Маленькая сутра о Дзержинском и сути движения

Георгий Леонидович Пятаков проснулся в чудесном расположении духа, то есть был готов вершить. Вершить ему приходилось часто, к тому его обязал самолично махатма Ленин, а не доверять Ленину было бы чреватым моветоном. Пятаков был большим и умным человеком, хоть для большой политики и не годным, по мнению  того же махатмы, да воссияет имя Его в сумраке вековечном.
Сегодня Пятакову предстояло индустриализировать Украину, поэтому он надел вышиванку с серпами, молоточками и красными петухами, а также синие шаровары. В таком костюме он был очень значителен.
Традиционно Пятаков начинал день с чтения корреспонденции, которую хмурые и молчаливые госплановцы собирали для него всю ночь. Черными тенями скользили они над замиравшими в полуночном испуге хуторами, тихонько подвывая и покачивая головами в такт с понурившимися подсолнечниками. А если кто из простых и беспартийных смертных случайно видел эти чарующие полеты, то вмиг терял разум и память. Все выжигала беспросветная тоска по чему-то далекому, манящему и даже отчасти коллаборционистско-эротическому. И несчастный этот, не в силах больше жить гражданственно, убегал в болотистую местность, забивался в какую-нибудь мшистую ямку, где замаливал грехи. Да еще изредка щипал полнотелых хохлушек, ходивших в те места за клюквой.
За ночь на стол намело целый сугроб из конвертов и телеграмм. Первой, разумеется, следовало читать письмо от Ленина. Хотя бы из уважения к усопшему. Послание гласило:

«Товарищ Пятаков! Назидательно требуется ужесточение классифицирования тамотамапараянального распределения движущихся. Учет нюансов важен, т.к. они есть. Консультируйтесь у Чапаева в случае возникновения противоречивых ситуаций. Помните: Движение и Госплан – залог!
P.S.: Феликс Эдмундович вышел искать.
Айн, цвай, драй, четыре, пять.
Из Тьмы во Тьму.
Ваш Л.»

Пятаков хмыкнул. Махатма явно начал отрываться от реалий сегодняшнего дня с тех пор как умер. Покачав головой, Георгий Леонидович отложил письмо от Ленина и взял следующее. Письмо было из Бельгии. Докладывала агентура.
«Господин Пятаков, довожу до вашего сведения, что некоторые пункты, изложенные в предыдущем письме, были подвергнуты корректировке. В частности, это касается нашего дорогого друга З., который покинул птичье гнездо лишь только осень позолотила кроны. Зима мягка, не беспокойтесь.  Дом друга Ю. хранит нас и очаг его пылает. Хотя, полагаю, он вовсе не друг, а тщательно спланированный провокатор. Вы же помните сказку «Пиноккио», господин Пятаков? Так вот, мы действуем по подробно обрисованной методике. Впрочем, эти детали вам неинтересны. Также следует вам сообщить о решении одного закрытого сообщества, которым вы интересовались. Рыжий лис вилял хвостом, но нашим легионерам удалось форсировать это Рубикон. Ура, мы пьем вино. Вино красно и полусухо. А скорее даже коньяк. Гостинцы от Ж. оказались соответствующими, что заставило нас реорганизовать силы и перестроить фронт. Побывал в Амстердаме. Славься, Революция! На днях поеду туда опять. Пропаганда, это такое… Эх, кто если не я?!
Кстати, Феликс Дзержинский нашел ваш город.
Со вселенской любовью из Света во Тьму
Mortimer Marmotte.»
- М-м-м-м… - прочитав это послание, выдавил Пятаков, - Угу-угу.
Стоявший за его плечом госплановец записал в специальном блокнотике: «Нахмурив высокий лоб, Георгий Леонидович произнес: «Судьба строителя нового общества тяжела, но мы несем ношу эту с гордо поднятой головой»». Про Пятакова сейчас писалась правдивая и поучительная для молодого поколения книга – «Мускул красного рубля». После сигареты, которая в блокноте госплановца была обозначена как «семнадцать подтягиваний на турнике», Пятаков отправился в школу номер четырнадцать, где сегодня в его честь давался открытый урок в образцовом восьмом «А» классе. Георгий Леонидович очень любил детей и подростков, потому что те робели и смущались перед его фигурой. Это, безусловно, льстило.
В школе его встретил раскрасневшийся от важности и ответственности директор, набросившийся на протянутую с отточенной вялостью ладонь Пятакова как пес на кость. И тряс ее до тех пор, пока не заметил легкую дымку усталой брезгливости (безусловно, тоже отточенной годами общения с нижестоящими).
- Мы так польщены, - тараторил директор, краснея все больше и больше, уходя в какие-то совсем уж фантасмагорические оттенки, - это так вдохновляет нас и учеников!
- М-м-м-м, да-да, – Снисходительно и серьезно кивал Георгий Леонидович, - подрастающее поколение это то, ради чего мы… Всего того… М-м-м.
Пятаков был препровожден на урок литературы, который вела молодая, но способная учительница Вера Павловна Прокопчук. Увидев в дверях директора с Пятаковым, она на пару мгновений остолбенела и начала краснеть. Директор же вдруг стал бледнеть. Георгий Леонидович деликатно кашлянул. Дети, среди которых наблюдались уже вполне себе недетские физиономии, взметнулись из-за парт и вытянулись по стойке «смирно». Пятаков кашлянул еще раз, удовлетворенно. Жестом дал понять школьникам, что они могут сесть.
- Здравствуйте – с важным видом произнес он. Щекастая девочка за первой партой потеряла сознание. Пятаков покачал головой. Такое проявление почета было излишним. Георгий Леонидович все-таки был человек со вкусом.
Дрожа и немного заикаясь, Вера Павловна начала урок, не отрывая взгляда от севшего за последнюю парту Пятакова. Занятие посвящалось, как нетрудно было догадаться, выдающемуся украинскому поэту Василю Городнюку, который к тому же был уроженцем здешних мест. Городнюк вообще был очень интересной фигурой. Поговаривали, что проживи он еще пару-тройку лет, то о Маяковском сейчас нельзя было бы говорить серьезно. История, впрочем, сослагательных наклонений не терпит, и пролетарский поэт умер от пьянства, что было вовсе неудивительно при его хилом здоровье (пролетарским-то он был только на словах, а сам был сыном то ли аптекаря, то ли драгунского офицера десятого Новгородского полка короля Вюртембургского, и руками отродясь не работал).
Георгий Леонидович вздохнул. Кто-то когда-то пустил слух, что они с Городнюком были знакомы еще с Донецка, а потом в Париже вместе ходили в публичные дома и при этом сохранили теплые отношения до самых последних дней поэта. На самом же деле Пятаков терпеть не мог стихи, а стихи Городнюка в особенности. Тем более виделись они всего один раз в жизни, на банкете после одного съезда, уже и не упомнить какого именно. Городнюк был как всегда отвратительно пьян, назвал Пятакова «Поросякиным» и обругал непонятным,  а оттого особенно обидным словом «Щихлотряс».
Поэтому, когда к доске вышел надутый от важности школяр с лицом одновременно надменным и затравленным, какое может быть только у закоренелого отличника, Пятаков поморщился. Поправив очки, криво сидевшие на приплюснутом носе и смешно отставив одну короткую и толстенькую ногу в сторону, школяр стал декламировать неприятным, срывающимся изредка в совсем уж непристойное повизгивание, голоском:

Мы кто? Мы паровозы эры новой!
Несущейся на всех парах!
Не библией и не замшелой Торой
А красным молотом тревожим прах!

Всех засидевшихся погоним прочь мы!
А заблудившимся укажем нужный путь!
Когда рассыплются оковы, рухнут тюрьмы,
Тогда лишь сядем, друг мой, отдохнуть.

Всех беспризорных ты  из тьмы ко свету
Стальной рукой не дрогнувши провел.
И вот теперь сомнений точно нету -
Дзержинский твою улицу нашел!

Пятаков вздрогнул. Раздавшийся за левым плечом еле слышный щелчок дал понять, что госплановец расстегнул кобуру. Георгий Леонидович сделал жест, означающий «Не здесь и не сейчас» но, подумав пару секунд, сделал жест «не нужно». Кобура тактично защелкнулась. Отличник, самодовольно пунцовея, сел на место. Пятаков пожевал губами и задремал. То ли из-за хорошей погоды, то ли из-за сидящей вокруг молодежи, ему привиделось детство, пыльный двор за гимназией, тяжелый кожаный мяч. Он был голкипером и, как назло, не мог отразить ни одного гола. И вот его однокашник, Гриша Липский, игравший форвардом идет, чтобы поколотить неудачливого стража ворот. Гриша очень недоволен, потому как настоящий лидер, первый силач класса и сын коннозаводчика, не любит проигрывать. Маленький Гоша съеживатся, понимая, что сейчас будут бить. И никто не заступится. Никто никогда не заступается.
В это время у доски самозабвенная девочка с кривым зубом декламирует, закатив глаза в корчах смехотворной томности:

Гоните прочь веригами Вергилия,
Уйдите, дохлой эры духи от меня!
Я вижу: с грохотом падет религия!
Чапаев, оседлай коня!

Гоните прочь батогами Ставрогина!
Впредь бородатые страдальцы не нужны!
Открыты нынче все пути-дороги нам
Под красным солнцем молодой страны!

Так вейся же, вейся, красное знамя!
Гони кумачовым крылом облака!
Холодной трехгранью сознание раня,
Взрастай, о, разящее древо штыка!

Вера Павловна бешено зааплодировала, с отчаянием глядя на Пятакова. Тот пару раз постучал двумя пальцами правой руки по раскрытой ладони левой, чтобы совсем уж не добивать молодую учительницу. Этой ночью к ней обязательно заглянут госплановцы, чтобы спросить за все – прилетят, в черных куртках непроглядной ночью, примостятся на подоконнике, уютно сложив кожистые крылья, и поговорят. Но перед учениками ее конфузить нечего, это некрасиво и нарушит субординацию. Их тоже надо поблагодарить, а госплановцы потом и к ним заглянут – распахнется окошко, еле слышно стукнут о пол штиблеты и рука, втиснутая в черную перчатку, ласково погладит беззащитный лоб спящего. Этого пока достаточно. Звенит звонок.

Эх, красив был Георгий Леонидович и статен. Закрываю глаза и вижу, как он в своей вышиванке и синих шароварах идет по Украине. Точнее не идет, а даже шествует, окруженный преданными госплановцами. Эх. Вся Украина смотрела на него с восторгом. Однако, и с ужасом немного. Мол, как могла эдакая страна, с ее кривенькими хатками, подсолнухами, сальными чубчиками и чубарым сальцем породить эдакого могучего богатыря, хоть и несносного для большой политики? Хотя, это еще махатма надвое сказала, что не годен. А индустриализация его вроде и манит, а одновременно и пугает до дрожи. Вдруг не справимся, мол, не сдюжим. Вздыхала Украина в томлении странном, да захватывающем, когда шел по ней сын ее, жовную блакить топча. Эх, были времена…
На обратном пути, почти у самого дома, встретился Пятакову Рылин – человек военный и очень ответственный. Посему видеть его в таком душевном трепете было удивительно. Трепет был так силен, что переходил в тряску сизых ланит и слишком частое помаргивание сощуренными зерцалами души.
- В чем дело, товарищ Рылин?- строго и официально обратился  к нему Пятаков. Ничто так не отрезвляет ответственных работников, как официоз и перспектива расстрела.
- Мэ-мэ-мэ… - Рылин отрезвляться отказывался - ми-ми-ми…
Дрожащая рука протянула Георгию Леонидовичу сложенный листок. Тот, брезгливо взглянув на трясущуюся кисть, развернул листок. «Доклад»- значилось в заглавии. Ниже шел следующий текст:
«Мы докладываем со всей своей многообразностью, что, несомненно, тов. Феликс Эдмундович Дзержинский нашел ваш дом. Мы подтверждаем это честным словом и подкрепляем, к тому же, подписями. Из Света в Свет, нижеподписавшиеся»
И далее подписи с расшифровкой:
«С. Шаумян, М. Азизбеков, П. Джапаридзе, И. Фиолетов, М. Везиров, Г. Корганов, Я. Зевин, И. Малыгин, Г. Петров, А. Амирян, B. Полухин, И. Габышев, С. Осепян, Э. Берг, Б. Авакян, А. Борян, М. Басин, М. Коганов, А. Констандян, А. Богданов, С. Богданов, Ф. Солнцев, И. Мишне, И. Метакса, В. Николайшвили, Т. Амиров»
Вы, без сомнения, понимаете, насколько дело становилось серьезным. А Георгий Леонидович был уж точно не глупее вас и поэтому поспешил домой, оставив госплановцев успокаивать (впрочем, нужна ли в этом слове буква «С»? Хе-хе, шучу) бедного Рылина.
Когда Пятаков забежал домой, Дзержинский, там, само собой, был. И нет сомнений, что они встретились. А что было дальше, разумеется, никому из смертных неизвестно. Только вот Георгия Пятакова больше никто никогда не видел. Дзержинского, впрочем тоже, но Феликса Эдмундовича и до этого никто и никогда не видал.
Дом-то Пятакова стоит до сих пор, только ни один украинец близко к нему не подойдет, да и вас не пустит. Говорят только, что раз в год, в день Октябрьской революции доносятся оттуда мелодии «Варшавянки».
Украина, кстати, так и осталась неиндустриализированной. И уж никогда таковой не будет. Но так оно, по мне, и лучше.
На этой мажорной ноте заканчиваю письмо. Письмо Вам, бредущим неважно откуда непойми куда.
Искренне Ваш, К.
P.S.: Ах, чуть не забыл. Дзержинский нашел ваш дом и, скорее всего, стоит у вас за спиной. Советую вам не оборачиваться. Не думаю, впрочем, что вам это поможет.