где «послания» со свалки?
     — Здорово, Бульба, – в тон поприветствовал Алексеев, – Прищурились с устатку, а всё, что со свалки, у «гетьмана» заберёшь, — кивнул он на багрового Ахромова. 
     Крайнов потянул старлея за рукав и, выйдя с ним на крыльцо РОВД, вытер пот со лба :
     — Ты , Егорыч, совсем перегрелся. За одно утро два раза на одни грабли!
     — Грабли, Серёга, разные, деланы только одним мастером, Урфин Джусом звали.
      — Опять ты…
      — Эт не я, это злой гений из доброй сказки..

     Найти родственников Лапина оказалось просто. В адресном он ещё значился  прописанным в терновской полуторке вместе с сестрой Ольгой,
её мужем и дочерью.
      Поначалу Ольга наотрез отказалась хоронить Николая, но Алексеев переубедил, пояснив, что это ей на руку, так как остаётся единственной наследницей матушкиной квартиры и узаконить всё будет гораздо быстрей. Да и с похоронами обещал помочь. Согласилась.
     Вечером  созвонились с Витькой Бурментьевым (тот последние годы продавал свои нехитрые пейзажи у центрального фонтана и всегда был «на виду»). Виктор клятвенно пообещал подтянуть всех, кого найдёт из старой терновской «гвардии».
     Через день, в девять утра к моргу «подтянулись» пятеро: Алексеев, Витька Бурментьев, Мишка Воронин ( потерявший ногу и веру в афганской мясорубке) и Ольга с мужем, на лице которого деланное сочувствие усиленно боролось с неподдельной радостью от узаконенной недвижимости жены.  Крайнов за символическую плату подогнал грузовик со знакомым водителем. Погрузили гроб с Колькой, и на старенькой Крайновской «Волге» всем маленьким миром, не спеша, двинулись к кладбищу, с каждым годом всё более теснившему соседний лес и полузаброшенный дачный посёлок.
     Ехали недолго.
     — Отпеть бы полагается – неуверенно посоветовал Крайнов.
     — В Афгане сотни неотпетых оставили. Да и меня, если что…, — как бы раздумывая, вставил Воронин.
     — Он и креста не носил никогда, – виновато оправдалась Ольга.
     — Крест я вчера отвёз,освящённый – сказал Алексеев.
     — Да, ладно вам, — подытожил Витька Бурментьев — Почитай, всё коммунарско-застойное поколение неотпетое лежит. Они что, хуже
отпетой депутато-бандитской шоблы под золочёными мемориалами
на аллеях славы?! 
     Все согласно промолчали.
     Схоронили быстро и буднично. Крайнов «подогнал» четверых работников кладбища, пообещав им «индульгенции» во время своего дежурства (т.к многие из этих ребят были потенциальной «клиентурой» дежурной части РОВД). Могилы рыли экскаватором накануне «с походом» (несколько в ряд) и работникам дел скорбных осталось только подровнять края, принести оплаченную накануне ограду с крестом, забить и опустить гроб.
   .  Ольга молча и неделанно прослезилась, муж участливо поддерживал её под руку. Могилу забросали уже подсохшей землёй, поставили дешёвую ограду и деревянный крест с датами недолгого и тернистого Колькиного бытия…
     Вот и всё… Как и не было Кольки Лапина, бесшабашного Кольки – Колуна, чудака и мечтателя «во всю спину», соучастника лучших дней жизни, вместившихся в одно короткое и светлое слово – Детство…
    Ольга с мужем, дежурно опрокинув по рюмке за помин и сославшись на дела, пошли к Серёгиной машине. Крайнов осуждающе посмотрел на них, потом вопросительно на Алексеева.
     — Отвези их, Серёг, и через часок за нами. Сочтёмся.
     — Не обижай, Егорыч. Сто раз уже сочлись.
      Витька Бурментьев сквозь зубы процедил вслед уходящим:
     — Вон как, аж светится от радости Оленька, наследница  хренова.
     —  Да ладно, Витёк, — вступился Мишка. — Дела семейные — потёмки. Да и Колян в семью особо не стремился.
     —  А куда стремиться? В «чужой монастырь»? Олюня, как лет пятнадцать назад своего второго прописала, так Колуна в дело и не в дело в ментуру сдавать стала. Вон у Генки спроси, как это бывает.
     — Всяко бывает, когда за ворот заливают, – закрыл вопрос Алексеев – Скажи лучше, когда он в бомжи подался?
      — Да кто бы знал…
     — Колян  пару лет в подмосковье колымил, — прервал его Воронин - 
С расчётом кинули уроды столичные, хорошо билет домой купили. Потом здесь, на центральном рынке грузчиком на подхвате перебивался. Пока «фактуру» имел, продавщицы одинокие у себя пригревали.
     С пойлом дружил всё крепче, стал «попутчицам» не нужен по мужской неспособности. Вот и присоседился к свалке поближе.
По первопутку на даче брошенной ошивался, а когда спалил по одури похмельной, перебрался к бомжихе в землянку, кажись, Галей кликали. Постарше лет на десять была, «либидо» похоже у неё уже померло , ей только руки Колюнины нужны были, а тому крыша над головой. На том и сошлись.      
      — А чё раньше не рассказывал?— обиженно спросил Виктор, во время разговора теребивший свою «художественную» шкиперскую бородку (в детстве была у него та же привычка, только подбородок гладкий).
      — А тебе, борода, интересно? Я когда с сыном мимо твоего фонтанного «вернисажа»  прохожу, ты только на покупателей стойку держишь.
      — Так я работаю, а ты прогуливаешься под ру..
      — Миш, ты где Колуна встречал? — прервал Алексеев, «весомо» глянув на Бурментьева, напоминая тем самым об инвалидности Михаила.               
       — Да, с год назад в одном стеклоприёмнике «пушнину» сдавали.
Или вы думаете, на мою пенсию разгуляешься? Хорошо ещё за Афган малосемейкой рассчитались…  Да, ладно – рубанул он рукой.
 
      До возвращения Крайнова успели вспомнить и помянуть ушедших рано родителей, соседей по терновскому «бараку», Кешку, который задохнулся в горящем сарае, спасая голубей (сараи в годы перестройки оказались на «хлебном месте», приглянувшемся частным застройщикам из депутатского «легиона». И проблема была решена вассалами «легионеров» за одну ночь, кардинально и незатратно).
Вспомнили Вальку Семёнова, который, «неудачно» женившись в четвёртый раз, «лабал» где-то по арбатским кабакам без кола , двора, и перспектив на  устроенную старость, возвращаясь изредка к матушке отдохнуть и подлечиться (благо лечиться было пока не так накладно, как у столичных «пылесосов»).
А  Вовку Володина — «Поплавка» после побед на бывших всесоюзных соревнованиях переманили квартирой в Новосибирск, где он благополучно руководил региональной командой по плаванью. Лет пять назад привозил своих воспитанников на всероссийские в родной город, но встретится не получилось.
Без ностальгии вспомнили только Сергеева Шурку – «Шустрилу», который теперь «разруливал» делишки в свите ну оч-ч-чень Большого Чиновника и подобострастно выглядывал из-за его плеча в «причёсанных» теленовостях.
Собственно, «чинуша» в нём с детства был «закодирован», а мать-перестройка его «дешифровала», как и многое другое…
     С каждой рюмкой ностальгия всё больше  брала за горло. Казалось, что с Колькой они хоронят не то что память, а некую частичку самих себя во вчерашнем детстве, ставшим вдруг до боли сегодняшним в это утро.
Утро, в который раз что-то обещавшее в этой неустроенной жизни.
Конечно, не столько как раньше, но всё же... всё же.

    …— Слушай, Генка, а если бы Колька не в твоё дежурство преставился?!..
 
Если бы…   Если бы…   Кому это ведомо…  Жизнь пишет наши маленькие трагикомедии без сослагательного  наклонения…
Она может только что-то обещать, как это утро… но никогда не будь уверен, что выполнит… просто   живи…  Вот так просто…