Машенька

О личности господина Александра Луженко всегда существовало множество разнообразных мнений, но все они сходились в одной точке – ему следовало бы гораздо меньше пить. Впрочем, Луженко не принадлежал к тем людям, которые могли бы начать пить без причины. Но проблема заключалась в том, что никто не знал этой причины. Доподлинно были известно, что он закончил с золотой медалью среднюю общеобразовательную школу номер шестьдесят четыре, и это не стоило ему практически никаких усилий, а уж тем более материальных затрат. Учителя и директор нарадоваться не могли на его победы, как в спортивных соревнованиях, так и в олимпиадах по всем предметам, кроме, пожалуй, математики. Там его всегда опережал еще один отличник – Глеб Обскуров из параллельного класса, хотя эта относительная неудача объяснялась тем, что у него вела куда более сильная математичка. Но и Обсукров, конечно, был не дурак, хотя до блистательного Саши Луженко ему было далеко.  Однако, некоторая конкуренция не мешала им сохранять дружеские отношения.
После школы Луженко с легкостью поступил в технологический университет на престижную и перспективную специальность. Обскуров был поблизости, на том же факультете, но на другой специальности, тоже, впрочем, весьма перспективной.
На студенческой скамье Александр не давал повода усомниться в своих способностях. Даже спорт не оставил, правда, в университетскую сборную по баскетболу и футболу не попадал, зато стал чемпионом в настольном теннисе. В общем, все продолжало складывалось для него вполне благополучно. Обскуров, кстати, начал сдавать позиции отличника с первого же семестра, отчаянно буксуя на начертательной геометрии.
К началу четвертого курса  Глеб стал махровым троечником. Более того, он даже докатился до написания стихов. Хорошо, хоть, не до песен под гитару. У Александра к тому времени если и была пара четверок, то по всяким презираемым философиям и социологиям, которые и предметами-то не считались у нормальных людей.
А потом грянул гром. Луженко перестал учиться. Не просто стал вальяжно относиться к посещению занятий или срокам сдачи работ, а вообще забросил учебу. Будто совсем перестали существовать для него расписание, дипломные проекты и лабораторные. Перемены были разительны и, что называется «на лицо», однако причин их не знал никто. На удивленные и озадаченные расспросы приятелей-отличников, изредка появляющийся в стенах университета Александр отвечал лишь загадочной ухмылкой да легонько пожимал плечами. Отличники во главе с дохлым и прыщавым Селявиным, который пытался быть остроумным, но всегда оказывался посмешищем, были шокированы и строили различные догадки. В силу их физиологических и психологических проблем, главной версией была женщина. «Шерше ля фам», то есть. Обскуров же на все расспросы меланхолично заявлял, что он не в курсе дел, так как сам давно не общался с Луженко, но уважает право человека на самоопределение.
Даже преподаватели места себе не находили – им было очень неловко быть судьями этого стремительного падения. Обычно язвительный преподаватель электротехники Кривошеев обещался поставить Луженко пятерку только за то, что он придет к нему на занятия. «В счет прошлых заслуг» - как он выражался. А злобные тетки из деканата были готовы продлевать ему сессию до бесконечности без всяких справок.
Но Александр не спешил этим воспользоваться. Он пришел в деканат один раз – когда сессия была уже закончена, а у него не было ни единого зачета. Пришел, чтобы забрать документы.
А потом его забрали в армию. В армии железное здоровье Александра дало трещину – в начале службы он успел полежать в госпитале и с отитом и с тяжелой формой гриппа, и еще с парой-тройкой болячек. Потом вроде полегче стало. Служил он в артиллерии, условия были просто «детский лагерь», по выражению бывалых служак – одна комната на четверых, один туалет и душ на две комнаты, и магазин неподалеку от части, куда солдат отпускали без особых проблем.  В  армии он изредка созванивался с Обскуровым. Тот, впрочем, уже избрал путь болезненного абстрагирования от мира. И без того замкнутый, Глеб, пока еще сохраняя какие-то приятельские отношения с несколькими людьми, начал замыкался в себе все больше и больше.
Правда, Ничего этого Александр уже не помнил. От армии у него осталось лишь смутное воспоминание о вкусе казинаков, которые ему иногда присылали.
 Еще Луженко помнил, что высшего образования у него нет, но не помнил даже названия университета, в котором учился, и уж тем более не помнил причин, вынудивших его уйти.
От Обскурова осталось чуть побольше, правда, черты лица его растворились в нервозности, которая всегда была присущая Глебу. Остались воспоминания о его худобе и сутулости, хотя очертания фигуры и даже рост давно истаяли в наступающем на сознание мраке. Еще оставались обрывки фраз, мимолетные жесты и обрывки обстановок, которые окружали их нечастые постармейские встречи.
- Я тебе как близорукий говорю, - сигаретный дым на мгновение окутывает нервозность, - все это рождено …
Что и чем рождено, осталось забытым, но Александр  этот обрывок оберегал бережно. Воспоминания о Глебе представлялись чем-то вроде кучки звонких монеток, драгоценных, потому что они были чем-то вроде сдачи за купленный Обскуровым билет, которую он по рассеянности оставил Александру.
Но и у Глеба уже нельзя было спросить почему Луженко вдруг решил уйти. Обскуров умер за свои убеждения, а точнее за полное их отсутствие, в психиатрической больнице. Билет, купленный им, оказался в один конец. Говорят, его так долго лечили электрическим током, что он, в конце концов, возомнил себя троллейбусом. И, хотя Луженко этого не помнил, он чувствовал, что мелочь его воспоминаний о Глебе драгоценна.
Да, пожалуй, Александру действительно следовало бы поменьше пить. И об этом ему опять напомнил Гриша Селявин. Он изредка навещал Луженко по старой памяти, но чувствовал себя крайне неуютно на обшарпанной кухне, где Александр самозабвенно и упоенно пил.
- Ты бы это, - с опаской поместил он на табурет брюки, - хорош, тебе же о семье думать надо, право слово.
Брюки безбожно болтались на селявинском заду, а когда он садился, насмешливо обозначали неприлично тощие ляжки.
- Какую семью? – удивился Луженко. Про семью он не помнил.
Селявин посмотрел на него со смесью удивления, страха и жалости.
- Совсем допился? – вкрадчиво спросил он у Александра.
- Подожди, - Луженко почесал подбородок, - как ты вообще сюда попал? Я же не открывал тебе дверь.
- Все, - Гриша с мрачным торжеством хлопнул в ладоши, - приехали. Ты вообще отдаешь себе отчет в сложившейся действительности?
Александр с сожалением глянул на потертого, пошлого человека, который отчаянно пыжась  и чуть не выпрыгивая из своих старых брюк, пытался доказать ему свою унылую правоту.
- Отдаю-отдаю. – Попытался он успокоить Селявина.
- Отдаешь?- пуще прежнего разошелся тот, - да ты вообще хоть где-то работаешь?
А вот это был сложный вопрос. Александр задумчиво потер переносицу. Наконец что-то-то такое припомнилось.
- Оборудование… - неуверенно протянул он.
- Какое оборудование? – не отставал Григорий.
- Монтаж… Ну… - Луженко старательно напрягал память, - установка там… То есть… и-и-и.. ремонт там иногда.
Чтобы восстановить силы, налил себе немного. Потом вспомнил о вежливости, и предложил стаканчик гостю.
- Не хочу, - скривился Селявин, - ты стал мне противен.
«Господи», - подумал Луженко, выпивая - «неужели я даже такому убожеству противен?». Таким образом, опрокинутый стакан был безвозвратно омрачен. И ничего иного не оставалось, как налить себе другой.
- Знаешь что, Саня,- Григорий укоризненно покачал некрасивой головой на тоненькой шее, - надо бы тебя на работу более-менее приличную устроить.
- Куда? – Луженко не видел в этой суете смысла.
- Надо бы Боцману позвонить, - Селявин оживился, - он тебя пристроит куда-нибудь. Даст толчок, а там ты сам вверх пойдешь, ты же способный.
Алексей помнил только то, что Боцман всегда был чмом. Об этом он и заявил Григорию. Тот только хмыкнул.
- Ну, ты скажешь тоже,- и покровительственно похлопал Луженко по плечу, - это «чмо» того и гляди в миллионеры вырвется.
- Боцман такое чмо, что даже если он станет миллионером, то все равно останется чмом, - с подсознательной уверенностью заявил Луженко, - такова его чмошная карма, как говорили мудрецы востока.
- А если миллиадером?
- Тогда он, наверное, перестанет быть человеком, а станет чем-то вроде символа.  Возможно, примкнет к сонму божественных бодхисатв, по-тибетски  это слово звучит примерно как «джанг-чуб-сем-па», что, безусловно, идиоматически близко нашему «чмо». Разница только в проецировании этого понятия национальным менталитетом.
- Та-а-а-ак, - ошалело протянул Селявин, - значит, вот это ты помнишь, а про семью и работу думать забыл?
- Отстань от меня, Гриша, - Александр чувствовал себя очень усталым, - ты говоришь пошлые и неинтересные вещи. Мне это надоело.
- Ах, тебе это надоело? – всплеснул руками Селявин – Тебе? Ну знаешь что… Ну знаешь… Иди проспись, завтра с тобой поговорим.
Григорий встал и вышел. Александра  сразу же стало клонить в сон. «Спать нельзя»,- пришел неведомо откуда простуженный голос Обскурова, - «Спать нельзя, братишка. Ты же знаешь что может родить сон».
Луженко попробовал сопротивляться, но веки совсем перестали его слушаться. Медленно, но неотвратимо наползали они на глаза, погружая сознание Александра в густой мрак. В отчаянной попытке спастись, он попытался нащупать стакан. Наконец пальцы крепко сжали граненую поверхность. И только поднеся его к губам, Александр понял страшную правду – стакан оказался пустым! Спасения больше не было.
Когда сон закончился, Александр еще несколько минут не решался оглядеться - мало ли что успело родиться, пока его разум находился в абсолютной темноте. Глаза, однако, пришлось открыть, потому что вечно держать их закрытыми было бы просто смешно. Увиденное Александра даже несколько разочаровало – ничего нового. Стол тот же, табуретки не изменились, обои прежние, даже водки в бутылке меньше не стало – на это у Луженко глаз был наметанный. Александр даже под стол заглянул – увидел пыль, собственные тапки, засаленные до безобразия, и опорожненные трупики бутылок.
- Дела. – Сказал он сам себе и захохотал, сбрасывая глупое напряжение. Захохотал от души, заливисто, откинув назад голову. Потолок был знакомый - в желтых разводах, оставшихся после двух соседских потопов.  Соседи сверху все как на подбор были уродами. И пили они всей семьей. По-уродски, естественно.
Еще на потолке наблюдалась старая люстра, незнамо кем купленная и повешенная, вся в пыли и в тоске. А на люстре сидел паучок, черный и задумчивый.
- Кыс-кыс-кыс, – поманил его пальцем Луженко, паук показался ему забавным – крупноватый для наших широт, да еще с фиолетовыми точечками.
Паучок на пару секунд замер, будто размышляя над чем-то, а потом выпустил тонкую нить и стал спускаться, при этом странно вращаясь. Александр заметил, что чем ниже опускается паучок, тем он становится больше. Когда паук почти спустился до табурета, он был уже неприлично огромен для паука. Настолько, что будь  Александр чуть трезвее, впору было бы ужаснуться. При этом вращался он так неистово, что слился в размазанную темную сферу. Потом нить с тихим щелчком оборвалась, и сфера рухнула на табурет, перестав вращаться. С удивлением Луженко отметил, что это вовсе не паук, а натуральный армянин, невысокий, полненький и с залысинами. Одет он был в дорогую, но помятую черную рубашку, кажется, из шелка, с аляповатыми фиолетовыми пуговицами.
- Здорово, - армянин протянул для рукопожатия крепкую, покрытую густыми черными волосами, руку, заканчивающуюся короткопалой ладонью, - Эдуард Эдуардыч Тер-Баландян. Премного рад знакомству.
Александр опасливо пожал растопыренную пятерню. Тер-Баландян без лишней скромности придвинул к себе бутылку и стакан.
- Всегда хотел познакомиться, всегда, - наполняя стакан, заявил он, - у такой замечательной бабы, как, Машенька, просто не может быть дурного мужа.
Пока Александр пытался осмыслить этот пассаж, Тер-Баландян прихлопнул стакан и налил себе еще один.
- Вы, господин Луженко, не извольте беспокоится, - Эдуард Эдуардыч поднес стакан к глазам и внимательно изучал водку на предмет прозрачности, - Я человек в высшей степени уважаемый. О моей предприимчивости слагают легенды. Ну, за меня!
И прихлопнул второй стакан.
- Надо сказать, - через пару секунд продолжил он с благодушной улыбкой, - что серьезно влип я всего один раз. Дела делал с конторой – бананы, кокосы, братские народы Африки, значит. Они нам фрукты, мы им автоматы. Предприимчивому человеку как не развернуться? Тут и госфинансирование, и санэпидемстанция. Клондайк, короче.
- Погоди, - Луженко подозрительно наморщился, - что за намеки насчет Машеньки? Да и вообще, что за Машенька?
Тер-Баландян не обратил внимание. Он сделал трагическое лицо, смакуя свое воспоминание с мазохистическим упоением.
- Но тут возник этот Смоловский, - продолжал он, - чтоб его черти драли. Всю малину испортил! Предал меня во имя африканского коммунизма, который без наших автоматов, вишь ты, жить не смог бы!
И налил себе третий стакан.
- Так что, Саша, можете не беспокоиться, - продолжил он затем, - у вашей милейшей супруги достойный партнер.
Пока Луженко пытался все это осмыслить, армянин опрокинул и третий стакан.
- А я что? – наконец выдавил из себяАлександр.
- А вы пейте, Сашенька, пейте, - Тер-Баладян подвинул к нему почти пустую бутылку, и ободряюще похлопал по плечу, - а я пойду, меня Машенька уже, наверное, заждалась.
- Погоди, - Александр вникал со скрипом, - если ты этот самый…
- Ну-ну, - подбодрил его Эдуард
- Если ты это самый… - из-за непонятной брезгливости Александр избегал говорить слово «паук», - и жену мою это самое… То и она выходит эта самая!
И выдохнул, пораженный своей теорией.
- Ну а что, - развел руками Тер-Баландян, - с кем не бывает? К людям - вдруг он сбился и захихикал, - кхм, простите, ко всем надо относиться терпимее. Эх, что-то засиделись мы, пойду я, негоже заставлять женщину ждать.
Он поднял свое грузное тело с табурета и повернулся к двери. Александр увидел приплюснутую макушку, покрытую редкими черными завитками, и так ему стало вдруг обидно и неприятно, что он схватил бутылку за горлышко и со всей силы долбанул Эдуарда Эдуардыча в беззащитную плешь.
- Ой! - сказал тот, медленно оборачиваясь к Александру. Но осилил Эдуард только пол-оборота, потом пошатнулся и упал набок.
- Нехорошо это, - устало заявил он уже с пола, озадаченно щупая липкую от крови голову и пытаясь сфокусировать взгляд, - очень даже неприлично.
Луженко замахнулся опять.
- Идиот, - прохрипел Тер-Баландян, - если не я, то…
Но Александр ударил еще несколько раз. Наконец, отпустило. Стоя посреди кухни, он жадно вдыхал затхлый, спертый воздух. Чтобы как-то разрядить обстановку включил маленьких допотопный телевизор, стоящий на холодильнике. Луженко давно хотел его загнать кому-то хоть за бутылку, но на такой хлам желающий никак не находился. А выбрасывать жалко. Через рябь и неприятное шипение донесся добрый и вечно восторженный голос Николая Дроздова. Александру, однако, почудились в нем какие-то зловещие нотки.
- Как мы уже знаем, - с придыханием вещал Дроздов, - самки многих видов пауков гораздо крупнее самцов.
Из задумчивости Александра  вырвал еле слышный звук, донесшийся из соседней комнаты - скрипнули диванные пружины. Луженко  пронзила страшная догадка. «Машенька проснулась» - с ужасом прошептал он. Николай Дроздов ответил ему милой черно-белой улыбкой.